о-осеннему. Стали арбуз есть,
но  что-то не елось, хотя  был он сахарный, калмык не обманул, не пожалеешь,
сказал,  за  вторым  придешь,  а я  им еще  анекдот  рассказала,  под  арбуз
вспомнился, это  как знаете, говорю, Василий Иванович, хотел скрестить арбуз
с  тараканами? Ну, вот. Чтобы, говорю, как  его разрежешь, все косточки сами
по себе, как тараканы, разбежались... Смешно?  Не смешно. Вот я и вижу,  что
не смешно, а что тут еще придумаешь, всякая мура в башку лезет.


18


     И  вот  дождались вечерней зари,  заалел запад  надменным  и  сумрачным
светом, заря  стояла,  как стена, предвещая  скорые холода, а  мы  у  костра
сидели и  нехотя ковырялись  в арбузе, и разговор давно не клеился, и только
изредка, разгоняя оцепенение, вставал Юра, вставал Егор и, переламывая ветки
о  колено, безмолвно  бросал  их в  огонь, и мы все трое смотрели в огонь, а
пить не хотелось, боялись пригубить и разомлеть от волнения.
     Чем больше  темнело, тем  строже,  торжественнее  становились лица моих
друзей-конвоиров, они  уже не молчали, а хранили молчание, думая  каждый про
себя о высоком и невозможном, потому что невозможное было  возможным  в этот
единственный раз,  а у меня, глядя в огонь, смещались мысли,  и вспомнились,
откуда ни возьмись, школьные  туристические походы по родному краю: палатки,
котелки  над костром, чистка грибов  и  картошки, и  обязательные танцы  под
транзистор, под  бульканье  и помехи,  и  только растанцуешься, как начнутся
последние  известия, и  неуклюжие  приставания,  и  потные ладошки  прыщавых
сверстников, и  тот  же холодок под вечер, и даже  подобная  торжественность
перед  сном  на природе, только нынче мы  ничего  не пили, а поцелуи их были
такие бесхитростные!  и когда  совсем  уже стемнело,  полиняла и  свернулась
заря, и лес из золотого  стал черным и  отодвинулся, а мы сидели  на опушке,
меня что-то толкнуло, что-то толкнуло меня в бок, и я поняла: пора. Пора!
     Не утаю, не буду лукавить и притворяться: мне  было  безумно страшно, я
не хотела умирать,  я умирала  весь  этот день  напролет,  десятки  раз, и я
ничуть не привыкла к  умиранию, я  думала о пустой дедушкиной квартире,  где
под  подушкой меня напрасно дожидалась батистовая с вышивкой ночная рубашка,
и я жалела ее, что она не понадобится мне, и кто-то другой, неизвестно  кто,
наденет ее и осквернит тем,  что наденет, а могло быть совсем иначе, если бы
не  враги, которые расплодились вокруг меня, будто кролики,  большие, серые,
красноглазые твари, и я сказала: пора! Мне хотелось спросить, что станут они
делать потом, что будет со мной, с моим телом, повезут ли назад, закопают ли
здесь,  и мне  показалось,  что  в  багажнике я видела  обмотанную  тряпками
лопату... Но я не смогла спросить. Они, наверное, тоже подумали о чем-нибудь
таком, потому что вдруг Егор, прочистив горло, сказал низким  голосом, тихо:
-- Теперь  они выставляют Сталина на  лобовом стекле  своих КамАЗов, а  ведь
потом  они будут выставлять ТЕБЯ... А Юрочка сказал: -- Господи! Неужели это
в самом деле произойдет? Неужели наваждение может рассеяться? Я ведь дрожу и
плачу от этой мысли, и  преклоняюсь пред  тобой, -- добавил он со слезами на
глазах.  А  я  им ответила хрипло,  потея лицом: --  Мальчики... Меня что-то
толкает в бок и говорит: ПОРА!
     Они вздрогнули одновременно и посмотрели на меня  несмело и беспомощно,
как  дети  смотрят  на родную  мать,  у  которой  начались родовые  схватки,
беспомощно и с трепетом посмотрели, приобщаясь к  неясной тайне. Да, сказала
я,  это  в  самом деле ТО поле, я  чувствую  его  беспокойные  флюиды... Мне
страшно, Егорушка!
     Егор устремился ко мне, обхватил за плечи  сильными трясущимися руками,
а  потом, наклонившись, оставил на  щеке  братский  взволнованный поцелуй. А
Юрочка, тот  просто припал к  моей  ладони и  ничего не произнес. Я закурила
последнюю сигарету и не успела даже как следует затянуться, как окурок обжег
мне пальцы. Я бросила его в огонь и поднялась, и стала медленно расстегивать
молнию  сапог,  мои  голландские сапожки,  купленные  на чеки моего дорогого
гастролера  Дато. Дурачок, думала я, в каком Парагвае играешь ты нынче  свой
скрипичный концерт,  свой  реквием  по  твоей  Ирочке?.. Я  сняла  сапоги  и
подумала,  что с ними делать. Бросить в костер? Зачем они мне? К черту их!!!
Но вдруг мне стало неловко делать  грубые  театральные жесты, театр --  ведь
это оскорбление тайны,  в  тот момент  я  начинала жить  другой и  последней
жизнью, и мне не надо делать лишних движений, все должно быть спокойно, Ира,
без суеты. Я сняла  сапоги. Я отбросила их в сторонку.  Педикюр. У меня были
красивые  пальцы ног,  почти столь  же музыкальные,  как  и  на  руках, а не
какие-то обрубки, как у большинства человечества, скрюченные от дурной обуви
и невнимания, я посмотрела на пальцы ног и сказала себе: эти пальцы никто не
сумел оценить по достоинству, ни один человек... да  меня и вообще  никто не
оценил по достоинству, так, смотрели, как на  кусок сочного розового мяса, и
слюнки  глотали, и  топорщились штаны: штаны  министров  и штаны  поэтов.  И
собственного папаши.
     Ах,  Ксюша! В тот момент  мне хотелось обняться с тобой, тебе  завещать
мои  последние слова и поцелуи!..  В размышлении о  тебе, о нашей совместной
жизни я сняла  мои песочные джинсы, это был тоже подарок, подарок  Владимира
Сергеевича из его предсмертной командировки  в Копенгаген, куда он уехал, по
своему обыкновению, бороться за дело разрядки и откуда, поборовшись  неделю,
привез вот эти джинсы да колоду игривых карт,  да редкую усталость:  ему так
приелось  куда-то ездить и бороться, что он даже не притворялся, отмахивался
от поездок или  ездил  безо всякого энтузиазма.  Леонардик,  возьми  меня  с
собой. На правах секретарши и птичьих правах возьми, пожалуйста, хоть разок,
Леонардик! -- Ну что  ты там  потеряла?  Эти гостиницы, ресторанное питание,
протоколы и заседания. И в залах вечный сквозняк от их климатизаторов!..
     Я  тихонечко сняла  мои песочные джинсы,  чтобы мне угодить,  он привез
целых  три  пары, болотные,  бежевые  и  песочные,  но я  полюбила песочные,
продала  остальные, я  сняла их и  тоже  отложила в  сторонку,  и как только
сняла, ощутила, оставшись  в  тонюсеньких колготках, моих  пепельных,  самых
любимых колготках, сырость и прохладу осеннего вечера.
     Я  сняла колготки, и они,  скатавшись в комочек, лежали,  как мышка,  у
меня на ладони, ноги хранили загар,  это был нестойкий северный загар, загар
Серебряного бора  и Николиной горы,  в этот год я  никуда не поехала, в этот
год меня поедом ели, все боялась, уеду, а квартиру цап-царап -- опечатают.
     Я сняла мои пепельные колготки и, присев  на корточки, скинула замшевый
куртянчик, а за ним, через голову, свитер  из чистейшей и мягкой шотландской
шерсти,  а за  свитером,  растрепавшись  немного, и инстинктивно  захотелось
причесать  волосы  щеткой,  за свитером  белую рубашечку-футболочку с  моими
инициалами на груди I. Т. -- дослали все-таки американочки, и вот я уже всей
грудью во власти вечерней  прохлады и  влажности, сейчас броситься в речку и
-- через минуту -- в объятья махрового  полотенца,  рюмку  коньяка и  домой,
домой, домой... И в неверной власти костра.
     Тряпочки мои аккуратно сложены в сторонке.
     Мальчики уперлись глазами в костер, понимая, что  прощальное раздевание
предназначено не им,  это они понимали и  уперлись  глазами в костер, но мне
уже и тогда, у костра, стало казаться, то есть я почувствовала далекий чужой
и взволнованный взгляд, будто кто  из далекого  окна  навел на меня бинокль,
дрожит, стоя коленями на подоконнике, и молит Бога о  том, чтобы я не тушила
немедленно свет, а напротив: походила бы бесцельно по комнате, пококетничала
бы перед  трюмо -- так мне показалось, или взялась бы расчесывать волосы, но
я ничего об этом не сказала ребятам, что уткнулись носами в коленки.
     Я  опять  встала.  Я  возвысилась  над  костром, стянула  со  странным,
оставшимся  от  детства стыдом белые узенькие хлопчатобумажные трусики, а  я
терпеть не могу цветные и тем более полосатые, я люблю белый цвет чистоты, и
я всегда снимала трусики со стыдом, и мужчины умирали тут же, и я вам скажу,
что женщина, бесстыже снимающая трусы, ни хрена не смыслит в любви.
     Я стянула трусики, переступила и, крепко сжав  обеими руками груди, как
бы собираясь с духом, решаясь, сказала, улыбнувшись...
     Я знаю  за  собой  эту  улыбочку.  Она как будто  виноватая, эта  очень
русская улыбочка. Так виновато не умеют улыбаться  иностранки, у них, должно
быть, нету таких вин, или, может быть, эти вины у них никогда не поднимается
на поверхность,  не  достигают глаз и кожи.  Я извинялась не за что-то, а за
все.  Так, провожая гостей, хозяйка, особенно провинциалочка, улыбнется этой
улыбочкой и скажет: -- Извините, если что было не так...
     И я уходила из  жизни с такой  улыбочкой,  я  чувствовала  ее у себя на
лице. Извините, если что было не так. Но я другое сказала.
     Мальчики... Ну, ладно... Я пошла... А барахло мое отдайте бедным... Ну,
что еще? Не плачьте обо мне! Не надо. И мавзолеев никаких не надо. Пусть все
останется  между нами.  Но не теряйте  ни минуты,  когда спадет  пелена,  не
мешкайте,  не  дожидайтесь,  пока  морщинистая  плоть  вновь станет тугой  и
эластичной. Звоните, бейте в колокола! Пусть будет праздник, а не тризна!..
     Так я говорила или так говорил кто-то совсем иной, за меня, через меня,
и я  вещала по наущению, сжав  больно груди обеими  руками. Они  пристыженно
кивали, мои мальчики, и я шагнула в темноту, но вдруг обернулась и добавила,
я так  добавила, хотя и не  знала смысла этих слов: --  И крови не пускайте,
хватит уже  крови... И будьте милостивы с китайцами. Китайцев не обижайте!..
Пока.
     Про  кровь-то ладно, но китайцы!!! Откуда взялись китайцы? Я  никогда о
них не думала. Так это и осталось покрытым мраком.
     Была ли  луна?  Была.  Она висела невысоко  над  лесом,  но  облака  ее
поминутно заслоняли, она была  неясная  и неполная. Я почувствовала колкость
земли,  ее  неровность от плуга. Я уже не оглядывалась на костер, я выбирала
сторону, куда бежать, и где-то сквозь мглу был виден  клочок противоположных
деревьев, гнилой ольхи, растущей вдоль речки, и я решила бежать туда.
     Я  побежала,  я  бежала, поджимая  нежные  ступни, так больно  кололась
земля, будто по шипам бежала, но это  я чувствовала только  несколько первых
шагов, и груди прыгали  во все стороны, затем я этого ничего не чувствовала,
я бежала, и  чем дальше, тем  более плотным и непроницаемым становился такой
поначалу разреженный осенний воздух, воздух  становился  с каждым  шагом все
тяжелее и  мучительнее  для бега, и я бежала  дальше,  как будто  не по полю
бежала, а в воде по горло, такой затрудненный был мой бег, и в то же время я
бежала  довольно быстро,  развевалась  копна  волос, мне скоро  стало  очень
жарко, и эта тяжелая вода, в которой я бежала, густела,  сосредоточиваясь  в
луче,  то  есть  луч густел, наведенный на меня  откуда-то  сверху,  но не с
самого  верха, не откуда-то со звезд, а ниже,  как будто из облаков, которые
висели над полем, и я почувствовала, что бегу в этом луче, но это был не луч
прожектора и  маяка,  не  столп  света, нет, он к свету  или к  тьме не имел
вообще  отношения,  он  был  другого,  несветящегося  состава, что-то  такое
тягуче-медовое,  что-то  вроде повидла,  и  он  все больше  меня облипал, и,
облипая, он то приподнимал,  казалось, меня  так, что я повисала безо всякой
опоры, суча  в  пустоте  ногами, то опускал  обратно, и  я  ощущала ступнями
траву, он так игрался со мной,  этот  луч,  то нахлынет и  сдавит всей своей
медовой, тягучей массой,  то  отпустит  и  следит, как  я  бегу, и я  бежала
дальше, то снова  приподнимет,  и снова я  беспорядочно сучу  ногами, однако
куда-то все-таки движусь, не на одном месте, и от этого ли преследования или
еще от чего, но земля, она тоже не стояла на месте,  а стала выгибаться,  то
вверх, то  вниз, как бег по бревну  на перекладине, до половины вверх, потом
под  горку, и тут  же  снова вверх, и снова под  горку,  а невидимое повидло
обволакивает все тело:  ноги, живот, грудь, горло, голову, наконец, и  земля
стала меня  подталкивать, чтобы я опрокинулась, чтобы  я оступилась, упала в
траву,  но   я  изо  всех   своих  сил  этому  воспротивилась,  потому   что
представилось  мне, что как только я  упаду, то земля, прыгая подо мной, как
волна, поволочет  меня по кочкам все дальше  и дальше, и  я вся исцарапаюсь,
изобьюсь, измордуюсь, а я не хотела поддаваться, я не хотела лапки кверху, я
в поддавки играть не собиралась, я чувствовала, что ОНО сильнее меня, но это
придавало мне какую-то окончательную отчаянность, нет,  ты меня не оглушишь,
ты меня  возьми живою, а не падалью, то есть я не  мыслила  спастись, но  не
хотелось раньше срока примириться: так тонут в ночном  море, когда далеко до
берега,  и чувствуешь -- не  доплывешь, и машешь руками,  а тебя относит все
дальше  от  берега, все  дальше  и дальше,  но, несмотря на  это,  плывешь к
берегу, все-таки пока есть силы, ко дну не  идешь, хотя все бесполезно,  так
вот и я, я  тоже боролась, хотя  жуть охватила меня,  то есть  я поняла, что
когда земля меня стала  подбрасывать, сбесилась  подо мною --  я поняла, что
вот этот столп тягучего  вещества и есть то самое, что должно войти в меня и
разодрать, и это, скажу я вам, уже не было похоже  на моего насильника ни из
сна, ни  из  яви, который, конечно, был  гигантом размера и силы стояния, но
все-таки он  укладывался в  человеческие понятия, в границы какие-то, и даже
вызывал смешанное чувство боли и восхищения, так было, но здесь-то как раз и
не было ни границ, ни пределов, не знаю, уж с чем сравнить,  с чем-то совсем
уже выходящим  из границ, ну, как будто мне три годика,  а он -- сумасброд и
амбал, трехлетняя крошка, которая  даже не догадывается, что ее ждет, только
видит,  что  дядя не  шутит,  то есть  это уже  не  укладывается  в  людские
представления,  от  этого  кричат животом  и рвут с корнем волосы,-и я тоже,
кажется, кричала, во всяком случае, мой рот был открыт так, что скулы свело,
и чего-то я  там  кричала, во  всяком случае, мне хотелось  кричать  простые
слова: мама! мама! мамочка! -- хотя я не думала в тот момент про свою мамашу
с  сережками и  перманентом,  я не к ней взывала, я звала  какую-то  другую,
общую для всех маму. И вы знаете, я вам скажу: не дай  Бог вам это испытать!
Врагу худшему не пожелаешь... Но потом, покувыркавшись между небом и землей,
я стала чувствовать,  что сила этого  луча  или  столпа, не  знаю  даже, как
назвать,  короче, она начинает  слабеть,  то  есть  как  будто ОН на секунду
отвлекся от меня, а затем, когда взялся снова, а он еще снова брался, то все
равно, как будто  с меньшим жаром, с  более  равнодушными чудачествами,  без
такой страсти,  а потом вдруг как-то  раз! --  и совсем  отвернулся в другую
сторону, и я словно  в пустоту полетела, и  смотрю: бегу что есть сил сквозь
разреженный осенний воздух, несмотря на всю усталость, в общем, отпустил, то
есть  поступил со  мной не как  обычный  мужчина,  который  все заводится  и
заводится,  и  до  такой  степени  распалится,  что, пока  не кончит  --  не
выпустит, он чего доброго прибьет, если ему не дать, хотя я иногда  на такой
риск шла, из злобы шла или чтобы еще дороже быть: я, мол, такая, меня голыми
руками не возьмешь, -- а здесь ОН охладел, как будто  у него на меня сначала
здорово встал, а потом сменилось настроение, расхотелось, разонравилась, что
ли. я ему, и хотя я прекрасно понимала, что его ласка стоит  мне  не  меньше
смерти,  а все-таки  обидно сделалось,  и  я  даже бестолково  оглянулась по
сторонам, куда  он,  мол, делся, мучитель! Я  скажу  еще, что его мучения не
были по-человечески сладки, то есть хочу сказать, что, бывает, тебя по морде
лупят, а ты хочешь,  ну, мазохизм, хотя  я  по этой статье не очень прохожу,
только  в  редких случаях, вот с Дато,  например, а  так я скорее  сама могу
двинуть, а Леонардик  даже умолял, но  здесь  не  было  решительно  никакого
наслаждения,  то  есть  чувствовалось,  что там не человек, а какое-то живое
повидло,  и, может быть, были раньше бабенки, некоторые кончали, когда их на
кол сажали  --  не  знаю, но  у  меня  до  таких  пределов  удовольствие  не
поднималось, и я от этого  повидла кайфа, честно скажу, не поймала. В общем,
я  почти до речки добежала, вся в  мыле и пене, отдышаться  не могу, думала,
вот сейчас в  воду брошусь -- и задымлюсь, как полено, и вода закипит вокруг
меня -- вот до какой степени! Но в  речку не бросилась остужаться,  а вместо
этого назад  побрела, к  костру...  Не  знаю, сколько  я шла, но  пришла, из
темноты  на  них  вышла, видок такой,  что  они  сочли  меня  уже нездешней,
вскочили на ноги, глаза вытаращили,  а я говорю, падая у костра на колени: -
Ребята, отбой. -- Они ко мне: что? как? -- Объясняю: -- ОН там, это ясно как
день,  мучил-мучил, забавлялся,  как с куклой, а потом взял  и отвернулся...
будто у него другие, послаще мучения есть.  -- Егор, тряся бородой, говорит:
-- На, выпей. Отойди немного.  Господи, это  что же за страсти такие! -- А я
рукой  отвела  стакан  водки: -- Не надо,  Егор. Я,  говорю, сейчас отдышусь
малость и опять побегу, теперь-то ведь точно, что ОН там!!!
     Выходит, голос был правильный... Голос! На  хую  волос! -- хамят потом,
со своей стороны, мне братья Ивановичи. Тьфу! У меня даже в горле запершило,
как представила.  Весельчаки. Материалисты  близорукие.  А в  приметы небось
верите?  В черную  кошку?  разбитое зеркало?  или если зубы с кровью  во сне
увидите?  А?  Что молчите?  Молчат.  Их там не  было. А Юрочка  говорит:  --
Неужели второй раз побежишь? -- А Егор: -- Ты на все поле орала! -- А я сижу
перед  ними,  как на  картине завтрак на траве,  на корточках, и озноб  меня
бьет,  и  Егор мне на  плечи пиджак свой вешает,  как  деревенский ухажер, и
водки предлагает,  но я  отказываюсь,  и курить  мне не хочется,  а тянет --
рвусь  я, не  поверите,  назад, в поле, то есть на полную свою пропажу,  как
хотите, так и объясняйте, и даже не ради  чего-то  там возвышенного, это как
бы  само собой,  а  манит,  манит  меня  погибель,  я как бы в другой разряд
перешла и  не жилец на  этом свете. Не потому, однако, скажу, что смерти  не
боялась, нет, я боялась, но я расслоилась, я и не я, одну озноб бьет, другая
крылышками машет. И, конечно, так жить нельзя, я же сама лучше всех понимаю,
пишу и понимаю, что нельзя, и  писать об этом нельзя, ЗАПРЕЩЕНО, только этот
запрет уже не Ивановичи на меня наложат, это точно! Здесь запрет иной, более
тонкой организации,  мне не  писать,  а  молиться, молиться  полагается, а я
пишу,  машу  крылышками,  и  манит, манит  меня  эта писанина,  расписалась,
дуреха, и сама как будто снова по  полю бегу, такой же озноб  и жар,  и дитя
роковое в утробе воет, из утробы взывает не писать, угрожает выкидышем, а не
сказать --  тоже  нельзя, да  мне и так  все равно пропадать,  такая уж  моя
планида, Ксюшечка. Так что пишу. Пишу, как бегала, и бегала, как пишу...
     И вот я вам что скажу. После того как я отдышалась, пришла в себя, хотя
в голове все равно шум стоял, он не прошел, он так и стоял, встаю я на ноги,
скидываю Егоров пиджак  и вновь вступаю в темень. И напоследок им говорю: --
Не получится  сейчас  -- третий раз  побегу. Не отступлюсь. А они глядят мне
вслед,  как  на  Жанну  д'Арк,  и  плачут. Но неужели этот  морок до второго
пришествия  будет клубиться?  И если из меня  вышла говеннейшая Жанна д'Арк,
может, из вас лучше выйдет. И еще я подумала: коли от меня за версту  грехом
и бергамотом  пахнет -- пока  не  забеременела, тут  запах  отшибло, и  тоже
знамение!  -- раз  ТАК от меня  пахнет,  то куда ОН от меня денется? Никуда!
Прольется, не  может не пролиться его ядовитое семя,  его гнойная малофья! С
теми м