ушкой  душил!  --  И  сколько раз ты  кончила? -- Не помню... -- Ясно. --
Ничего не ясно! --  возразила я. -- Я боюсь,  что он повадится меня трахать.
Витасик! Я  этого не перенесу. Я так могу умереть!.. -- Витасик помолчал. Ты
знаешь, сказал он мне, что Егора  с Юрой вчера вызывали? Ты чего там про них
порассказала? --  Ничего я про них не рассказывала! Просто пришли ко мне два
журналиста, ну эти, которые обо мне статейку написали  непонятную... -- Сами
пришли? -- Ну да! Они уже обо всем знали...  -- Во дают!  -- кисло поразился
Витасик.  -- Может, они о  нем тоже знают? -- предположил он. С  Мерзляковым
никогда не понятно: то ли шутит, то ли издевается, то  ли правду говорит. --
Ты  сходи  в  отделение  и  заяви,  что  тебя  изнасиловали.  Ведь  он  тебя
изнасиловал  или как? --  Знаешь что! -- сказала  я  с  гневом.  --  Что? --
нагловато спросил Витасик. -- Иди-ка  сюда! --  приказала я.  -- Нагнись! --
Да... -- пробормотал виновато  Витасик, удостоверившись. -- Как будто трупом
пахнет! -- сказала  я. -- Витасик покачал головой. Запах его огорошил. -- Ты
ведь умный, -- сказала я, --  ты все знаешь,  скажи, такие вещи случались на
белом свете? Ну, вдали  от людских глаз... Может быть, ведьмы  с ними спали?
--  Витасик беспомощно развел руками. Он ни о чем подобном не слышал. -- Что
же мне делать? -- спросила я и рассказала про Катюшу Минкову и про молнию на
боку. -- Я вижу только один выход, -- сказал Витасик,  подумав. -- Одевайся!
Едем! -- Куда? -- Он посмотрел на меня странно: -- Как куда? В церковь.
     Пока  я  одевалась  и  куталась, предохраняясь  от  возврата  панически
бросившей меня болезни, Витасик  ходил вокруг меня и  изучал предметы хорошо
знакомой  ему спальни. Он  был на высоте когда-то, но  потом опустился, и мы
подружились. -- Ирочка,  скажи мне,  пожалуйста, вот эти твои мысли о поле и
встреча  с  Леонардиком  --  откуда  это взялось?  Ты  же была  очень земная
девушка.  Не  попала  ли  ты  ненароком  в  руки  какому-нибудь экстрасенсу?
эзотерику? нет? -- Я решительно  отрицала. -- В церковь в брюках не годится?
А в шотландской юбке --  не очень пестрая? -- Сойдет, -- одобрил Витасик. --
Я вообще ни с кем  теперь  не сплю, -- объяснила я. --  И вообще после тебя,
лапуля, я спала с  мужиками безо всякого энтузиазма. -- Ты всегда была очень
вежливая девушка, -- поклонился Витасик. -- Нет, я правду говорю! --  Я тоже
после тебя ни с  кем не спал, кроме жены, -- улыбнулся мой друг. -- А в Бога
ты веришь? -- спросила я.  -- Да все  никак не  решусь... -- замялся  он. --
Знаю, что  необходимо и  очень полезно, но, может быть, оттого, что все  это
знаю,  --  рассказывал  он  мне  по  дороге,  -- стою, понимаешь, и  чего-то
выжидаю, выжидаю.... -- Ну, а после того, что случилось  со мной? -- Витасик
покосился на меня: -- Во всяком случае, это вдохновляет... -- И опять: то ли
шутит, то ли издевается, но у меня с ним дружба.
     И отправились мы  с ним за город,  будто  в  Москве  церквей нет,  а он
говорит,  что  под Москвою как-то вольготнее,  ну, поехали, и снова я еду по
осеннему пейзажу, мимо желтых деревьев  и засыпающих,  будто рыбы, прудов, и
взлетели  мы вскорости на горку, мимо свалки увядших венков и  неровных, как
детские  каракули, оград и крестиков --  и вдруг  медным самоваром пылает  и
блещет  церковь  --  приехали. А было воскресенье, и только-только кончилась
служба,  и народ постепенно расходился,  выходил  на  паперть  и  крестился,
оглянувшись на самовар,  и  я косыночку  накинула --  входим, проталкиваемся
против течения, а там еще свечками торгуют,  я захотела купить, надышанный и
насмоленный  воздух  густ  непонятной мне густотой,  и  я  чужой  долговязой
фигурой  стою  последняя  в  очереди  за свечками  --  дылда  --  со  своими
эталонными пропорциями, только  щиколотки заужены дворянским происхождением,
а среди верующих народец  мелкий,  низкорослый  --  высокого человека  редко
когда  в церкви  встретишь  и обязательно  на  него  оглянешься,  --  но  мы
замешкались со свечками, зазевались,  только собрались направиться к алтарю,
а   уборщицы   нас  не   пускают,   полы,   говорят,  начинаем  мыть,   все,
давайте-давайте, ставьте свечки и выходите, не задерживайте, а Витасик берет
их  на обаяние, улыбается уборщицам отлаженной щедрой улыбкой: -- Пропустите
нас, у нас срочное дело, непременно нужно помолиться, -- а они, естественно,
не  пускают, им все равно,  раньше приходить надо, коли молиться надумали, а
не  дрыхнуть до полудня, и  не пускают, будто  в магазине перерыв на обед, а
Витасик  настаивает и  даже,  утрачивая улыбку,  сердиться начинает, вы  уже
совсем  совесть потеряли, мы вам, мол, мыть не помешаем, а они ни  в какую и
даже толкаются, то есть гонят, но вдруг пропускают, пожалуйста, вижу по лицу
Витасика, оказывается, и  здесь  можно по-хорошему  договориться,  чтобы все
остались довольны, и мы  прошли, а они принялись мыть  пол и не обращают  на
нас внимания, хотя только что злые были и неуступчивые.
     Подошли к образам.  Пустота. Свечи вокруг горят, догорают. Что  делать?
Оглянулась я на Витасика.  Он шепчет: вставай на  колени, ну, я от всей души
-- стала, хотя никогда до  этого не становилась, однако  раньше ко мне  тоже
Владимир  Сергеевич  таким  образом не  приходил, и я стала. И  Витасик стал
рядом   со   мной.  Стоим  на  коленях.   Я  пальцы  сложила   и  неуверенно
перекрестилась, но, по-моему,  не ошиблась, перекрестилась, как положено.  И
он тоже  вслед за мной перекрестился.  Перекрестился и  зарумянился, то есть
ему стало стыдно, как рассказывал  позже, в кабаке, потому что, рассказывал,
в  жизни  его  две  неравные  вещи   смущали:  обряды  церковные  и  мужской
гомосексуализм, то есть домашнее воспитание провело  как  бы  черту, и  умом
своим развитым он  понимает, что  черта  эта -- вымышленная,  но когда это с
юности,  ну, как у Андрюши, то можно сказать:  от  природы,  и  нет черты, а
когда  ее  преодолеваешь,  потому что  дошел до  пресыщения,  рассуждал  мой
Витасик, тогда, несмотря на интерес, никак не избавишься от мысли, правильно
ли поступаешь и  не обманываешь ли себя. -- Ну, а если даже обманываешь?  --
спросила  я  Витасика,  выпив немного  водки, поскольку черту  видела  менее
отчетливо и  не понимала, в  чем, собственно, проблема,  если кто из  мужчин
нежно  тронет  его  за член.  Глупый  ты,  право,  Витасик!  А  мы оба  были
некрещеные.  Стоим на  коленях, как  два  дурака. Ну,  шепчет,  давай,  Ира,
начинай,  молись  -- как?  -- ну, расскажи, что  с  тобой произошло,  вырази
отношение  к происшедшему и попроси,  горячо попроси,  чтобы этого больше не
повторилось  -- ну, вот, в двух словах... А теперь молись,  а то нас  отсюда
сейчас попросят. Молись, а я за тебя помолюсь, да и за  себя тоже, раз такая
оказия, а если что не так, спишем на психотерапию, тоже не страшно, чтобы не
выглядеть дураками, только,  говорит, какая уж тут  психотерапия,  если он к
тебе  сватается  и  увлекает  за  собой,  а  я  думаю:  нужно в  самом  деле
помолиться, хуже не будет, только я не умею, а  иконы все какие-то странные,
нет привычки, то есть у меня крестик всегда на шее -- хрустальный, с золотым
ободком -- и иконы --  я знала -- это сокровища, ими обзаводятся и гордятся,
и  называют досками, и торгуют,  и  садятся за  них на  долгие  года --  все
понимаю -- страсти и красота, но не  мое, как  для Витасика педерастия, но я
начала молиться, как могла, и  губы зашевелились от слов,  и  я обратилась к
Богу первый раз в жизни с такими словами:љ
     Боже! Я стою перед Тобой на коленях и первый  раз произношу Твое имя не
потому, что мне  хорошо, как тогда, когда  сладко вздыхаю и уста шепчут  имя
Твое, и  пристало  оно к  удовольствию, и я  им пользовалась  всегда  --  Ты
прости, я не чтобы обидеть Тебя,  а по привычке  и недоразумению. Но настало
другое время, и Ты обо мне все знаешь. Ты даже знаешь простодушную  молитву,
с  которой  я  обращаюсь  к Тебе,  не подыскивая  подходящих слов,  так  как
подходящие слова  --  это тоже лукавство, и Ты знаешь,  что случится со мной
после этой молитвы, и завтра, и послезавтра, и через много дней, и Ты знаешь
день,  в  который  я  умру,  как  умирают  все  люди,  но  Ты,  может  быть,
передумаешь, если я раскаюсь, только если я раскаюсь. Ты уже и это знаешь, и
впереди Тебя не  забежишь.  Так что же мне делать,  если  все было не совсем
так,  как рассказывала я  Витасику,  и вообще,  кто знает, как есть на самом
деле,  кроме  Тебя,  потому  что  я  многое  не  понимаю,  и  Ксюша  говорит
справедливо, что лобок мой сильнее, чем лобик, и это, согласись, для женщины
нормально, так  вот,  что я хочу сказать?  что  попросить?  А хочу я вот что
попросить...
     И тут как прорвалось, и  я стала молиться, первая молитва -- как первая
любовь,  все забываешь, и  слезы  льются.  Потому что какая  справедливость?
Бабы, куда  дурнее и подлее меня, живут  распрекрасно  и даже  шикарно, и на
руках их носят,  а я, конечно, не  без греха, да только  за  что  мне  такое
непосильное  наказание?  За то, что  Леонардик  умер с моей помощью? Хорошо.
Разберемся. Между прочим, он сам  нарушил обещание:  не  женился, и  пусть в
моей молитве бытовая шелуха, но ведь и  вся здешняя жизнь, извини, шелуха, и
ничего,  кроме пестрой шелухи. Он  не женился, хотя  я два года потеряла,  а
годы шли, и у  меня убывала надежда, тем более что Карлос уехал, и вообще. И
теперь  что  получается? Куда мне деться? Я бежала по полю,  да! Но я не для
себя  бежала.  Ты  скажешь, что  у меня  был  заветный шанс стать святой или
просто национальным  кумиром. Но ведь я рисковала  жизнью! А  чем еще  может
рисковать человек?  Он потому и святой, потому и  кумир, что жизнь свою ниже
народного интереса ставит, а что, когда рискует, про себя думает, потому что
не может не думать, и если лукавит святой --  это его частное дело! Я, может
быть, потому и  шла на  верную  гибель, и  голос мне  был, что  чувствовала:
сподоблюсь.  Да  только колдовство  наше  русское  не заворожит  даже  самая
сладкая баба! Тут приманка,  должно быть, послаще... Не  знаю, не  думала --
какая,  и  думать не хочу. Я  и так, прости  за грубость, обосралась. И  вот
новая  напасть:  Леонардик.  Пришел  и   выеб.  Зачем,  спрашивается.  Хочет
жениться.  Но   разве  можно  выйти  за  мертвяка?  Говорит,  мы   по-своему
родственные души и что раньше  жили в одном веке, но  не пересеклись  по  не
зависящим от нас околичностям,  а  теперь пересеклись,  да  только сразу  не
поняли, что к чему, и опять разминулись, и он спохватился, когда уже умер, и
затосковал,  доживая  посмертный  свой  срок  в  отведенном  Тобою  небесном
предбаннике,  из  которого,  стало  быть,  есть  еще  дорожка  назад,  и  он
направился ко мне,  пока дело не дошло до финальной кончины облика, ссылаясь
на  любовь, которая  со смертью  в  нем сильней разгорелась.  Так он сказал.
Хорошо.  А  теперь  скажи,  что  мне  делать?  Не  то страшно,  что  он меня
употребил, хотя  это тоже страшно, но что за собой  зовет, и я сомневаюсь...
Витасик, который тут рядом со мной на коленях стоит, он сказал, пока ехали в
церковь: все  пути ведут к Богу, все, только мало кто идет по любому из них,
останавливаются на первом шагу,  как  вкопанные, и дальше не идут, так жизнь
проживают,  а ты,  Ириша, ушла  дальше многих  и,  возражаю  ему,  дошла  до
чертиков. Но Ты меня, конечно, спросишь,  а сама ты что хочешь? Мужа Карлоса
или что-нибудь вроде него? Этим ли удовлетворишься? И если я скажу: да -- Ты
скажешь: подумаешь, тоже мне, святой хотела стать,  а  теперь ей уже Карлоса
достаточно или космонавта. Нет,  мне космонавт не к лицу. Пусть летает  себе
без моих слез и участия.
     А что же тебе надо, Ира?
     Запуталась я, Господи! Человека подтолкнула к смертному порогу, а нынче
жалуюсь на него, что приходит...
     Ну, что же делать будем?
     Господи,  я верую в  Тебя  так нетвердо, что один  раз пишу Твое  имя с
заглавной  буквы, а другой  -- с маленькой. Господи, запуталась девка, и дай
мне срок! Дай в Тебе и в себе разобраться!
     Не разберешься, Ира.љ
     Почему не разберусь?
     А потому, что не дано тебе разобраться. Что же мне тогда дано, Господи?
     А то,  чтобы ты ходила  среди  людей и высвечивала  из-под низа  всю их
мерзость и некрасоту!
     Господи! Доколе мне  на  людей  раком смотреть и свидетельствовать о их
неблагообразии?! Да, я знаю немножко людей с этой  стороны и скажу Тебе, что
они некрасивы, уродливы  и вообще меня разочаровали. Но неужто участь моя --
подмечать одну только мерзость?  Ведь Ты, Господи, по-иному на них смотришь,
ведь Ты продолжаешь и множишь  их жизнь, а  не сжигаешь все горячим железом!
Или  я  не Тебе  принадлежу?  Нет,  Тебе!  Тебе.  Не  отдавай  меня  никому!
Пожалуйста... Дай мне другие глаза! Подними меня с четверенек!љ
     Нет, Ира.
     Господи! Разве можно отнимать у человека надежду?љ
     Но как  исполнишь  свое назначение, ты пойдешь  ко Мне, и Я отмою тебя.
Близится срок, потому что смеркается твоя красота...
     Но я даже матерью еще не была, Господи! Дай мне хоть это!..
     Витасик  тряс  меня  за  плечо.  Прекрати!  Ты  что  --  орать в храме!
Уборщицы,  заправив  за  пояс  подолы,  с  угрожающими рожами  приближались.
Витасик поднялся  с колен навстречу им. Какой-то  попик высунулся из боковой
двери,  посмотрел на  меня  и исчез. Как  выяснилось позже:  отец  Вениамин.
Витасик  поспешно и тихо  доказывал что-то уборщицам. Те  непреклонно мотали
головами. Витасик  поволок  меня к дверям. Те ругались  нам вслед.  Витасик,
сказала я,  очутившись  на дворе,  Витасик... Я заплакала. Он  усадил меня в
машину. -- Зачем ты  меня  сюда  привез? Вы все в заговоре!  Видеть  тебя не
хочу!  -- Я пихалась. Я выпихивала его  из  машины --  Уймись! --  Он больно
схватил меня за руку. Я рыдала. Разве можно отнимать у человека  надежду? Не
верю я в этого паскудного боженьку! В конце концов, мы живем в атеистическом
государстве!  Чему  нас учили с  детства? Опиум для народа!  Как  верно! Как
верно!  Понастроили церквей!  Идиоты!  Не смогли их  все  вырвать с  корнем!
Просто  у  меня  расстроились  нервы.  У  меня  плохо  с нервами. Мне  нужно
отдохнуть. Мне нужно успокоиться.  Бархатный  сезон на кавказской ривьере. Я
утерла  слезы.  Дурман рассеивался.  --  Витасик,  милый,  -- сказала я.  --
Извини. Извини за все! Больше ноги  моей здесь  не  будет!.. Витасик, у тебя
есть немного времени? Витасик, милый, поедем в ресторан, хорошо? У меня есть
деньги...  --  Деньги? У  меня тоже  есть  деньги! --  разворчался  Витасик,
радуясь  завершению  женской  истерики.  Я   улыбнулась  ему  ненакрашенными
заплаканными глазами. -- Ой, как жрать хочется! -- зажмурилась я.
     И  пустились мы в обратную  дорогу,  как  в  пляс,  обгоняя движение  и
наверстывая  упущенное, радуясь  осязаемому веществу жизни,  что  прет,  как
тесто  прет из  кастрюльки,  через край!  -- пусть  прет! -- ах, как хочется
жрать!  -- туда, туда, через  мост,  за  реку,  на косогор, где в загородном
кабаке знакомые повара стучат ножами,  их жирные лица плавятся  над  плитой,
где шипят и стреляют  цыплята табака, фыркают  бифштексы, румянится осетрина
на вертеле, а жаркое томится в горшочках! Туда, где  на  расписных подносах,
на поднятых руках  мои  друзья-официанты разносят потную водку и  тепловатое
красное  вино,  туда,  где  под   столами  переплетаются  ноги  и  баклажаны
нафаршированы прозрачными намеками!
     Подъехали. И, минуя робкую очередь, расположившуюся на крыльце в унылых
позах предобеденного ожидания, прямо к двери: стучим! Отворяй! И на властный
стук  выскакивает  на  крыльцо свой  человек,  очаровательный  душка,  Федор
Михайлович, в швейцарском мундире, с улыбкой, с лампасом, он на всех шикает,
а  нас рукой зазывает  и немедленно пропускает,  и запирает за  нами тяжелый
засов. Сейчас будем разговляться! Сейчас поддадим!  А  внутри  нас привечает
разлюбезнейший Леонид Павлович, умеющий, заглянув ненароком в глаза,  с ходу
установить  цену  посетителю,  определить  его  моральный  облик, финансовые
возможности, служебное и  семейное положение, а также: судился ли он, когда,
сколько  раз и по  какой шел статье, выездной  или из тех, кто прикидывается
выездным, а  если иностранец,  то из  какой страны и по  какой надобности  в
наших  краях, Леонид  Павлович,  мой  друг,  рекомендую,  и  проводит нас  в
отдельный кабинет с плотными занавесями, и там уже накрыт стол -- специально
для нас, -- и  сервирована закусь, как-то: соленые рыжики, сациви, гурийская
и  квашеная капустка  с  брусникой,  лобио,  всякая  зелень,  горячий лаваш,
лососинка с ломтиками лимона и кучерявой петрушкой, холодец с хреном,  салат
из крабов под майонезом, тамбовский окорок со слезцой, балычок, икорка и так
далее  -- короче,  гастрономический  набор, предназначенный  для победы  над
тоской, психастенией, черной магией, тоталитаризмом, депрессией, критическим
реализмом, безвременьем и прочим идеализмом. -- Так... -- потирая ручки, под
перезвон браслетов. -- Так... Начнем с водочки. Под  водочку рыжик,  царский
гриб,  так,  намажем на  горячий лаваш желтое  масло,  на  масло густо-густо
намажем икру,  и  выпьем еще раз, и забудем о  глупостях,  в конечном счете,
право подрастающее поколение, которое -- возьми рыбки -- в лице  моей Ритули
утверждает,  что бороться  и  мучиться глупо, надо  жить, потому что,  когда
борешься, во-первых, напрягаешься и тратишь силы, во-вторых, тратишь  время,
в-третьих -- налей! --  ты  можешь сам получить по зубам -- за что боролись,
на то и напоролись, мой  случай! -- в-четвертых, учти, ты должен считаться с
теми, против  кого  --  сжимаю  кулачки  и  показываю, --  а  это  скучно  и
недостойно нас, в-пятых, что в-пятых? -- в-пятых, чокнемся и будем жить так,
как будто все  прекрасно, потому что тогда все сразу станет прекрасно, и  не
суетиться --  о! --  вспоминать  их  пореже,  и  они  исчезнут  сами  собой,
выведутся  со  временем --  вот именно!  -- заниматься своим делом  --  или,
прости, ни хрена не делать  -- это  тоже дело! -- и  совершенно ни с чем  не
бороться,  не  связываться,  --  да-да,  не  бегать, а избегать,  -- тратить
деньги,  если есть  деньги, а нет -- так нет  --  а я  суетилась,  и бабушка
осуждающе  взирала со стены на  мою  суету -- а мы  принадлежим  еще к  тому
поколению,  которое суетилось, спорило, распевало  двусмысленные  песенки...
вот чего не надо, вот! --  не надо двусмысленности -- вот в чем  наша беда и
неволя! -- в двусмысленности -- она нас погубила,  -- так рассуждал, попивая
водочку. Мерзляков, и я соглашалась, и я  рассуждала так, и он соглашался, и
мы  выпивали и соглашались, и нам было  уже совсем  хорошо,  потому что  нас
угостили свежими вкусными щами, а потом  мы съели по  две  палки  шашлыка со
жгучим  соусом,  а  потом  заказали  еще  бутылочку  водки,  и,  разумеется,
быстренько ее  усидели, и мы дивились  тому, сидя друг против друга, сколько
глупостей мы успели совершить, дразня гусей, и мы знали, что  вошли во вкус,
и нам  очень трудно перестать их дразнить, пройти  мимо, потому  что  у  нас
такая  закваска и к тому же гусь --  гнуснейшая  птица, и больно щиплется, и
хотя Витасик тоже в своей  жизни немножко махал кулаками, но ему было далеко
до  меня, он только  издали  мной восхищался, когда я бросала  в  британский
оркестр апельсины и когда красовалась в  роскошном журнальчике  -- не было в
нем настоящей  отваги  --  но все-таки он  был  мне  приятен, поскольку  мне
надоела шваль, а он не шваль, от коньяка мы отказались, а взяли снова водки,
потом еще ели шоколадный пломбир с бисквитным печеньем, будто у меня не было
и в помине ангины, а мне  так захотелось, и я ела мороженое, и мы сошлись во
мнении, что  не нужно дразнить  гусей, а  самый большой  гусь  -- он там! --
сказала  я,  имея в  виду паскудного боженьку, который  читал  мне  нотации,
несмотря на то, что его давно и категорически отм