ечиками в меня запустила, чуть глаза  я не  лишилась, даром,
что  и  так  папаша  кривой!  До того  доходило,  что криком  кричала:  пиши
заявление!  -- да  только  была на нее управа в  лице  полномочного  Виктора
Харитоныча, ценителя и  почитателя, а вместе с тем покровителя до  известной
степени риска, позволявшего мне опаздывать  или  вовсе не приходить, влачить
довольно свободную жизнь, а уж  как она  ликовала!  как  злобствовала! когда
степень риска была перечеркнута, и ненависть, как кипяток, мне ноги ошпарила
начисто,  а  я  еще  старалась  держаться,  как  будто  к   ненависти  можно
привыкнуть.  Ни  в жизнь не привыкнешь! Однако до прошлой истории, ничего не
скажу, Харитоныч  меня  охранял,  поблажки устраивал, то  да се, ну, зависть
была  в коллективе, отчего  привилегии, а  вам-то что?  Распускали, конечно,
всякие  домыслы, только мы  повода  не давали, не на людях же! Хотя  бывали,
конечно, промахи,  с его  стороны,  не  с  моей! потому что  не  хотел знать
разумной  меры  и  рисковал  за  мой  счет, по-солдафонски  склоняя  меня  к
кабинету:  мол,  есть  разговор. Отвечала отказом,  он дулся, Полина рвала и
метала, а вообще мы с ним задумали план --  перейти мне в Большой, танцевать
в амплуа королевы: танцевать  не обязательно,  здесь важна походка и грация,
главное, умение царственно наклонить голову и  освежить  себя  веером -- все
это заложено в генах, нетрудно развить, к тому же соблазн: все заслуженные и
даже  народные танцуют у  тебя  в ногах,  отчего неприхотливый зритель может
издали  поддаться  на обман зрения, приняв меня  за солистку, так почему  не
попудрить  мозги? Вопрос  был отчасти  уже  согласован,  во  всяком  случае,
некоторые предварительные  шаги  и знакомства заключены, в ход  пошли  общие
связи,   и,  глядишь,   открывалась  мне  перспектива  не   только  дурачить
провинциалов, а и гастроли, но тут спохватился Виктор Харитоныч и тормознул,
рассудив, что, вырвавшись из-под его покровительства, стану недосягаема, как
та самая  королева, сообразил он, но и этот психологический барьер сокрушить
было  возможно: он был хоть упрям, но отходчив, да и в летах, да и я бы  его
не  обидела, а если бы обидела, тоже не беда, он бы стерпел и забылся: выбор
большой, все  с радостью только и ждут привилегий, утешился бы,  ничего бы с
ним не стало, а слово есть слово, не зря же я терпела! И  только я принялась
сокрушать  исподволь  психологический барьер  согласно тому, что под лежачий
камень ничто не течет, как неожиданно погорячилась на  другой, исключительно
частной  стороне  моей  жизни,  потому  как и  здесь  наступал  конец  моему
долготерпению, начало которому было положено на излете утреннего похмелья, в
ту самую минуту,  когда, смеясь над случайной остротой, я опрокинула голову,
и  тут  он  -- с негласным  вопросом: а  это, мол, кто? -- А это, -- ответил
Антон и замедлил мое представление по причине забывчивости, несмотря  на все
комплименты,  но я и сама в отношении имени держусь непредвзятого мнения, по
принципу: лишь бы человек хороший. -- Ира, -- назвалась я так своевременно и
невзначай, как будто сорвала цветок незабудки у самой кромки  болота. -- Это
Ира! -- с жаром подхватил  Антон, который, однако, мог бы запомнить нехитрое
имя,  которое  возвратила мне  Ксюша,  не  без  колебаний  с  моей  стороны,
поскольку   с  легкой   руки  Виктора  Харитоныча   меня  все  с  удручающей
вульгарностью  называли Ирена, и  это мне даже нравилось -- Ирена! -- однако
Ксюша  схватилась за голову: --  Это все равно, что в кримплене ходить! -- Я
обиделась и понурила голову, так как мне, интеллигентке  в первом поколении,
не сразу далось по плечу отличить фальшивый камень от настоящего, а годы тем
временем  шли.  Все остальное звучало  как дифирамб. Он  сказал, что назвать
меня Ирой  -- значит вовсе  никак не назвать, потому что я  -- гений  любви,
непревзойденный,  божественный,  обалденный!  --  Отец!  --  в запальчивости
выкрикнул Антон. -- Ты не поверишь! То есть это -- такое!.. Он закатил глаза
и  поправил распахнувшийся  от  избытка движений халат, купленный,  по  всей
видимости,  а Париже, куда он мог ездить  не  реже, чем я -- в Тулу,  только
нечего делать мне в Туле.љ
     Владимир  Сергеевич  совершенно ничего  не сказал, а  просто подошел  к
столу,  налил себе  рюмку водки  и  выпил.  Из кухни  возникла постного вида
прислуга  в  белом передничке  с  предложением  пообедать.  Предложение было
принято с энтузиазмом голодного человека, хотя, по прошествии времени, он со
смешком признавался, что сыт был по горло, вернувшись как раз  из гостей, но
я не знала и  была  удивлена,  что  он, усевшись  за  стол,  стал  от  всего
отказываться,  за  исключением  небольшого   кусочка  семги.  Я  внимательно
наблюдала  за  ним. Он  выпил  вторую стопку, но с нами  не чокался, а  так:
сепаратно.
     -- Сегодня холодно, -- заметил он. -- Двадцать градусов. -- Холодно, --
поморщился  Антон  и  тоже выпил.  -- А я люблю зиму, -- сказала  я с легким
вызовом, хотя зиму  отродясь не любила  и всякое другое  время любила больше
зимы.   Владимир  Сергеевич  посмотрел  на  меня   с  медленно   нарастающим
одобрением: -- Это  хорошо,  -- сказал  он весомо,  --  что  вы любите зиму.
Каждый  русский  человек должен зиму любить.  -- Почему это  он  должен?  --
спросил Антон.  -- Пушкин любил зиму, -- пояснил Владимир Сергеевич. -- Ну и
что? -- сказал Антон.  -- При чем тут  Пушкин?  А я  не  люблю! Ненавижу. --
Значит, ты  не  русский, --  сказал  Владимир  Сергеевич. -- То есть как  не
русский? -- изумился Антон. -- Кто же я тогда, еврей, что  ли? -- Евреи тоже
любят зиму,  --  сказал Владимир  Сергеевич. -- Как  можно не  любить  такую
красоту? -- спросил он и посмотрел в окошко.
     Смеркалось.
     Владимир Сергеевич  казался  мне  несколько строгим, но тем  не менее я
была счастлива  сидеть  с ним  за  одним  столом и  вести беседу. -- А вы не
украинка?  -- спросил  он  меня  с небольшой  хитрецой.  --  Я  чистокровная
русская,  -- ответила  я  и  продолжала: --  Зимой  хорошо. Зимой  можно  на
коньках.  --  Вы  любите на коньках?  --  Обожаю! -- А  я  подумал,  что  вы
украинка, -- признался Владимир Сергеевич. -- Нет, я русская,-- разубедила я
его. -- Егор  расчистил каток? -- спросил  он Антона.  -- Мы зимой  заливаем
теннисный корт,  --  добавил  он  мне: он и тогда считал  меня достойной его
добавлений! -- А черт его знает! -- сказал Антон. -- Я все равно не катаюсь.
-- Расчистил,  --  вмешалась прислуга,  убирая тарелки.  -- Это  хорошо,  --
одобрил   Владимир  Сергеевич.  --  Вот  вы  пойдите  тогда  после  обеда  и
покатайтесь!  -- почти приказал мне Владимир  Сергеевич,  и  я  ответила ему
признательным взглядом,  имеющим к катку  только  косвенное  отношение, а он
чуть заметно мне улыбнулся, и я чуть заметно ему улыбнулась, и он взял вилку
и принялся  постукивать  вилкой по столу,  задумался, отвернулся  к Антону и
пустился  с  ним  в  деловой  разговор  о телефонных звонках, который  скоро
оборвался, поскольку Антон со вчерашнего дня отключил телефон.
     Я закурила,  держа сигарету  на  дальнем  отлете:  давая понять, что не
только манеры знакомы, но и руки мои -- с особой тонкостью запястий. В споре
благородства и эталона я мысленно  отдам пальму благородству, да и щиколотки
у меня заужены,  но редкий мужчина у нас не мужик, поистине: бюст и бедро --
их убогий удел, хотя никогда не допускала вольности нахалу,  нигде не бывала
так  одинока,  как  в  его  атакующем  обществе,  и  с  грустью  глядела  на
низкопробные   лица   коммунального  транспорта,   пригородных   электричек,
стадионов,  скрипучих рядов  кинотеатров: им  мои щиколотки  и запястья, как
мертвому  -- баня!  Искривленные заботами,  они валили валом, они  скользили
серыми тенями близ  вино-водочных  магазинов,  а  я  оставалась  непонятой в
лучшем, что  было в  моем существе,  а я  садилась в такси и  обгоняла их на
последний,  бывало,  рубль. Я  их  так сильно запрезирала, что даже надумала
спасти.  Во  мне всегда  покоилась  Жанна д'Арк,  и она  наконец проснулась.
Терпение лопнуло.
     Ну и что? Ничего хорошего. Однако отмечаю, что  я  до сих пор теплая, я
еще  живая, хотя и беременная, хотя и начиненная смертельным  зарядом похуже
атомной  бомбы. Живу, скрываюсь у Ритули.  Обо мне знает весь цивилизованный
мир.  Но  какое это имеет  значение, если страх  выползает, особенно  из-под
дверей, в виде шорохов, скрипа паркета, урчания холодильника, когда он вдруг
включается среди  ночи, содрогнувшись боками? Гады! Гады! До чего  довели! И
не будь Ритули, ее послушных и  ласковых  глаз, ее задумчивых прикосновений,
снимающих хотя  бы  на минуту  мой  бренный позор,  незаслуженный  ужас, что
оставалось бы мне, как не ванна  крови со всплывшим оттуда телом? Но  я щажу
ее и не до конца доверяю. К Станиславу Альбертовичу тоже нет доверия, но раз
взялся помочь -- помоги! И ты, Харитоныч, ты  тоже -- бесстыжая морда, пусть
он и  оказывал мне некогда послабления, и я спала,  отсыпалась,  до часа, до
двух,  а потом  лежала в  хвойной пене,  и приходил семирублевый  массажист,
такой расторопный,  хотя  Ритуля не хуже его делает массаж, что я под руками
его в конце концов содрогалась. Никогда  в  этом ему не созналась, и он тоже
вида не подавал, не переходя  порога  обычной учтивости  -- он  мне все  про
актрис и про балерин сообщал  последние  известия -- ни разу не объяснившись
по  поводу моих невольных содроганий. И это после  всего, что было, вызывает
меня  Харитоныч писать резкий  ответ моим заступницам! Нет, милый. Сам пиши.
При  этом  он  меня умоляет и логически  возмущается тем,  что  то, что было
недавно доступным -- стало далеким и  не твоим! А я смеялась над тобой, гад!
А ты корчился! А я смеялась!
     Подали  кофе.  Разговор  опять  стал  всеобщим  и  оживленным, но вдруг
раздались тяжелые женские шаги, и к  нам  в  столовую, где так непринужденно
текла беседа, при которой Владимир Сергеевич нет-нет да и посмотрит на меня,
хотя он всегда был человек  скрытный, руководствуясь образцами  классической
поры, не то, что Антончик  -- у  того изо  рта капал соус, он слишком шумел,
чтобы глубоко  чувствовать, зато Владимир Сергеевич, отказавшись от десерта,
довольствовался дружеской беседой, когда в половую вошла хозяйка.
     Полная  преждевременного  негодования,  а  также  извращенного  чувства
собственного достоинства, она осмотрела стол и обнаружила меня,  и ее словно
стошнило, хотя я приподнялась ей навстречу, как принято, и отдала честь всем
своим  смиренным видом, но она глядела  на меня,  как,  в  лучшем случае, на
летучую  мышь!  -- Антон! Это  еще  кто? -- взвизгнула она.  -- Это  Ира, --
хладнокровно отрекомендовался Антон, не  замечая никакого недоразумения.  --
Хочешь кофе? -- Ты  разве не  знаешь, что мне  вредно  кофе! -- Ей все  было
вредно, этой перекормленной индейке, этой  невоспитанной  гусыне,  которая в
светском  обществе корчила  из  себя образованную женщину,  разбирающуюся  в
искусстве,  и,  смерив меня  с  головы  до  ног, словно  я  была воровка  их
фамильного  серебра с вензелями, которое я даже не заметила, не имея в своей
природе  ни малейшей склонности к материализму вещей, она составила  обо мне
превратное впечатление и вышла из помещения. Как он  с  ней  жил? что общего
было у него -- человека душевной организации и тайных позывов к освобождению
от  семьи -- с  этой  фыркающей бабой?  Согласна,  что в  молодости, судя по
нескольким жухлым фотографиям, не будучи красавицей или даже просто приятной
для  глаза  особой,  она  вместе  с  тем  могла нравиться,  допустим,  своей
эрудицией  и преданностью идеалам мужа, на что Владимир  Сергеевич  наивно и
нерасчетливо  клюнул, однако сладкая  жизнь, в  которой  она  прозябала,  ее
окончательно погубила.  Не всякий достоин  томного  существования,  хотя,  с
другой  стороны,  сойдясь  поближе  с  Владимиром  Сергеевичем,  я  обратила
внимание  на  то,  что он тоже не подарочек и, должно быть, изрядно истрепал
нервы  своей  Зинаиде, не  раз глумясь над ее свежим и  пухленьким  личиком,
несмотря на то, что жизнь в их усадьбе,  где не хватало  лишь ручных оленей,
могла  постороннему  обозревателю  с улицы показаться  мажорной  и радостной
симфонией,  если прибегнуть  к музыкальному  термину,  потому что  музыка --
единственная  услада моих  мытарств,  однако  я  никогда не  жаловалась,  не
складывала оружия, а, бывало, высунусь из чужого  окна, в районе  бульваров,
где  я   позировала,  только-только  приехав  в  Москву,  убогому  художнику
Агафонову в  роли  феи для  детской  книжки народных  сказок,  вижу: трамваи
звенят, деревья, крыши, а дальше пруды, пруды,  и сверху люди  выглядят даже
слегка  счастливыми -- и  ничего не  надо,  вот так бы сидеть целый  день  и
смотреть на закат, завернувшись в белую простыню. И я пожелала  вослед  этой
твари вдовства  и позора, хотя  я не  вредная. Она получила  сполна. Меж тем
кофе  выпит,  коньяк смешался с  кровью,  похмелья  как не бывало.  Хочу  на
коньках! -- А  вы не  хотите?  --  прямо  спрашиваю  его.  Он отказался,  но
посмотрел  на меня  не без задней мысли. Антончик отстаивает свои  интересы,
приглашает наверх посидеть в кожаных креслах, но я знаю цену предложениям, а
он  говорит,  что  мечтал   бы  оставить  меня  погостить,  да  только  мама
неправильно поймет, блюдя интересы  семьи,  хотя не в ладах с  невесткой, из
чего заключаю  со  всей  очевидностью, что Антон -- женатик  -- в  придачу с
дитем! -- никчемный человек, прохожий, и я собираюсь в Москву, оставляю свой
телефон без всякого рвения, а тут  совпадение: Владимир Сергеевич -- тоже, и
ютов меня подвезти. Я замечаю взаимные флюиды, но не спешу себя поздравлять.
Антончик все-таки напоследок меня  украдкой заманил  наверх,  где оставались
рассеянные части моего туалета, и  я уступила,  зачем наживать  в нем Прага!
Только  Антончик  повел  себя  сыном,  не достойным  умершего  отца!  Да-да,
Антончик, пишу  и  не прощаю.  Самой не  сладко!  Часов  в  девять вечера мы
покинули  с Владимиром  Сергеевичем его гостеприимный  дом.  Сторож Егop  --
который  только  делал вид,  что он сторож, во все  глаза следя  за  райской
жизнью, услужливо  подличал,  будто  при старом  режиме,  благословил  нас в
дорогу, распахнул ворота и замер, торча бородой, однако Зинаида, на счастье,
не вышла, сославшись на мигрень и на то, что читает в постели -- так сообщил
мне Антончик, поцеловав руку в знак признательности. Он был доволен, уебыш!


5


     Эх,  Ритуля...  Бог с тобой! едем  дальше.  Москва приближается.  Между
сосен  и елок, посреди полевых  цветов  горит в небе  Москва:  из  нее  меня
выписать хотели,  но я не  далась, я стала бешеная.  Но  тогда, в тот  самый
вечер,  когда Владимир Сергеевич, оборачиваясь на  меня в немом  восхищении,
приближался к  Москве, все было сонным, и над лугами  туман, река струилась,
все  было  романтическим  и   мерцало,  как  в  телевизоре.   Простой  народ
укладывался  спать  по  деревням, бабы крякали, нагнувшись  к  рукомойникам,
мычал  засыпающий скот, мужик разглядывал  свои ноги, чесал грудь. Мы  ехали
через  все  это.  Мы  чуть  не  разбились  в  лепешку,  еще   ни  о  чем  не
договорившись. Это нас сблизило.
     Владимир Сергеевич долго не мог решиться. Я видела, но тоже не решалась
подбодрить его, однако Москва  приближалась. Я уже  начала  беспокоиться.  Я
была в сущей панике, видя, как он мучительно тянет время. Наконец он спросил
меня строго: -- Вы помните сказку  Пушкина о  рыбаке и  рыбке? --  Я помнила
сказку, но плохо, давно  не перечитывала, смутно помнила. -- В общих чертах,
--  уклончиво ответила  я. Он  так строго спросил, что  мне даже стало не по
себе: не проверяет ли он мою образованность? не заставит ли прочитать сказку
наизусть? Мало ли что ему придет на ум! Я его тогда совсем не знала. Так что
я ответила: -- Ну, в  общих чертах,  конечно... Нет,  это  невозможно. Я  ее
придушу!!! Я подошла и  перевернула ее на  бок. Живот  тянет,  груди  болят.
Муть. Ладно, я сегодня недолго буду. Едем дальше. -- Помните, в этой сказке,
--  немного помолчав,  сказал  Владимир Сергеевич,  --  старый рыбак  просит
золотую  рыбку об одолжениях... -- О  новом корыте он просит! -- сказала  я,
вспомнив. -- Не только, -- возразил Владимир Сергеевич, неуклонно держась за
руль в автомобильных перчатках, и всегда хорошим  афтершейвом от него несло,
это подкупало, но иногда, при жизни, был такой  нерешительный!.. В общем, --
сказал  Владимир   Сергеевич,  --   по-моему,   старик  этот  был  глуповат.
Растерялся,  не то  просил, и  в конце  концов уплыла рыбка.  Так  что  вот,
Ирина... -- Я  даже вздрогнула от звука  своего имени. -- Чувствуете ли вы в
себе силу  и  желание  стать,  например,  золотой рыбкой? Вопрос ребром.  --
Иногда чувствую... -- неопределенно отвечаю я, а сама думаю:  не  собирается
ли он мне денег предложить, нанести оскорбление, не принимает ли  он меня за
кого-нибудь другого или, можно сказать, за дешевку? -- Хотя, -- добавляю, --
никакая я  не золотая, и нет  у меня пристрастия к низкому материализму.  --
Что  вы! -- восклицает испуганно. -- Я в самом высшем  смысле! -- Ну, если в
высшем, -- успокаиваюсь  я, -- то чувствую. -- Тогда, -- говорит, -- знаете,
что я бы  у вас попросил как у  золотой рыбки? -- Боюсь, -- отвечаю,  -- что
догадываюсь...  Он резко  поменялся  в лице:  --  Почему,  -- говорит, -- вы
боитесь?  Я,  --  косится  он  на меня,  -- не  страшный. Я, -- добавляет  с
горечью,  --  совсем перестал быть страшным... --  Понимаю, -- киваю, -- все
понимаю, но все равно страшно. Вы -- знаменитость, вас все знают, я даже  до
вашей руки боюсь дотронуться. --  Он обрадовался и повеселел:  --  Ирина! --
говорит. --  Я очарован  вашей искренностью. --  Тут он кладет  руку  мне на
коленку   и  по-дружески  пожимает  ее,   словно  руку.  Пожатие   оставляет
неизгладимый след: я и сейчас его чувствую, несмотря на репрессии.
     Это не  было слабое пожатие старого развратника, хотя  он, конечно, был
старый  развратник, занемогший от частого  злоупотребления,  потому что, как
говорил, в отличие от русских, хотя сам был русский, женщин он любил больше,
чем водку, а выпить всегда очень любил.
     Настоящий,   клевый  развратник  умеет  утаить  свою  развратность,  он
прикинется товарищем, другом, незаинтересованной фигурой и вообще не по этой
части, атакой  развратник опасен  и  волнителен  для  женщины,  а  показные,
демонстративные,  с  исступленным  и  решительным лицом -- те лопухи,  и мне
смешно  наблюдать за их  телодвижениями.  Владимир Сергеевич  достиг высоких
ступеней  не только в славе и  почете. Он всюду был удал! Но  старость брала
верх. То есть что значит брала  верх? Он умел, конечно, находить себе разные
отдушины,  однако  был  беспомощен  в  главном  средстве,  а  следовательно,
огорчен. Не нужно было  обладать проницательностью, чтобы догадаться. Он был
огорчен настолько, что огорчение  отразилось даже в пожатии  коленки.  Он  с
огорчением  ее  пожал.  И вместе  с  тем с  достоинством. Я ему  так  на это
сказала: --  Знаете что, Владимир Сергеевич. У золотой рыбки тоже могут быть
свои прихоти. -- Он встретил мои слова ответными заверениями, что в долгу не
останется и на  этот счет будьте совершенно спокойны.  -- Нет, -- сказала я.
-- Вы меня не понимаете. Я так устроена. Я могу только тогда, когда любовь.
     Я прочла в его  глазах  робкое  недоверие и была серьезно  покороблена,
потому что я всегда искала любви. Я хотела  любить и быть любимой, но вокруг
меня редко бывали достойные люди, потому что их вообще мало. Где они? Где? С
некоторых пор  я стала  сомневаться в  благородстве и  сердечности людей. По
себе замечала: восемьдесят процентов моих далеко  не  многочисленных мужчин,
сложив  оружие,  бессовестно засыпали,  забыв  про меня, а я  шла  в  ванную
подмываться  и плакать. С другой  стороны, оставшиеся двадцать не  засыпали,
но