ыслями побежала.
     И опять, как  пробежала метров  сорок,  пошла вертеться-кружиться  подо
мною земля, и луч сфокусировался и  напрягся повидлом и гноем, запрокинулась
подо мной  земля, и пошла  летать я на качелях, и тот столп, что из  облаков
торчал,  облапил меня  и давай душу  мучить и тело ломать, все горит во мне,
ухают внутренности,  обрываются, и кричу я не своим голосом,  и зову не свою
мамочку: мама! мамочка!! Ух!  И вцепилась на этот раз в меня сила нешуточно,
даже если  не выебет, все равно  замучит,  и  чувствую  -- на границе своего
разумения -- что становлюсь ему, извергу, все ненагляднее и краше, груди мои
он сжал мертвой хваткой, норовит с корнем вырвать, чтобы кровь из разверзлых
дыр  облизать  и  высосать, а  потом ноги-руки  оторвать и обрубок на  конец
натянуть,  как  марионетку,  ну,  прямо  чувствую:  вот  сейчас!  Долго   он
присматривался, игрался, и не знала я уже, бегу ли я, лечу ли вверх ногами в
небо и тучи, или по земле  на карачках ползу,  слезы падают,  реву и головой
мотаю, груди вырваны, бок оторван, или мертвая лежу, или что  еще,  то  есть
всякий ориентир потеряла,  как будто вестибулярный  мой аппарат упал, как со
стены  часы --  и вдребезги, такое  вот  состояние,  приближенное  к полному
помешательству,  и  недаром  Ивановичи   позже  в  глаза  мне   заглядывали,
первобытный хаос в них находили и  участливо спрашивали:  уж не поехала ли я
после поля? не надобно ль подлечиться? Не надобно.  И не поехала,  а  только
поскользнулась,  но тогда  на поле мне не до Ивановичей было,  они  бы оба у
меня на ладошке уместились, и я уже со  всеми попрощалась,  и с тобой, Ксюш,
особенно, но опять -- зараза! -- сорвалось! Ну, прямо, ты понимаешь, вот-вот
было --  и сорвалось!!! Такое  впечатление, что  опять отвлекся. Ну,  что ты
скажешь! Ну,  знаешь, как у фригидных,  уже  накатит-накатит волна, и  вдруг
мимо, и  как  ты  там  ее ни  лижи, ни раскручивай --  мимо!  мимо!  мимо!!!
Понимаешь, Ксюш?  Помнишь, как мы с Наташкой намучились?  Тяжелый  случай...
Так и тут. Только в миллион раз страшнее и, если хочешь, обиднее.  Ведь я же
шла на это. Ведь это не каждый вытерпит. Ты вот,  Ксюш, не вытерпишь, я тебя
знаю, ты всякой боли боишься,  ты даже у Рене и то зубы боишься лечить, а он
все-таки муж, больно зря не сделает, и при этом француз, деликатный мужчина,
а я терпела! Я  хотела! Я  вся,  как  павлиниха,  хвост распустила: на! бери
меня!  убивай!!!  Только  кончи ты,  гад,  наконец, своей  вонью  и смрадом,
кончи!!! Не взял. Не убил. Не кончил.
     И опять я вернулась к костру, к сторожам моим, к Егору с Юрочкой.
     Сидят зеленые, как  тараканы,  и  их подергивает, потряхивает  так, что
лица,  щеки,  носы  в разные стороны  разъезжаются.  Вижу: что-то  они  тоже
почуяли недоброе. Я присела к ним,  ничего не сказала. А что  скажешь? И так
без  слов  ясно.  И взмолился тут Юрочка: не бегай, говорит, Ирина, в третий
раз. Бог весть, что из этого выйдет, а то вдруг природа раком станет, и всем
нам вместо лучше, еще  хуже  выйдет!.. А  у самого зубы пляшут: -- Не бегай,
заклинаю  тебя, в  третий  раз,  Ирочка!  -- А я говорю: -- Не бзди. Хуже не
будет.  -- А Егор, он тоже спешит с Юрочкой согласиться: -- Как не будет?  А
если будет?  -- И поясняет: -- Ведь так  еще  ничего,  терпимо,  тошниловка,
конечно, но блевать --  не погибать, перебьемся. Поедем-ка в теплой машине в
Москву!
     Короче, оробели конвоиры, созерцая издали эти мои бега, и даже пиджаком
не укрывают, не проявляют, по причине страха, ни заботы ко мне, ни уважения.
Я тогда натянула  мой шотландский свитер, сорвала травинку,  сижу, покусываю
стебелек, отдыхаю и в их страхи не верю, хуже  не будет, и манит меня к себе
это чертово поле, по костям павших сородичей  бежать, по костям басурманским
и конским, в небеса вверх ногами лететь,  и во вкус смертельный вошла, и нет
мне возврата к  прежней жизни. А на  поле темень и тишь,  и лежит  оно  себе
вполне миролюбиво,  и луна, изредка появляясь, освещает молочный туманчик, и
это все очень обманчиво, и хочется дальше бежать.
     Ну, я встала,  отбросила свитерок, пошла, говорю,  ребятки.  Они сидят,
тесно  сбившись друг  к  дружке, недовольные  моим  намерением, но  перечить
все-таки  не  решаются,  а костер без  их  внимания  совсем  загасает. Ну, я
встала, вышла в поле, сердце бьется от новых предчувствий, глубоко вздохнула
в себя сладкий клеверный воздух, волосы за  уши подобрала -- и припустилась,
поскакала по кочкам.
     Бегу. Бегу, бегу, бегу, бегу.љ
     И в третий  раз сгущается вокруг меня нечисгь, и снова начинает со мною
играть в  полеты и потери  ориентира, да только я уже почти  привыкла к этим
шуткам, ногами знай  себе  перебираю, несусь во весь  дух сквозь повидло.  И
вдруг в тишине этого поля слышу: какие-то голоса поют. Сначала они нестройно
затянули  и неуверенно, а потом  их все больше  и больше, ну,  целый хор,  и
поют,  как  отпевают, поют, как  на похоронах.  Слов  не различаю, хотя  они
громче стали, и вот уже как будто все поле запело, и лес там черный запел, и
все травинки из-под ног, и тучи, и даже река. То есть отовсюду... И поют они
так заунывно, так прощально  и  погребально, что бежать при таком  пении нет
никакой  физической  возможности, особенно  голой, а  хочется  остановиться,
прикрыться руками,  а вокруг все поет. Я замедлила свое движение и  стараюсь
понять,  кого  это они  отпевают,  не меня  ли, и  кажется мне, что меня, но
кажется мне, что не только меня, а все  вокруг  отпевают, и небо, и тучи,  и
даже реку, то  есть  самих себя, и  меня,  и  все -сразу, и  остановилась  и
слушаю,  как эти силы,  живые  и непонятные, поют заунывную  песню, со  всех
сторон обступили меня и  поют, и не то что осуждающе, что, мол, зряшная твоя
затея  и  бега  никудышные,  а  скорее   жалостливо   поют,  и  мне   смерть
предсказывают, и меня  в  белый гроб кладут,  и гвоздями меня  заколачивают,
смертную женщину, рабу Божию, Ирину  Владимировну...  Вот я и остановилась в
смущении и  подумала: встану-ка я на колени, упаду  лицом  в клевер, жопой в
небо, закопаюсь в  копну моих бергамотовых волос, и  будь что будет, раз все
равно выносят меня в  белом гробу, и поют, поют неустанно.  Будь  что будет!
Как поймет -- так и  сделает! Выебет так  выебет, закопает так закопает, все
равно  отпевают всех  и  каждого... И  вот  так  стою я  на коленях, посреди
поющего  поля,  которое  полнится  совершенно  русскими голосами, а  нечисть
главная,  поганая  меня  пощипывает  за  ляжки и  ягодицы.  Постояла я  так,
постояла, обливаясь слезами невозможного воскресения, а потом подняла голову
да как закричу не своим голосом, обращаясь к тучам и смутной луне: да будешь
ли ты меня ебать?!
     И вмиг смолкло поле, и  воцарилась кромешная тишина, и застыл хор живых
непонятных сил в ожидании ответа, все притаились, и гроб недвижим. Но спустя
эту паузу нетерпения,  паузу горечи и последней надежды -- вдруг как грянет!
как  грянет  над  полем!  Но  не  гром  это  грянул,  не  молния,  не  гроза
разразилась, стуча по белой  крышке тугими каплями,  и  не  зашумела  гнилая
ольха,  встревоженная ветром,  и не  взметнулось  воронье, нет, не гром  это
грянул,  только судорога  прошла по  полю, как по коже,  хотя  подумала  я в
первый момент:  ну,  держись, Ирина,  час  настал, но  не смертный  приговор
прогремел в облаках, хотя я и подумала: ну, сейчас всадит, ой, испепелит! Но
нет, чую, не то, не тот звук, не тот грохот, и молочный  туман желтым цветом
окрасился, и  зловоние поползло  с небес  на  траву, и дышать  больше  нечем
стало, и я задохнулась...
     Ну, я встала,  шатаясь, держась  за  виски,  как  старуха, и никто  уже
больше  не пел  надо мой,  и подумала:  хуй с тобой!  Тоже мне шуточки...  И
пошла, под смешки, под хихиканье, под визги -- побрела по серому полю.
     Вот пришла я  к  костру, руки-плети,  пришла к друзьям-приятелям, а они
сидят уже не зеленые, они зарумянились  и даже посмеиваются, вино разливают,
и  огонь  весело  полыхает. Отчего  такое  веселье? Я говорю: --  Ой,  как я
устала! -- Ну, садись, отдохни... -- Вы что-нибудь слышали? -- Что ты имеешь
в  виду? -- Вы слышали, как хор пел заунывными голосами? -- Хор? Какой  хор?
-- Там  хор был... -- Они говорят: -- Хор  так хор. А я  говорю: -- Вы  что,
пьяные,  что ли? Я  тут собой, говорю устало, рисковала, а вы надрались?  --
Нет, -- отвечает Юрочка, -- мы не надрались, я за рулем не пью, а сам вино в
себя заливает. А Егор говорит: -- Что  касается меня, то я немножечко выпил,
потому что все обошлось по-хорошему. -- Что  ты мелешь? Что обошлось? -- Как
что? -- говорит. -- Возвращаешься живая и невредимая, вся в прекрасной своей
красоте, как  букет  цветов,  вот,  значит,  мы  и  выпили тут  с  товарищем
немножко. Садись  к нам.  --  И  смотрит на меня  со значением. -- А еще  вы
что-нибудь слышали? -- А  чего нам слышать,  когда тишина. Мы тебя  издалека
заприметили. Ты белела, как знамя... -- Отвернись, говорю. А Юрочка говорит:
-- Слава Богу, что хуже не вышло, а ведь лучше и так  бы не стало, потому мы
сидели, как тараканы,  и вцепились друг в дружку, опасаясь худших времен. Ты
сходи-ка, Егорчик, в машину, принеси нам еще бутылочку водки, ну-ка, выпьем!
А Егор  подбоченился и  отвечает авторитетно: --  Не пойду  я  к  машине  за
водкой,  я хочу, чтобы Ира меня прежде как брата поцеловала. А  сам на  моих
шмоточках расселся. Я говорю: --  Ты  с одежды сойди, а  потом  уже и братом
называйся...  Они  переглянулись,  как  два  интеллигентных  бандита,  и  не
отвечают. А  ты,  говорят, не  спеши  одеваться,  мы  ребята  свои,  мы  все
понимаем. --  Что  вы  понимаете? --  Они молчат, перемигиваются,  сигаретки
курят. Я подошла тогда осторожно к Егору, не прикрывая наготы: -- Подставляй
щечку  для  поцелуя. -- Подставил.  Я ударила из последних сил! Он повалился
назад. Эх вы,  срань! -- говорю. Он поднялся, защищая свое бородатое лицо, и
стало мне смешно, хоть  и противно. Одевалась я в полнейшей тишине, а Юрочка
терпел-терпел,  а как я оделась и  присела к костру, руки грею, зашипел: ты,
шипит, слишком много, смотри, на себя не бери, тоже  мне  выискалась, я тебя
такой Жанной д'Арк выставлю!.. --  Я ему на  это: -- Помнишь Ксюшу? Помнишь,
как ты ей рану солью посыпал и издевался? Ты ее так  достал, что она с тобою
спала,  но  из  чистой  ненависти спала, от полнейшего отвращения...  -- А в
морду  хочешь? --  поинтересовался,  вежливо улыбаясь, Юрочка.  А я  устала,
напереживалась, мне даже  лень с ним связываться, говорю: ну,  ударь! Ударь,
трус! Ударь, народный  освободитель! Ударь,  подлая скотина!  И сама  его по
морде ударила. И пока случилась заминочка, а он, знаю, не Егор, у него гонор
и спесь, он бешеный, я вскочила и побежала от них, ну  их, думаю, в жопу! Не
того я от них ждала и не на то надеялась...  Отбежала я в темноту, уже не на
поле в этот  раз, а  к дороге, и скрылась во мгле.  Села. Думаю.  Что теперь
делать? Куда идти? Где тут живые люди живут?
     Они помолчали немного, а потом, слышу, Егор кричит: -- Ира! Иркааааа!!!
Гдеее тыыыыыыы? Я молчу, не отзываюсь, пусть  кричат. Потом слышу,  в машину
залезли, гудеть принялись, на всю Ивановскую гудят и  фары включают. Гудите,
гудите,  голубчики... А сама думаю:  неужели  я  к ним вернусь? И сама  себе
отвечаю:  --  Ну,  конечно,  вернешься!  А  куда тебе деться?  Как миленькая
вернешься.  И они  тоже между собой рассуждают. Не в ночи же она  тут  будет
сидеть, коченеть, осенью наслаждаться? Продрогнет, на костер выйдет...
     Ты  устала,  набегалась,  ухайдакалась,  Ирочка,   ты   сегодня   очень
набегалась, на всю жизнь набегалась, солнышко...
     И слышу, Юра тоже кричит: -- Ира,  вернись!  Вернись!  Поедем в Москву!
Вернись!!!
     И я, дура, хорошо понимаю, что  надо  встать  и вернуться,  вон их фары
горят и зовут, что надо вернуться, встать  и откликнуться, потому что куда ж
я  пойду, вокруг  темная ночь,  а потом  я часики у костра оставила, золотые
часики, с  золотым  браслетом,  швейцарские,  Карлоса  подарочек,  но  я  не
вставала и не шла. -- Ирааааа! -- кричали дуэтом мальчики. -- Надо ехать! Не
валяй дуру!  Это было затмение! Ты нас  простиииииии!!! -- ...И снова гудят,
из  ночи  выманивают на  свет  фар,  в  теплую, мягкую, как  подушка,  а под
подушкой батистовая рубашечка, машину, где на заднем  сиденье я  просплю всю
дорогу  назад, свернувшись  калачиком,  и не  буду видеть  ни  деревень,  ни
слепящих огней редких встречных  машин, я буду спать, спать, спать,  и надо,
конечно, встать и идти, только нету сил, только не поднять мне век, глаз  не
открыть,  и  подумала  я:  все  равно  не  жилец,  и  как  подумала,  так  и
отключилась. Вырубилась. И все.







19


     По  приезде я позвонила спаренным братьям Ивановичам и незамедлительно,
прямо  по телефону, сдалась.  Но они все равно  пришли  хмурые, набычившись,
шелестя  макинтошами.  --  Ах,   зачем,  зачем  вы  по  полю  бегали,  Ирина
Владимировна?  -- вскричали оба, как только меня увидели. -- По какой нужде?
Мы уже обо всем договорились. Мы все уладили. Вас принимали обратно в фирму.
И Виктора Харитоныча мы уломали, как ни сопротивлялся  он  необходимости вас
восстановить. А что теперь? Пошли  слухи. Зашевелились в литературных кругах
шептуны: Жанна д'Арк! Жанна  д'Арк!.. Вы  кому  и что доказать хотели? ЗАЧЕМ
ВАМ  ЭТО БЫЛО НУЖНО?!. Эх, Ира,  Ира, все вы испортили. И не предлагайте нам
снимать  наши  макинтоши! Следовало  с нами заранее посоветоваться.  Уж если
бегать по полю, так с четким заданием!..  А вы!.. Вот и Владимира Сергеевича
подвели. Он совсем  из-за вас станет полной фигурой нон-грата, с телевидения
уже  сняли изображения. Исчерпали вы запас его прочности. До  дна исчерпали!
Ой, надрал бы он вам ваши кудри! Ой, надрал бы!..
     И  ушли,  предоставив  мне беспокоиться  насчет  моей  будущей  судьбы.
Гавлеев!  Как  же!  Как  же!  Конечно,  помню.  Ценитель  разомкнутых  сфер,
интригующих сочленений... Как же! Как же! А я и забыла...
     Я встретила  их кашлем,  соплями, стреляющим  ухом  и отвечаю не своим,
толстым голосом: а вы? Сами вы хороши! Зачем, ради какой стратегии напустили
вы  на меня Степана с его полуночным броневиком? -- Какого еще  Степана?  --
Ой,  я  вас умоляю!..  --  Нет,  вы  объяснитесь  по-человечески. -- Ой!  --
морщусь. -- Как будто не знаете! Того Степана, что покалечить меня собрался,
лишить  красоты,  а  потом,  недовыполнив  поручение,  прикинулся  пьяным  и
обмочился, вот здесь, идите сюда, на коврике  возле дивана, понюхайте коврик
как  доказательство,  вот  здесь  он провел  всю ночь, а наутро  все  что-то
нескладно лепил про Марфу Георгиевну, про ее именины липовые...
     Переглянулись Сергей с Николаем. Журналисты  высокого полета.  А  я  им
ангинным,  обиженным тоном, словно как из  трубы, объясняю: -- Ах, оставьте,
пожалуйста! у меня  до  сих пор на бедре синяк  размером в одну шестую всего
тела, оставьте, я не маленькая...
     А  они как  разахаются да как разведут руками. Ну, Ирина  Владимировна,
тут  без  посторонней  помощи  не обошлось.  Не  иначе как  Борис  Давыдович
приложил  свою каинову  печать,  не  иначе как  он.  В самом  деле, отвечаю,
спасибо  умному  человеку.  До  меня, я женщина  слабая,  до меня  не  сразу
доперло...   --  Эх!   --  присвистнули  братья.  --  Ирина  Владимировна!..
Жидовствуете,  --  говорят. -- Нехорошо! --  Я на это: --  Ну, вот. Все меня
обижают, обманывают!  -- И  пустила  слезу.  Они скинули макинтоши,  вытерли
ноги,  повесили на вешалку. -- И вы  тоже... --  жалуюсь... -- Кому  верить?
Садитесь, пожалуйста. -- Сели за стол. --  Так, -- говорят Николай и Сергей.
-- А насчет татаро-монгольского поля, что находится на таком-то километре от
Москвы  (не  помню,  на  каком,  цифры  плохо  запоминаю), это  тоже он  вас
надоумил, Борис Давыдович? Ну, успокойтесь.. успокойтесь... успокойтесь.  --
Как же я  могу  успокоиться? --  отвечаю  плаксиво,  теребя  в  руках мокрый
платочек. --  Я т-т-там ч-ч-часики золотые... швейцарские... п-п-потеряла...
с золотым б-б-браслетиком... -- Значит, тоже он? -- Нет, --  отвечаю честно,
безо  всякой  неправды.   --  Не  он.  Мне  голос   был.  --   Они  говорят,
насторожившись  еще  больше: -- Так.  Какой голос?  Расскажите. В  ваших  же
интересах... --  Ах,  говорю, нечего и рассказывать... Этого  вам никогда не
понять...  --  ???  -- Вы,  говорю,  материалисты.  -- Ну, знаете  ли, Ирина
Владимировна,  творческий материализм допускает различные загадки  природы и
физики. Вон Сергей у нас, например, по парапсихологии статейки пишет. --  Ив
приметы верите?  --  Ну! -- отвечает  Сергей уклончиво: не  то да,  не то, а
дальше что.  -- Я высморкалась. -- Давайте, говорю, будем  снова дружить. --
Дружить! -- недоверчиво усмехаются братья. -- Мы с вами дружим-дружим, а  вы
тайком от нас по  полю бегаете!  -- Я и так наказана, -- жалуюсь, -- видите,
ангиной заболела,  тридцать восемь  и  три  температура,  вся горю, и  горят
Ивановичи  вместе  со мной  синим  пламенем.  -- Ну, Ирина  Владимировна, не
ожидали,  честно  сказать, мы  от вас! Вы же русская  женщина!  --  Русская,
отвечаю,  какая  еще?  --   Ну,  разве  это,  удивляются,  не  святотатство?
Национальную святыню ногами топтать, нагишом по ней бегать туда-сюда? Вы нас
обманули. И главный редактор Гавлеев вне себя от ярости, поместивший про вас
обеляющую  статью...  --  Ну,  ладно,  ребята, -- винюсь,  --  ладно!  Сдуру
побежала, больше не буду, честное слово, а  сама  думаю:  ну ее к черту, эту
Россию, пусть о  ней другие пекутся! Хватит  с меня! Хочу жить. -- Вы ребята
деловые,  так? Так. Значит, сможем договориться? А они опять за свое:  --  А
случись,  сомневаются, такая история, что на поле  нарушился бы национальный
эквилибр, -- что тогда? И Гавлеев, он в лучших  чувствах обижен, он тоже вам
поверил...  Я  говорю:  доложите  своему начальнику  Гавлееву,  что  никаких
нарушений эквилибра не произошло и произойти не может, поскольку, говорю, на
своей злосчастной шкуре  убедилась, что этот самый эквилибр -- он такой, что
надо!  Успокойте начальника!  -- И вспомнились  мне  тут  бабы  на  далеком,
незнакомом мне  базаре, которые лучше меня понимали про эквилибр. Ну,  бабы,
сказала я, взгромоздясь на торговый ряд, просите, что хотите, что попросите,
то и будет! -- Они в кучу  сбились, отвечают несмело: ничего не хочим, нам и
так хорошо. Да так ли уж, говорю, хорошо? А чего, отвечают, жаловаться, Бога
гневить понапрасну, войны нет... А я говорю: ну, хоть чего-нибудь да хотите?
А  ты, говорит одна,  ты  купи  у нас  семечек,  купи,  дочка,  мы не дорого
отдадим... Не хочу, отвечаю, я ваших семечек, от них одно засорение желудка.
     Уходили они  даже с некоторым  облегчением, пошли Гавлееву докладывать,
только   вы,   Ирина  Владимировна,   вы  об   этих  своих  бегах  не  очень
распространяйтесь, особенно чужеземцам, переврут, истолкуют неправильно.  --
Как можно? -- заверяю. -- Никогда в жизни! Только вы меня тоже не обидьте, и
про Егора,  про Юрочку им рассказала, про их глупые споры, и  как  сидели на
траве, зеленые, как  тараканы, но про  нечисть  смолчала,  потому что это --
МОЕ,  и Ивановичи  говорят: -- Шустрые ребята! -- А я  подумала:  --  Все вы
шустрые! --  На том  и  расстались,  да тут на  базар  вползает человеческий
обрубок, дядя Миша, без трех конечностей, держа в руке стакан, полный водки.
Закуси  огурцом,  дядя Миша!  Но  дядя  Миша  придерживается  иного  мнения.
Ополовинив стакан, отвечает: -- Зачем пить, если закусывать? -- И сплевывает
на щеку. Бабы суют ему в карманы яблоки в крапинку. Бабы  лузгают семечки. В
лужах солнце. Дядя Миша допивает водку. Он никогда не пьянеет, дядя Миша, он
никогда не  трезвеет. Он ползет по базару, загребая единственной клешней. Он
заползает в зал ожидания, щеки горят, в зале ожидания я провела много часов.
Фикус рос из окурков. Начальница  станции,  сжалившись надо мной,  выдала из