,  дождавшись  моего возвращения, требовали  различных продолжений  своего
эгоизма, как-то:  курили  в  постели,  гордились  собой, показывали бицепсы,
рассказывали анекдоты,  обсуждали  недостатки других  женщин,  жаловались на
некоторые  отрицательные  аспекты   семьи  и  быта,  листали  увеселительные
журналы, выпивали, смотрели по телевизору  спортивные матчи, ели бутерброды,
подставляли  спину для поглаживания  и  мурлыкали, а  потом  с  новой  силой
тянулись в мои  объятия с чисто эгоистическими целями, чтобы  затем заснуть,
как первые восемьдесят, а я шла в ванную подмываться и плакать.
     Не скрою:  были  исключения. Был  посол Карлос  с шикарными  повадками,
желавшими женщине счастья. Был Аркаша, любивший меня беззаветно, несмотря на
то, что он обычный кандидат технических наук с рассыпающимися Жигулями, но у
его  жены,  как назло,  родились  близнецы, и он был вынужден расстаться  со
мной.  Был Дато, грузинский скрипач и  виолончелист. Он и сейчас меня любит,
он и сегодня стучался бы в дверь  моей квартиры и, должно быть, стучится, да
только нет меня там, и потушен свет, и на полу неубранные  осколки: я живу у
Ритули.  Она  опять  храпит.  Как  выпьет,  так храпит. Но  Дато  был  рабом
грузинских  привычек, и родители его  любили меня, как дочь, но для женитьбы
подай  им целку!  Плакал  Дато,  плакал его отец-прокурор  Виссарион, все мы
плакали: я не была целка. И что же? Он придет ко мне после женитьбы,  сцепит
руки перед  собой, как они это умеют, на кавказском жаргоне скажет:  -- Дай!
-- Нет, -- отвечу. -- Не дам!  Спи спокойно со  своей  ташкентской целкой!..
Нет, было,  конечно,  немало  достойных  людей, от  их  трофеев ломится  мой
туалетный  столик, и  они  меня будоражили, я  всегда была  доступна  своему
наслаждению,  хотя Ксюша, мудрая, как кошка, научила меня смотреть на мужчин
более независимо и зависеть от  них лишь в  согласии  с прихотью, но прихоть
моя  в тот  душный вечер фантазии  и полевых  цветов, когда мы  с Владимиром
Сергеевичем приближались к Москве, отражавшейся в небе, была безгранична. --
Владимир Сергеевич,  -- сказала  я.  --  Я сделаю чудо.  Не скрою:  я  гений
любви... НО ЗА ЭТО ВЫ НА МНЕ ЖЕНИТЕСЬ!
     Что стало  с ним! Нет, что  с ним  стало!  Ксюша,  ты  не поверишь!  Он
захохотал так,  что мы буквально сбились с пути и помчались  прямо под  фары
летящей на  нас машины. Мы чуть  не погибли от его хохота, в котором  звучал
восторг  и полнейшее  недоумение.  Мы едва увильнули. К нам подбегал бешеный
шофер,  приготовившийся  драться  от страха  за  свою  шоферскую  жизнь.  Но
Владимир Сергеевич нашел подобающие слова. Шофер моментально  скис и унялся.
Владимир Сергеевич  был сильной личностью.  Мы стояли на обочине с заглохшим
мотором. Владимир Сергеевич снова положил мне руку на коленку, и снова пожал
ее, и сказал односложно: -- Годится.
     В небе  горела  Москва. Мы  протяжно  поцеловались.  Прочувствованный и
невинный,  поцелуй  скрепил договор,  от  которого  содрогнулась  в  широкой
кровати мерзавка Зинаида Васильевна.


6


     Отец  Вениамин,  поп  искренней  и  чистой  души,  крестил  меня  вчера
пополудни в  глухом  приделе вверенной ему  церкви. Деликатно отворотясь  от
греха, он обливал  меня святой водой, а старуха-прислужница, божий одуванчик
с  железными  фиксами, оттягивала  мне  резинку  трусов, чтобы  святая  вода
остудила мой стыд и срам.
     Несмотря  на  беременность,  я выглядела,  как  девочка,  только  груди
отяжелели и висят, как чужие.
     В белом  платье  с  узеньким  поясом,  в  белых колготках  и  синеньком
шарфике,  я,   окрыленная,  воздушная,   ласковая,   выпорхнула  из  церкви,
приветствуя  солнце, клены  и  нищих,  приветствуя  кладбищенские  кресты, и
венки,  и черные  ограды, дух нежирной осенней земли,  перестук поездов. Как
дочь православной церкви и смиренная послушница  я объявляю перемирие в моих
мелких и  неблагочестивых  войнах,  прошу прощения  у врагов  и  чуть что --
прибегаю к совету отца Вениамина, из которого исходит волнение несовременной
томительной святости.  Никому не желаю  ни зла,  ни укора, сама  же  пребуду
чистой, а если согрешу, то все равно  я теперь ближе к Богу, насчет которого
мои сомнения быстро улетучиваются. Сегодня я верую больше, чем вчера! Завтра
-- больше, чем сегодня!
     Ритуля ходит, завидует. Она тоже надумала креститься, но мне не хочется
знакомить ее  с отцом Вениамином, потому что она  еще не  созрела. -- Теперь
искушения могут стать особенно прельстительными, --  со вздохом открылся мне
отец Вениамин. -- Борись с ними! Будь бдительна! -- Понимаю! -- ответила я.
     А Ритуля напрасно на меня обижается.љ
     Господи! Я  не умею молиться  Тебе, прости меня, я  не  виновата, никто
меня  этому  не учил,  жизнь  моя  текла далеко от  Тебя,  не в ту степь, но
случилась беда, и я поняла, что, кроме Тебя,  мне не к кому обратиться. Я не
знаю, есть ли Ты или нет Тебя, хотя скорее Ты  есть, нежели Тебя нет, потому
что мне бы страшно  хотелось, чтобы Ты обязательно был. Если же Тебя нет и я
молюсь  в  пустоту,   то  почему  тогда  столько  разных  людей,  русские  и
иностранцы,  инвалиды и  академики,  старухи и более молодые люди, всегда, с
самых ранних времен,  строили  церкви, крестили детей,  рисовали иконы, пели
гимны?  Неужели все зря?  Не может быть.  Никогда не  поверю,  что  это было
сплошное надувательство и всеобщая недальновидность, которую вдруг осмеяли и
унизили!
     Конечно, Ты  можешь  мне  возразить,  что  пока  не  приспичило, я жила
вдалеке от Тебя, предаваясь радостям,  пела  песни и танцевала. Но разве это
плохо? Разве нельзя  петь песни и танцевать? Разве нельзя грешить? Ты, может
быть, скажешь: нельзя!  Ты, может быть, скажешь, что я жила не по  правилам,
которые  записаны в Евангелии, но я их не  знала. И что же? Мне теперь после
смерти идти в ад  и вечно томиться? Если так, то какая, однако, жестокость и
несправедливость! Если -- ад, то Тебя, значит, нет!
     Ты только стращаешь нас адом. Скажи, что я  угадала! Но если ошибаюсь и
все-таки он  есть, отмени Ты его божественной волей, дай амнистию грешникам,
многие  из  них уже долго сидят,  и сообщи об этом,  и  вообще не скрывайся,
почему  Ты скрываешься  столько  веков,  ведь из-за этого  все сомневаются и
ненавидят друг друга! Дай знак!
     Не хочешь? думаешь, что мы недостойны? Но тогда объясни, для какой цели
мы  здесь, зачем Ты создал  нас такими мерзавцами? Нет, если Ты  создал  нас
такими  мерзавцами, то  чего,  спрашивается,  на  нас  обижаться?  Мы --  не
виноваты. Мы хотим жить.
     Отмени  ад. Господи, отмени  сегодня, сейчас! А не то я в  Тебя  верить
перестану!  И  не  только  потому об этом прошу,  что за себя беспокоюсь,  а
потому, что все недостойны рая, но именно потому, что  мы  недостойны, пусти
нас туда!..
     Или Ты решил, что я боюсь Леонардика? Его посещений? -- Конечно, боюсь!
Оттого и живу у Ритули, которая тоже хочет креститься, но это из моды, а так
она не созрела, поверь мне! Но если даже я его и боюсь, то не потому, что он
страшный:  я просто  его не ожидала увидеть, а  он  был,  наоборот, не очень
страшный,  только  с  ногтями,  но   в  целом  ласковее,  чем  раньше,  и  я
растерялась, наделала глупостей, а потому я его боюсь, что могу не выдержать
и, только Тебе признаюсь, согласиться  на его предложение. А ребенок, если я
сохраню,  -- кто  он? Ответь! Мне расстаться с  ним или нет? Но разве это не
единственный документ, подтверждающий  мою  жизнь  вне всякой  жизни, помимо
жизни, подтверждающий то, что я живу?
     Подожди, я  еще ничего не решила, и  я заклинаю  Тебя, если это в Твоих
силах, а все в Твоих  силах, пусть он пока не приходит, запрети ему, я  Тебя
заклинаю, дай мне самой решить и сними с меня страх!
     Не  очень складная вышла молитва, хотя никогда не была я склочница и ни
разу не подводила женатых  мужчин, только  не надо меня обижать, я сама кого
хочешь  обижу,  и  даже  била по  морде  Дато,  когда  он  связался с  одной
проституткой  во  всех  отношениях,  чтобы  мне  досадить, хотя он  пламенно
отрицал,  словно они не  лежали на диване в компрометирующих  позах  половых
отношений,  словно я не видела  собственными  глазами  и не была  готова все
простить и свалить ответственность на эту дрянь с сальными волосами, которая
уже давно подкрадывалась к  нему за кулисы, заглядывала в лицо и произносила
пустые  словечки, которые  целили  известно куда,  и  я предупреждала  Дато,
смотри,  я  --  ревнивая!  не  допущу!  не  стерплю  --  а   он  отделывался
непонимающим лицом  и  с тем  же самым непонимающим лицом смотрел  на меня с
места  своего  преступления,  как  тогда,  когда нас  с  ним  застукал  отец
Виссарион, когда я гладила  ему,  дураку, сорочку, -- вот до чего дошли наши
отношения! Я гладила ему сорочку, а он напал сзади, как какой-нибудь барс, и
-- пристроился! Стоит и напевает  своим музыкальным голосом частушки, причем
по-английски,  любил  он  переиначивать  частушки на английский  лад,  и  мы
хохотали, только это  был  не совсем Дато: это был такой  мальчик Володечка,
мне  по  плечо,  но  очень  техничный  мальчик,  вступающий  в  коммерческие
отношения  с  заграницей по долгу службы,  а мы  отдыхали  с ним в  Ялте,  в
совершенно роскошной гостинице, и  англичанин, отец  двух  английских детей,
постучавшись  в  мой  номер 537,  объяснился  в  любви,  покуда  его супруга
волновалась внизу в валютном баре,  но я  даже глазом не повела, а Володечка
как раз в это самое время собирался в поездку и звал меня, но я отмахнулась:
подумаешь! Как стюардесса, я облетела многие аэродромы мира, была в Сомали и
на  Мадагаскаре, в  Дакаре и  на  Огненной Земле  и  плевать  хотела на  его
приглашение, а он  почти не удивился, поверив и приняв за должное, он тоже в
Дакаре был  пролетом, а теперь звал с собой в Тунис: не беспокойся, там все,
как у белых людей, -- я задумалась, чтобы  принять приглашение,  хотя он мне
по  плечо и на шесть лет моложе, но очень техничный, почти как  Дато, только
тот больше любил повозиться, покусаться, побаловаться, вот и тогда, когда на
месте преступления  поднималась  и  мерно  сияла  его  добродушная  жопа, он
отпирался  с  упорством военного  человека, хотя  я  уже нашла объяснение  и
попросила  юную  тварь вон! -- ну, как не стыдно вам,  девушка!  неужели  не
стыдно? -- она  же, ничуть не  смутясь, идет к  зеркалу расчесывать  сальные
волосы,  наводить  марафет  и  хихикать, как  мы с Дато, когда  вдруг  вошел
районный прокурор  Грузии, папаша Виссарион, и говорит басовито: ого! -- а я
глажу  под звуки  музыки, потому что  Дато  мой  -- органист  международного
класса, вечно на гастролях, и брал  с  собой мою  фотокарточку, где я, после
ресторана  в  Архангельском,  снялась  к  аппарат,  который  тут  же  делает
карточки, под пьяную лавку, и показываю  непонятно зачем, а он говорит:  это
кто? -- и тычет в незнакомого ему человека, а у незнакомого  ему человека на
роже изображено сладостное бессилие, как всегда у  них в  этом случае. Какое
твое  собачье  дело? Хочу взять, а  он не отдает:  дай  на  хранение  и -- в
бумажник, а то  твоя мама приедет, еще увидит, и -- в бумажник, я  не успела
вырвать,  и   полетела  фотокарточка   в  самолетах  и  вертолетах,  полмира
объездила,  была  в Сомали и на  Мадагаскаре, в Дакаре и  на Огненной Земле,
была  свидетельницей  авиакатастрофы  века в Лас-Пальмасе,  а  я  равнодушно
говорю: --  Стюардесса.  Походка у меня  -- замечаете? -- Он замечает. Так я
всю Ялту с ним и  проходила, а  папаша Виссарион  в  дверях: ого! --  а Дато
смолчал, человек  сдержанный, даром что грузин, но они, между прочим, бывают
такие, я сама наблюдала,  но чуть что -- за ножи! хотя тоже не все, а  когда
юная тварь выходит за дверь, на прощанье сказав "до свидания", будто  ничего
не произошло, нахальства не занимать, я  даже удивилась: во, думаю, уровень!
немытая,  а такая нахальная, я  Дато на концерте к ней спиной разворачивала,
и, казалось, он не заметил, но как сели в машину, поехали по Руставели,  где
так хорошо и магазины торгуют до полночи, смотрю: она в нашей машине  сидит,
и Дато  раскинулся  в серединке, между  двумя  девушками, как садовник. Нет,
говорю, Дато, так не  пойдет, а он уже с ней целуется: она его в губы целует
и по  брюкам ползает,  как мандавошка.  Повернись-ка сюда, мой милый! Он был
занят,  однако обернулся. Я ему --  раз! -- по морде, он  мне  руки схватил,
держит: ты что? Я говорю: ты с  кем меня сравнил? -- и --  кусаться! Он даже
всплакнул  от обиды, нервный, как многие музыканты, но охочий  до  всяческих
выдумок: нет, чтобы порвать фотокарточку, нет, чтобы от ревности взвыть, так
он ее, напротив, в бумажник и по всему  миру возить, а как она за дверь, все
отрицает, ничего, дескать, не было. Как то есть не было?! Я даже обомлела. А
он запел:
     Кам, Маруся, уис дак.љ
     Уи шэл иит энд уи шэл фак!
     Стоп! говорю, Володечка, на пошлость право сначала заслужи! То же самое
скажу про ругательства, раньше вовсе не употребляла, сторонилась, считала за
невоспитанность, но Ксюша  объяснила  преимущества, когда, говорит,  к слову
возвращается его  первобытный  смысл: это -- кайф! А не  употребляет их одно
только учительское сословие,  что  в кайфе  ничего не  смыслит. И верно,  не
ошиблась  здесь моя  Ксюша,  а что французов  поносила  -- великая  тайна, а
недавно в США побывала и сообщает: там ЕЩЕ хуже,  совсем некультурный народ,
вроде нашего, только побогаче  и очень гордятся, что искренние. Мы, говорят,
искренние,  как никто, и безо всяких комплексов, но слишком много, сообщает,
среди них искренних дураков, это носит характер эпидемии. Если ей верить, то
она  даже  вдохнула  свободнее, улетая  обратно  в Париж,  жуткий,  говорит,
народец  --  американцы. А вку-у-ус у них!.. Их в Париже, говорит, за версту
отличишь.  А  в  музеях,  как  обезьяны,  в наушниках  ходят.  В  каких  еще
наушниках? Не нравятся  мне ее  речи, и чем дальше,  тем больше! Ты  постой,
говорю, в  очередях,  по  аптекам за ватой побегай, сапоги,  говорю,  за два
стольника не хо-хо? -- Злится. Я, говорит, никогда в очередях не стояла, без
апельсинов могу прожить: на сырках да на сыре! Наступает моя пора, распирает
меня от  злобы: Ксюша,  ты  американцев не  трожь!  Тупой народ на  Луну  не
летает.  Хотя, с другой  стороны,  что за  наушники?  А это,  говорит, такая
привычка: приходишь в музей,  берешь  гид-кассетник,  он болтает, а ты --  в
наушниках. Так вот, поясняет, американцы  гуськом от картины к  картине, как
заводные, в наушниках. Лбы наморщили,  морды  глупые.  Им  механический  гид
велит: шаг вперед! Шагают. Подойдите к картине! Подходя!... Назад! Два  шага
назад!  Отходят...  Теперь в другой  зал. Номер  три. Идут  в зал номер три,
минуя зал номер два, где ничего не оглядывают, потому что им ведено прямиком
в зал номер три. Ну, не идиоты ли? Я за них обижалась:  ничего, говорю,  тут
позорного не вижу, кроме прогресса,  и сама бы ходила в наушниках, благо что
английский  со   школьных  времен  помню  и  даже   частушки  могу   пропеть
по-английски:
     Кам, Маруся, уис дак...
     Ну, он просит, чтобы она пришла к нему с гусем, гусь,  понимаете, гусь!
Уи шэл иит -- ну, этого гуся -- иит  -- кушать, а  потом -- англичанин пялит
глаза, напрягается, юмора не  понимает, моргает, вежливо улыбается, никакого
чувства юмора, однако, говорю,  многое зависит от компании: если компания не
подкачает,  частушка  может стать даже  высокохудожественным  произведением,
идущим от корней народной жизни, потому что народная жизнь, как убедилась на
собственной шкуре, явление противоречивое  и не до конца изжитое. Есть в ней
хорошие стороны,  склоняющие  меня к патриотизму (я -- патриотка), но  есть,
конечно, и полный провал. Евреи, например, говорят, что мы --  тугодумы, что
такого медлительного народа больше нигде не  сыщешь. Ладно вам!  Народ у нас
не  очень  поворотливый, особенно деревня, где живут даже хуже, чем надо,  с
другой стороны, живи они лучше, питайся мандаринами, грецкими орехами, мясом
--  что бы  вышло? Как объяснили  мне два брата  Ивановичи (они журналисты),
народ носит  в  себе неисчерпаемый резервуар природной  мудрости, даже  если
глупы, но  как перестанут пить и жить хуже,  чем надо, то природной мудрости
лишатся  и прочих добродетелей  тоже,  потому что душа чиста  в воздержании!
Верно, возражаю  им,  во мне,  например,  нет низкого материализма, а нынче,
покрестившись, обеими руками подписываюсь: душевный народ! А про американцев
Ксюша зря, они тоже народ хороший,  только мы получше! Это я как родная дочь
православной церкви, а не какая-нибудь отщепенка, когда бросилась на  колени
молиться,  смотрела на доски и  не знала, что сказать. Мерзляков шепчет мне:
Молись! Молись! Я говорю: я  молюсь. А сама только воздух церковный  смущаю.
Но  как  священник  Венедикт возник  на моем  пути,  то постепенно  стала  я
различать  красоту  и  слышать  запахи  нежирной осенней  земли,  на которую
слетают опавшие  листья,  и  будущий желтый ковер под  ногами, идешь себе по
нему,  сама не своя, душа радуется,  песня в ушах слышна, а вот  как закроют
провинции  въезд в  столицу,  устроят  вечную  Олимпиаду,  еще лучше станет,
потому что,  скажу  я по праву  собственной жизни,  иначе они портятся и  не
хотят  возвращаться,  скупая весь товар, особенно,  если с претензиями  и не
последние выродки, очень сбивает их с толку столица и развращает. На въезд в
Москву получи визу -- тогда и въезжай, а так сиди дома, не рыпайся, по ночам
иначе будет сниться, кричишь, бывало, во сне, на расстоянии ночи  в  дороге,
причем приведу факт: туда поезд ходил переполненный, мест нет,  как в метро,
спят на багажных полках, зато обратно, бывало, в общем нагоне доезжала почти
одна-одинешенька.  Вместе  с тем населения в городе не убывало.  Была дважды
замужем,  то есть до  двадцати трех лет, оба раза  по-глупому,  но дело не в
этом: ездила  я в  Москву навещать театры  и рестораны: душой отдохнуть, все
чаще и чаще наведывалась, завелись кое-какие знакомства, а главное, проживал
в  Москве  мой  родной дедуля  --  случай  уникальный!  --  в  двухкомнатной
квартире! -- один!!! Ну,  умерла его жена, моя бабушка,  -- а я  должна была
коротать  жизнь в  полнейшем  провинциальном.  мизере!  Не у  всех, конечно,
проживает  в  Москве  родной  дедушка,  старый   стахановец,  со  слабоватым
здоровьем, требующим  надзора, а только сын его, мой  беспутный папаша, имел
безумие выписаться из  Москвы и  застрять навечно  в нашем старинном городе,
стать подонком  со  всех точек зрения. Чувствую за ним уголовное прошлое,  о
котором  в семье по неписаному  уговору распространяться было не принято, не
случайно папаша оказался кривой, то  есть в буквальном смысле  одноглазый, а
другой, искусственный,  глаз  был маленький и очень неудачный, за что меня в
школе  принялись  дразнить с  самого первого  класса, но дедуля благоразумно
отмалчивался,  а  теперь мать  пишет: лежит  на койке  с обширным инфарктом,
может быть, в данную  минуту умер,  откуда мне знать? Я живу  у Ритули, хотя
надоело  мне у Ритули, ну ее!  Да и  мать вечно хитрила,  а когда  отцовское
прошлое  накатило на меня  непосредственным  образом, о чем  по младенческой
дури я не догадывалась, ходя с красным галстуком,  я думала, это он меня так
воспитывает, это он меня гак наказывает за провинности и плохие отметки, это
так надо, я не сразу сообразила, я  бы еще долго не сообразила, была темная,
а  мать  работала  и  не знала, а как открылось ей  вce  через развевающуюся
занавеску, когда  не ко времени возвратилась, то немедленно, бегом донесла в
милицию,  и  я  подумала: ну,  теперь  они  точно друг  друга  убьют  -- так
ругались!  -- а был отец, говорят,  когда-то краснодеревщиком, есть  в семье
такая легенда, однако не помню,  чтобы он хоть  раз в  жизни  держал в  руке
кусок красного дерева.
     Однако друг друга не убили, живут по сей де