ни... Зачем откладывать?
     -- Если ты меня любишь, то  будешь ждать, -- ответила я, тоже прибегнув
к незначительной хитрости.
     -- Я не  могу ждать,  --  пробормотал  Леонардик. --  Я  истомился  без
тебя...
     --  Ты мне лучше  вот что скажи! -- отвлекла я его и вдруг  неподдельно
обрадовалась: -- Если ты явился, ну, раз ты явился, значит. Он есть? Есть?
     -- Значит, я есть, -- горестно усмехнулся Леонардик.
     -- Нет, погоди! А Он?љ
     Леонардик упрямо молчал.
     -- Неужели ты там Его не чувствуешь? -- поразилась я.
     -- Нет,  почему? -- безо  всякой  охоты молвил Леонардик.  -- Чувствую.
Чувствую  и каюсь, сгораю от стыда.  Но ничего не  могу с собой поделать. Ты
притягиваешь сильнее.
     Он затравленно посмотрел на меня с диванчика.
     -- Нам с тобой нужно утолить эту страсть, чтобы вернуться к Нему.
     -- Значит, Он есть! -- возликовала я.
     -- Чему ты радуешься?
     -- Как чему? Вечной жизни! Леонардик скривил многоопытный рот.
     -- Нашла чему радоваться... Чтобы ее обрести, нужно очиститься от себя,
расстаться со своим  дорогим "я", которое чем  больше мечтает  и волнуется о
своем бесконечном продолжении, тем скорее обречено на гибель и переплавку...
Законы материи тяжелы, как сырая земля, -- вздохнул он.
     -- Тебя послушать, так нет никакой разницы, есть Он или нет!
     --  Я  говорю про тяжесть материи, -- возразил  Леонардик. -- Его  лучи
почти не согревают землю. Казалось бы, отличие между верующим, перед которым
открыт путь, и неверующим, который прах и лопух, должно быть гораздо больше,
чем   между   человеком  и   амебой,  но  ведь   на   самом   деле   разница
микроскопическая...
     -- Люди действительно живут так, будто Его нет,  но они потому и живут,
что Он есть.
     -- Ишь ты как бойко рассуждаешь! -- удивился Леонардик.
     -- А ты думал! -- польщенно улыбнулась я.
     -- Тем  не менее... -- тускло произнес Леонардик.  --  Что ни возьми...
Даже гордость по поводу удачного рассуждения зачастую  перевешивает ценность
самого  рассуждения.  Это входит  в  состав культуры  той  самой  неизбежной
примесью,  что  никогда  не  допустит  ее  высокой  истинности...  Проклятая
тяжесть! -- опять вздохнул он.
     -- Неужели от нас ничего не останется?
     -- Здесь -- кости, там -- смутная память о прежних воплощениях... Целая
колода  воплощений. Дурная, в  сущности,  игра. Мы  только  маска витального
сгустка, но пока мы любим...
     --  Какой-то он неблагостный, этот твой бог!  -- поежилась  я. -- Может
быть, ты его неправильно чувствуешь? Может быть, это и есть Твое наказание?
     Он побледнел, хотя вовсе не был розовощекий.
     -- Может быть... -- пробормотал он.
     -- И ты еще зовешь меня к себе! --  возмутилась  я. -- Что же ты можешь
мне предложить, кроме этой тоски и холода?
     -- Любовь отогреет нас обоих. Художник и героиня. Дар и воля. Мы должны
слиться!..
     Я уже немного  освоилась с ним разговаривать,  потому что разговор  был
интересный и касался разных предметов, и смотрела на него с  любопытством, я
много  о них слышала, всегда боялась,  мимо кладбища ночью идти не могла без
дрожи, потому  что с раннего детства  чувствовала, что  здесь что-то не так,
что есть что-то такое, что  заставляет  бояться, даже если я и не собиралась
бояться, но иду  мимо кладбища и  думаю, что  не буду  бояться,  но  начинаю
непроизвольно, стало быть, здесь нечисто, не потому боялась, что самой  туда
страшно,  под землю, это другой  страх,  а  что они окликнут меня,  то есть,
может  быть,  я  их  влекла к себе  больше,  чем  другие,  хотя  другие тоже
жаловались, а я не из пугливых,  и  потом он сидел вполне  скромный, в серых
фланелевых брюках и черном клубном пиджаке с  серебряными пуговицами, только
очень грустный, и говорил очень грустные вещи, а мне хотелось, чтобы он меня
утешил добрым словом,  потому что  я и  так  больна и у меня  тяжелый период
жизни, а он вместо того навел пущую грусть, но наконец  мы были с ним квиты,
то есть он меня простил, и я  украдкой перевела дух, то есть я подумала, что
он  за  этим и  пришел,  чтобы мне сказать, что не  в обиде на меня, хотя я,
конечно, его  не убивала, но  так могло ему показаться,  потому  что  я  там
присутствовала, когда он умер, но как только он увидел, что я поменьше стала
его  бояться,  то,  надо  сказать,  сделался  более  развязным,  и  это меня
насторожило.
     -- Ирочка... -- сказал он. -- Называю тебя по инерции Ирочкой, хотя это
имя тебе не очень идет...
     -- Какое же мне идет?
     -- То, с которым ты по полю бежала, выворачивая мне душу наизнанку.
     -- Я не для тебя бежала.
     -- Знаю. Потому и выворачивала.
     -- И ты хотел бы кросс в свою честь?
     -- Ты когда-нибудь любила меня?
     -- Я любила тебя, -- убежденно ответила я.
     -- А теперь?
     -- Что делать, если ты умер...
     -- А я с новой силой тебя  полюбил...  Я только и думаю о тебе... Я так
истосковался,  что все  время  рвался к  тебе, но я боялся тебя испугать, но
когда ты побежала по полю, я подумал, что ты бесстрашная, и позволил себе...
     -- Да, -- вздохнула я. -- Лучше бы я не бегала!
     -- Как ты красиво бежала!.. Я больше не могу без тебя!
     -- Страсти какие! -- несмело хихикнула я. -- Влюбленный призрак!
     -- Ирочка... Разве ты не видишь? Я изнываю, я хочу тебя!
     -- Ну, вот! -- огорчилась я. -- Вели философский разговор, о метафизике
и прочих вещах, и что? Все кончается пошло и банально.
     Он закусил губу.
     -- Ну, если это сильнее меня!  -- вскричал он. -- Ирочка! Заклинаю тебя
нашей земной любовью: отдайся мне!.. Ну, хотя бы разочек...
     Я просто охуела. Я говорю:
     -- Ты с ума спятил? Кому я буду отдаваться? Ведь тебя даже,  по совести
сказать, нет. Так, одна фикция...љ
     Он возражает, полный дрожи в голосе:
     --  У  меня серьезные намерения.  Я готов  жениться.  Ты -- моя!  Я  не
понимал этого раньше, но теперь это  ясно как день. Пока не наслажусь тобой,
пока не  утолю  свою страсть, я буду маяться и слоняться  никчемной  фигурой
страдания. Ну, пожалуйста...
     Я говорю:
     --  Очень интересно. Как  ты себе это представляешь? Я,  извини,  этими
штуками не занимаюсь. Это что? Это, кажется, некрофилией называется, да? Я с
трупами не сплю!
     А он говорит:
     -- А я не труп!
     -- Ну, все равно! Ты -- не живой, не настоящий!
     -- Да я, -- обижается, -- в некотором роде более настоящий, чем ты!
     -- Вот,  -- говорю, -- и возвращайся туда, к более настоящим, и делай с
ними, что хочешь, а меня не трожь!
     -- Значит, так? На поле  ты могла подставляться, а мне, твоему кавалеру
и жертве, отказываешь?
     -- Послушай! Не  приставай ко мне! Нет,  это  ж надо  такое! Ты хочешь,
чтобы я умерла от разрыва сердца?!
     -- Я буду нежный... -- прошептал Леонардик.
     -- Срать я хотела на твою нежность!
     Все мое  спокойствие  испарилось. Я  жутко разволновалась.  Что делать?
Заорать? Но  ощущаю во внутренностях  предательское безволие. Знаю: лучше не
сопротивляться.  Так напугает,  что и в самом  деле  помру.  Не перевести ли
лучше  в сферу  добровольно-принудительного согласия? По опыту  знаю, но при
чем  тут опыт? Ксюша, милая,  ты  представляешь себе? Такого  у меня  еще не
бывало!
     А он,  паскуда, смотрит  на  меня и,  конечно, мысли  мои, как  с листа
бумаги, читает. Ты, говорит, все равно никуда не денешься, все равно -- моя.
     И встает с диванчика в возбужденном и трепетном состоянии.
     Я говорю:
     -- Ты о Боге подумай!
     А он молча бредет на меня.
     -- Ты брось... Такие заходы... Остановись! Стой!љ
     А  он приближается. Я  схватила с  тумбочки стакан и в него -- хуяк! --
прямо  в  голову  и не  поняла,  что произошло, но  угодила в зеркало.  Бац!
Зеркало вдребезги. Дыра-звезда. Тут я совсем оробела.
     -- Я, -- говорю, -- из-за тебя зеркало разбила! А он опять за свое:
     -- Ты на поле кому собиралась дать? Не боялась? А здесь боишься?
     --  Так на поле, -- я  чуть не плачу, -- я за святое дело бегала, а тут
что? Какая-то твоя посмертная похоть...
     -- Дура! Я женюсь на тебе!
     -- И что дальше?
     -- Будем не расставаться!
     -- Не подходи ближе! Не подходи!
     А он сел на край кровати, в ногах, и говорит:
     -- Неужели ты думаешь, что тебе со мной плохо будет?
     --  Знаешь что!.. Философия твоя вся гнилая: ты  потому такой пессимизм
развел, чтобы  мне от  тоски в  любые,  даже ТВОИ объятья  броситься, как  в
петлю! Я теперь понимаю...
     -- Неправда... Хочу тебя... -- бредит.
     -- Ладно-ладно! Не ты один!
     -- Мы с тобой неразделимое целое, Жанна!
     -- Что? Какая Жанна?  Вздор!  Теперь я Жанна и еще невесть  кто, а  как
трахнешь меня -- опять за говно держать будешь! Знаю! Нетушки!
     А он заявляет:
     -- Если будешь сопротивляться, я тебя придушу подушкой. Я сильный!
     Посмотрела я на него. Он действительно  сильный. Куда сильнее, чем  был
при жизни. Жилистый такой... Действительно, думаю, придушит... Что делать? Я
говорю:
     --  Как тебе не стыдно? Пришел к больной женщине. Обещал ухаживать... У
меня горло болит...
     -- Жанна, любимая!..  Я  тебя так буду любить, что ты  про горло думать
забудешь!
     -- Не преувеличиваешь ли ты, -- сомневаюсь, -- свои возможности ?
     -- Сейчас, -- говорит, -- увидишь, -- и клубный пиджак расстегивает.
     -- Погоди-погоди! Не  спеши! Ты меня не  соблазняй, понял? Все равно не
соблазнишь! Я боюсь тебя, понял? Боюсь!!!
     Он положил руку на одеяло со  своими  отвратительными ногтями и  сквозь
одеяло начинает мне ногу гладить, гладит, гладит, у меня глаза чуть из орбит
не  вылазят, а  рука  все выше, выше,  выше.  Смотрю: он уже лобок  начинает
гладить. Я говорю:
     -- Все равно ты меня не заведешь. Я с мертвыми не сплю!љ
     А он ласкает меня и отвечает:
     --  Никакой  я тебе,  повторяю,  не мертвый,  а  даже  теплое существо.
Потрогай руку.
     И руку жилистую ко мне протягивает. Я невольно отдернулась.
     -- Вот еще! Руку щупать! Отчего это ты теплый? Может, снова ожил, а?љ
     Он загадочно отвечает:
     -- Может...
     То есть темнит, но я-то вижу, что он не  человек, а кто-то другой, хотя
руки теплые.
     -- А почему ногти у тебя такие? -- задаю коварный вопрос.
     -- С ногтями, -- говорит, -- извини, ничего не поделаешь...
     Ну, значит, не человек!
     -- Ты что, Леонардик, насильничать собрался? Не трожь меня!љ
     А он:
     -- Ты меня убила.љ
     А я:
     -- Так ты меня за это уже простил! Ты какой-то непоследовательный!
     --  Меня,  --   отвечает,  --   от  желания  распирает,  а  ты  --  про
последовательность!..
     Ну, что с ним делать? Вижу -- не слажу. Я даже оттолкнуть его боюсь...
     А он сидел, сидел --  да как бросится! К лицу припал, к губам прижался,
свой скверный  язык мне сквозь  зубы пропихивает, а руками за шею схватился,
будто обнимает. Я стала дергаться, туда-сюда по кровати ногами ходить, теряя
носки, только смотрю, он одеяло отбросил и рубашку мою к шее закручивает, за
груди хватается, за ноги ловит. Я тогда, как уж, вывернулась, пусть лучше со
спины, думаю, чтоб  не  видеть, ничком лежу и ноги не зажимаю, не то, думаю,
он меня там всю разворотит и будут разрывы, и бормочу:
     -- Ты чего, Леонардик! Ты чего! Сумасшедший! Ты же умер!
     Так я бормочу и ноги  на всякий случай не сжимаю, ну, будь  что  будет,
только, шепчу, не убивай! я еще жить немножечко хочу!.. Ой!
     Никогда  при жизни храбрецом  Леонардик не был, на подвиги  не тянул, и
долго,  бывало, возилась  я с  ним,  раздувая потухший,  сырой  костер,  ой,
буквально часами  дуешь-дуешь,  а все  без  толку,  покуда из искры... такая
тоска!.. ой!  а  здесь, смотрю, дело  складывается  по-иному,  насел,  груди
руками сдавил, и не так, как  прежде, слюняво, страдательно, а крепко, даже,
может быть, чуточку крепче, чем  надо, то есть именно так, как надо, сдавил,
весь выпрямился и пошел!  пошел! Я  думаю: ну, вот! ну, вот сейчас!.. Однако
не тут-то было... И мне самой даже интересно: вот, думаю, какие превращения,
кто бы мог подумать! А он вдобавок что-то бормочет, вроде бы как: девочка ты
моя,  Жанночка любимая, то  есть  в роль  вошел, вообразил невесть что и  от
этого  еще  больше распалился. Славно наяривает! Господи, думаю, это  ж надо
такое! Сначала интеллектуальными беседами про Бога занимал, а потом, сбросив
личину,  взялся за  дело,  ой, только  еще,  ой,  еще,  Леонардик!  Ой,  как
сладенько, ой!  ой! ой! -- как вкусненько...  милый!..  ой! Ай! Господи! Ой,
а-а-а-а-а!!!
     Я в подушку вцепилась, вгрызлась в подушку, ору. Кончила раз, другой, и
снова забрало, забирает волнами, одна на другую набегает, тело прыгает. Боже
ты мой! опомниться не дает, а у него -- ну, лучше не придумаешь!.. И я стала
визжать  и  кусаться,  и из  кожи лезть,  подушу кусаю, а  потом, чтобы себя
совсем не растерять, палец большой в рот положила, сосу...
     Господи, силы  дай!.. а  он дальше, и  дальше,  и дальше, он все больше
разгоняется и несется, спасу нет! Нет спасу! Ой! Ай! Остановись! Нет, еще!..
     То есть ТАКОЕ!
     Кончаю за разом раз, уже  ничего не понимаю, уже не знаю, что со  мной,
уже я вся свечусь, как жар-птица, уже меня  нет, я  вся там, и он со мной, и
торжествует, и с какими-то замысловатыми невыносимыми вибрациями входит, как
только  Карлос  умел, да и  то не совсем, несмотря  на парижский шик, только
чувствую: ближе! ближе! Ой!  Ору. Мамочка родная! Ой! А он все ближе и ближе
-- и  сейчас  нас обоих не будет -- Леонардик! -- Жанночка! -- в судорогах и
слезах -- поплыла-поплыла -- дернулась! -- и СВЕРШИЛОСЬ.


21


     Просыпаюсь от щебета  птиц.  Теплынь  бабьего лета, и  пузырятся  белые
тергалевые занавеси.  Лежу поперек кровати, на животе, в обнимку с подушкой.
На подушке  бурые  пятна,  из  подушки перья торчат,  большой  палец опух  и
наполовину откушен. Птицы  поют. Одеяло  на полу, рубашка порвана  -- вид  в
значительной мере растерзанный. Приподнялась и  огляделась.  Зеркало! Черная
звезда. Гребешки и кремы в осколках.
     Потерла лоб. Я даже позабыла, что ангина, но когда потерла, догадалась,
что вроде  бы  спала температура, прочистила горло, и  тоже --  как будто не
жжется, только меня это мало волнует: смотрю, я осталась жива. Ну, я встала,
по  привычке направилась в  ванную, да вдруг,  проходя  коридор,  где  горел
непогашенный свет, как все  вспомню! -- и  прислонилась к  стене, застонала,
пот выступил, слабость... Постояла, постояла и поплелась в ванную.
     Газоаппарат гудит. Выдавила я пасту, открыла рот, ощетинила зубы, и вся
нелепость  утреннего  туалета  предстала перед глазами.  Босая, лохматая,  с
зубной  щеткой в руке, я  поняла  Катюшу  Минкову, мою  школьную подружку из
захолустья,  которая  под  страшным  секретом призналась мне  на  перемене в
восьмом классе,  мучаясь  своей некрасотой, что она мечтает, чтобы у  нее на
боку была  молния и чтобы однажды  она расстегнула ее и вышла из себя, и все
стало бы совсем по-иному.
     Но отчего это,  -- подумала я,  отложив  в  сторону щетку, --  мне  так
окончательно неуютно? --  И осенило: запах не тот!  Ну, как вам сказать? Ну,
как  будто  разорен  мой  бергамотовый  сад --  и  сорваны  -- и  гниют  мои
бергамоты... Такое отчетливое ощущение.љ
     Ксюша! Ксюша!
     Да только нет моей Ксюши, засела  она в своем Фонтенбло, как отрезанный
ломоть. Ну, я  -- куда  звонить?  --  думаю. Не конвоирам  же?  А  на  дворе
теплынь. Подумала-подумала, набираю телефон Мерзлякова, все-таки у нас с ним
дружба.  Подходит жена его,  голос  неласковый, я  понимаю,  что  нельзя, но
трубку не вешаю: -- Здравствуйте! --  говорю. -- Позовите Виталия... --  Он:
-- Алле! -- А что мне ему сказать?  Я говорю: -- Витасик! Приезжай скорей! У
меня  беда! --  Он  помолчал немного и отвечает: -- Значит, статья готова?..
Хорошо,  я  заеду.  Заберу. Спасибо, Марина Львовна!  --  Меня подавило  это
убожество ухищрения. Я на грани  жизни и смерти, а он:  Марина  Львовна... Я
даже перезвонить хотела, чтобы не приезжал, но он приезжает, часа через два,
а  я провожу это  время в томлении, и даже окно распахнула на всякий случай,
впуская  дворовую кутерьму, хотя  днем они  не должны появляться, но черт их
разберет, коли  они так свирепо трахаются! В рассуждении об этом  балдею  от
ужаса.  Но тут, слава Богу, он приезжает, с веселым лицом человека, случайно
вырвавшегося  в выходной день  из  семьи, чмокает  в щечку  и  напускается с
шуточными претензиями: как, мол, посмела звонить? Витасик, милый, ты прости:
неотложность, а не  каприз,  мир запрокинулся, а сама вся  дрожу. Он ко  мне
присмотрелся: что  с тобой?! Он уже знал,  что я  мимо  по полю пробежалась,
ничего не вышло, а  только поссорились. Ребята тебя целую ночь искали.  Куда
ты  делась?  Врут,  что искали! Они  уехали, говорю.  Я  у дороги  сидела...
Ничего... Добралась... Да нет, я почти здорова... Просто они озверели, когда
я третий раз побежала,  да  ну их! это теперь неважно, теперь все неважно --
вот -- посмотри. Он смотрит: разбитое зеркало. Так. Это еще каким образом? Я
зафинделила. В кого? В него. В кого  именно? Ну,  в  него,  в Леонардика. То
есть во Владимира Сергеевича... Он приходил.
     Витасик так и присел на диванчик. Струсил. Это меня не удивило. Смотрит
недоверчиво  и  одичало.  То на  меня, то  на  зеркало.  Он что,  в  зеркале
показался? О чем ты говоришь! Здесь, на диванчике, сидел! Витасик подпрыгнул
с диванчика...
     Витасик,  герой  шестидневной  любви. Ты бы  хоть  курточку снял! Он не
снял. Он  спросил: --  Он тебе угрожал?  -- А ты думал! Он  сказал, если кто
узнает, что он ко  мне приходил, тому несдобровать...  -- Я зажала  ладошкой
рот.  --  Ну, спасибо! --  промолвил  Витасик.  -- У меня нет никого,  кроме
тебя... -- оправдывалась я. Но Мерзляков  хитер, изворотлив умом: -- А может
быть, он на пушку брал, чтобы ты не болтала? -- Я обрадовалась: --  Конечно,
на пушку!.. Только вдруг он опять придет? -- Обещался? --  Его ко мне тянет.
Он сказал, что Бог совсем не такой, как нам  кажется, что, хотя Он есть, это
в принципе не имеет значения... --  А что имеет? -- насторожился Витасик. --
Я не поняла, -- призналась чистосердечно. -- Но вообще он говорил о том, что
нужно беречь природу, не загрязнять леса и водоемы... -- Витасик хмыкнул: --
а  о  том,  что нужно лечить больных, не обижать домашних  животных, уважать
старших, почитать начальство -- об  этом он тоже распространялся? --  Почему
ты  спрашиваешь?  -- Каким  ты был,  -- весело и фальшивя  запел Витасик, --
таким  ты  и  остался...  --  Это  ты  зря,  --  не  согласилась  я.  --  Он
раскаивается.  Он  сказал,  что  он  многое понял, однако  идею  вселенского
коммунизма как идею  одобряет и поддерживает.  -- А  что он  к живой девушке
пристает, это его  не  смущало? -- Он же  мне  сначала в любви признался! --
чуть-чуть  обиделась я за Леонардика. -- И потом: разве он не прав? разве не
нужно лечить больных и сажать  деревья?  --  Какое  трогательное и  гуманное
явление!  -- умилился  Витасик.  -- Я  бы попросил у  него автограф... -- Он
бранил свои  книги,  -- вспомнила я. -- Да  ну? -- не поверил Витасик. -- Он
вообще  сомневался! Говорил, что культура  повсюду выхолостилась, что только
новое  откровение способно будет ее  оживить. --  Витасик  наморщил лоб:  --
Постой, а что он имел в виду под новым откровением?
     Терпеть не  могу  заумных  мужиков: они  всегда  склонны к  отвлеченным
словам и многочасовой болтовне в накуренном помещении!
     --  При  чем  тут  откровение!  -- рассердилась  я.  --  Ты  мне  лучше
посоветуй, как  мне быть?  --  А ты сама чего  хочешь?  --  Чтобы он от меня
отвязался!  --  Интересно,  это  был  призрак или привидение?  --  задумался
Витасик. -- Какая разница!  Главное, он  на меня набросился. -- А ты? --  Я,
что  я?  -- Тебе понравилось? -- Ты  что! -- вскричала я. -- Понравилось! Он
под