нь, а дедуля  -- что дедуля?
-- останется светлым пятном.  Впрочем,  инфаркт  обширный. А когда мать сюда
собралась, с целью  отъезда в Израиль, желая на моей беде сбить сметану, она
говорила,  что  отец наш  совсем  дошел,  искусственный  глаз в который  раз
потерял, новый не заказывает. Во всяком  случае, не  исключено,  что  папаша
сидел, за что, не знаю, а может быть, его только собирались посадить, тут он
и свалил с концами, в глушь, где меня из-за него, кривой сволочи,  принялись
дразнить  с самого первого класса, доводили до  рева,  а была  я на редкость
крупная малолетка, с  глупейшей рожей,  двумя  косичками  и робкой кособокой
ухмылочкой.  Очень была застенчивая,  до дикости, в  женской бане стеснялась
раздеться, и в  душе осталась такой навсегда, только  Москва нанесла на меня
свой столичный лоск, а как я в Москву влюбилась!
     Не могла  без нее, словно  отравилась. Говорю: по  ночам бредила,  мужа
пугала, особенно второго,  был же он  отчасти даже городской  знаменитостью:
футболист.  Я  ему,  что   называется,  изменила,  когда  он  в  больницу  с
воспалением легких попал, я бы рада была не изменить, да он сам во мне такой
пожар раздул, что  крепилась я, крепилась и не усидела:  вместо Москвы стали
мне  одни хуи сниться, целыми семьями,  как опята, просыпалась  вся в  мыле,
жуть!  Да  не в том  беда,  что изменила,  а неудачно  изменила,  из другого
спортивного  общества.  Тот,  конечно,  куражась,  всем разболтал.  Город --
небольшой,  большей  частью  остался  деревянный,  и  на древней эмблеме  --
крылышки.  Долетела  городская  сплетня  до  моего  дворового  игрока.  Была
безобразнейшим образом бита,  и если не искалечена, то чудом!  просто чудом!
хотя шрамик на переносице так и ношу, как привет от футбола.
     Шрамик  --  ладно, придает пикантность,  но  издевательства  не снесла,
бежала в Москву, в  ноги дедушке: возьми в опекуньи! Дед, строгих воззрений,
опасался, что загуляю. Клялась здоровьем  родителей, а если подвела старика,
то совсем непреднамеренно. Да только теперь уже непонятно:  кто кого подвел?
Потому что  дедуля,  конечно,  мог  и не  выступать на собрании,  сказавшись
больным, как  старый человек, на веревке бы не поволокли, а то, что будто бы
он меня защищал -- это  еще бабушка надвое сказала,  покойница. Ну, да Бог с
ним, а только как залегли мы с Ксюшей, обнялись, я и спрашиваю невзначай: --
Ну, а как  Нью-Йорк? Небоскребы не давят  на психику?  -- Нет,  отвечает, ни
капельки. Напротив, вид красивый. -- Ну, значит, думаю, врешь ты все, только
ума  не  приложу: зачем? А дедуля по  Финскому заливу  прет босиком:  --  Не
надоело,  мол,  гужеваться?  Любовнички  телефон   надрывают!  --  Был  моим
секретарем,  отвечал  на звонки,  по  закону минувших дней  говорил:  --  На
проводе! -- И Карлос звонил,  латиноамериканский посол.  А дедуля ему: -- На
проводе!  -- И Леонардик, бывало,  наберет номер, поджидая  меня и сгорая от
любви  и  истомы,  а  дедуля:  --  На  проводе!  -- Вел  у  меня  телефонную
бухгалтерию,  но  немного  брюзжал,  не понимая  плюрализма,  а  теперь  вот
умирает, а может быть, умер.
     Лежим, разговариваем, воспоминания  о Коктебеле  нахлынули  на нас, как
морская волна. Ночные  купания под лучами пограничников, а мы  купались,  на
спинках плавали, молотили руками по морю, а когда  выходили, были задержаны,
как  шпионки  турецкие,  только  Ксюша,  понимая  в  шпионстве толк, осадила
солдатиков,  объясняла:  не  мусульманки! не  видно,  что  ли?  -- Солдатики
светили из фонарей  и гоготали: вы, случаем, не актрисы? Такие  высокие обе!
Не  знаменитости? -- Ксюша,  хлебом ее не корми,  говорит: --  Знаменитости!
Солдаты гоготали, а мы арбуз ели, красный-красный,  под тентом сидели, а она
французский  роман читала, с  детства  языки выучила, а за нами орава мужчин
ходила: мы их презирали, мы друг  друга любили, слов нет. И  напрасно Юрочка
Федоров  утверждает, что я враг культуры,  напрасно, это он  так утверждает,
потому что у него голое  место на том месте,  где  у меня шумят бергамотовые
деревья, где журчит ручеек и рыбы с красными плавниками -- там у  него голое
место,  выжженная  земля, а насчет культуры -- напрасно. Я начитанная  и все
понимаю, даже Ксюша  дивилась: откуда  берется? Недаром, конечно, потому что
долго не могла отмыться от запаха старинного города с эмблемой  из крылышек,
как ни мылась, к каким шампуням и  духам ни прибегала, принюхаюсь к себе  --
тлетворный дух: хозяйственное мыло  и плесень. Нет,  Юрочка, тебе не понять!
--  А  помнишь,  говорю,  Ксюш,  как  мы  с  тобой  великий  закон  вывели,љ
основываясьљ наљ  взаимном  наблюдении?  Помнишь? Как, говорит,  не помнить,
солнышко, великий и справедливый закон, только не всем доступный. Всплакнули
и  обнялись, и никто  нам не нужен. А после рассказываю про  Леонардика, про
наш договор, она Леонардика с детства знала, дядей Володей звала, потому что
родители дружили, с Антончиком чуть  ли  не  с  четырех  лет в  дочки-матери
играли, а того -- так  просто дядей Володей. А я, говорю,  в это самое время
чуть не погибла, поскольку на нашей улице  самосвал в грязи утонул. Приехали
трактора вытягивать,  тянули-тянули,  а мы,  детишки, смотрели, как тянут, а
тут трос взял  и лопнул, как струна  от гитары,  засвистел  и рядом  со мной
мальчишечку прибил,  по  виску ударил,  тот упал, а  я  -- рядышком,  ну,  в
полшаге от него на корточках сидела,  тоже интересовалась, как вытягивают, а
как  его  вытянешь, если он  по самую кабину  в грязь погрузился. И  смотрю:
лежит мальчик, умирает, а вы, говорю, в малиновых кустах глупости друг другу
показывали,  пока  родители ваши с  важным видом прогуливались под соснами в
жаркий день, обсуждали мировые  проблемы, в парусиновых  шляпах  и в  летних
костюмах, мусоля исторические  моменты, статью  в  газете и  виды на завтра,
кивая  головами,  а красивые жены  поодаль семенят и щебечут о  тряпках,  да
только не про газету шла речь, а небось про баб. Всякое было, говорит Ксюша,
не обязательно  только  про баб, хотя и про баб, ибо дядя Володя всегда  был
коллекционер, и мой папа тоже не  святой, хотя и талантливый. Ну ;i мальчик?
-- Умер, говорю, немедленно. Хоронили. Потом мамаша  его говорит: -- Ничего.
Другого рожу.  --  И  родила,  но сначала  плакала,  убивалась,  в руки  его
схватила, не  отдает, из  гроба вытащила, не отпускает, вся кричит,  а потом
родила, снова мальчика, как две капли воды, такой же бритоголовый,  с  сизым
затылком,  как  голубь, а я  --  рядом:  на  корточках. -- Самосвал-то  хоть
вытащили или там все стоит? -- Смеемся, будто не расставались,  будто она не
француженка, не на  розовом авто разъезжает, пугая людей.  А что, говорит, у
вас с  дядей Володей? Женится он  на  тебе или шутит?  Я  ему пошучу! Однако
жалуюсь: время тянет,  ссылаясь  на  репутацию. Они  с хирургом, говорит,  с
детским  профессором, помню, замышляли  сиамских сестричек  попробовать. Две
головы, две шеи, на  шеях платочки, два  сердца, четыре соска,  а  дальше --
пупок и единое целое: все ходили,  облизывались, по  девять лет девкам было,
сохранялись отдельно от всех, няньку наняли, их обхаживала.  Вот, сокрушался
профессор, дожили бы  только,  интересно,  да только не  доживут,  и  верно:
померли девки, не  достигнув положенного  возраста. Я,  конечно,  запомнила,
даже  если  и шутка, и Леонардика  спрашиваю:  что же  ты пишешь-то  все про
другое?  Читала, говорю, еще в школе проходили, и фильмы видела, мутило меня
от них! -- Это когда ссориться стали... -- Ну, что? -- спрашивает Ксюша.  --
Воскресила ты его Лазаря? или так и висит до  колен в седом опущении? -- Ой,
говорю, какая ты, Ксюша, вредная! -- Да ну его! -- говорит. -- Он противный!
--  Он противный,  Рене  противный,  у  тебя,  Ксюшенька, все  противные,  а
по-моему, каждый чем-то красив!  Вот мой Карлос, покуда его длинноносая жена
окантовывалась на  родине,  он  гулял,  на  столе  мы  с  ним  жили, посреди
письменных  принадлежностей:  --  Вы, говорил, редкая  дама, Ирина, вы  ноги
можете буквой У держать! -- Только  вдруг его отзывают. Что такое?  Пришла к
власти хунта!  --  Знаю, -- говорит Ксюша.  --  Бесчеловечные  бандиты! Даже
священников пересажали! -- Кто? -- Да хунта! Не мудри,
     солнышко,  выходи за Аркашу!  -- Выходи!  Предан он  мне,  конечно, как
конь, и  жена его  все терпит, прямо удивляюсь женщине, да только что с него
взять? Тоска. Ой, солнышко, повсюду  тоска!.. -- А Рене?  Все еще социалист?
-- А что? --  говорит.  --  Я ведь тоже социалистка!  -- Ксюша,  помилуй, --
говорю, -- ты... ты -- социалистка? -- А она не смеется, она серьезная,  и к
деньгам относится без шуток, деньги-франки булавочкой, как жуков, протыкает,
вижу: не все так  просто,  лежа  в обнимку, может,  думаю,  в последний раз,
когда снова приедет, совсем изменится, откажется от меня, а кто меня обучил,
что такое идиллия? кто? Все в том же Коктебеле, все в том же  Черном  море и
началось,  в  восточном Крыму, только  я этого  никогда не  забуду, как  она
стояла передо мной на коленях, как заботливо растирала меня полотенцем после
ночных  купаний, и память об этом пронесу, не отрекусь, а  если какая-нибудь
Нина  Чиж,  которая  даже не знает,  из  какого точно места  женщины писают,
потому что она меня  об этом сама спрашивала, несмотря  на то, что ей уже за
тридцать! --  да как она смеет меня  обзывать! -- только я тушу ненависть: я
-- христианка,  с давних пор тяготела к религии,  крест носила, думала,  для
удовольствия,  а  оказалось:  ошиблась. Освятили тот  крест святой  водой, и
священник Валериан провозгласил меня мученицей.
     А что до  первого мужа относится, скажу  так:  повстречайся  он мне  на
улице,  не признала  бы, совсем  выветрился,  и спросить меня: сколько с ним
прожила? -- отвечу: ну, месяц, ну, максимум, два, а если по паспорту, то два
года! А теперь на улице не узнаю.  Не потому, что гордая или делаю вид, -- а
просто забыла, два  года  жила,  жила,  -- и все забыла,  начисто,  даже где
работал  -- забыла... Зато второй -- помню: футболист! Была зверски бита  за
вынужденную  неверность, потому что дело дошло до такого безобразия, пока он
отходил в лазарете  от травмы  ноги,  что,  увидев однажды  двух лижущих уши
дворняжек, была охвачена смертельным волнением  и решила, что хватит! Теперь
-- все не то! Ветер  старости  дует мне  в лицо,  и груди  торчат  в  разные
стороны, как у козы. Ну, куда я, глупая мама, поеду? Кому я нужна?  Нет, это
конец. Ветер старости дует мне прямо в морду.
     И  зачем, говорю, ты, дедуля, прешь так  нагло  через Финский залив  по
воде босиком? Ты-то, скажи мне на милость, куда собрался?  Уж не в Хельсинки
ли обарахлиться, уж не отвалить ли задумал? Так ведь финны-то, они, говорят,
догадливые! Не ходи,  дед, по Финскому заливу, не  пугай меня  на ночь! Нет,
отвечает дедуля,  и идет себе гордо по Финскому заливу, не обращая внимания,
нет, не в Хельсинки-Гельсингфорс  я собрался,  не на барахолку, слишком стар
я, чтоб  врать  и  лукавить, ничего мне  не  надо, дышу свежим  воздухом! --
Смотри, говорю,  подстрелят тебя, старого стахановца,  ко  дну  пойдешь!  --
Пора,  отвечает, мне  по Финскому  заливу походить-побродить, а  подстрелят,
беда  не велика,  пойду ко дну. Ну,  Ксюша,  говорю,  цирк: дед по  Финскому
заливу гуляет,  а  она прижалась  ко  мне  и  тихонечко  скулит.  Волосы  по
последней  моде,  надо,  думаю,  тоже  себе  так  выстричь,  не  удержалась:
позавидовала, хотя, думаю, с другой стороны, чего завидовать, если человек с
жиру несчастный или от крайней нужды -- какая разница!
     Зато как  разбалуется, спасу нет! Глядите, говорит,  не  мусульманка я,
хотя татарскую  кровь тоже имею, как все мы, грешные! И  стоим мы  с  ней  в
лунной  дорожке,  по  колено в  Черном море,  взявшись  за руки,  московские
знаменитости, мировые кинозвезды, Марьи Иванны, а солдатики-пограничники нас
рассматривают, и штаны у них шевелятся  от этакой невидали. Как заметила это
Ксюша,  так и взвизгнула от шалости: --  Ну, говорит,  ребятишки, скидывайте
свои автоматики, расстегивайте пуговицы  на мундирах, пошли вместе купаться,
а  они отвечают хором,  с хохлацким  акцентом:  -- Находимся  при исполнении
служебных  обязанностей!  --  Бросьте,  говорит  Ксюша,  на  минуточку  ваши
обязанности,   давайте   лучше   купаться,   дружить!   Покрутили   головами
пограничники:  -- Купаться, мол, не  имеем права,  а  на  бережку  посидеть,
папироску выкурить -- выкурим. Ну, мы вышли. Ночь в звездах, вокруг скалы, и
волны шуршат.  Природа  располагает.  Не выдержали  хлопцы, скинули  тяжелые
автоматы,  ведут нас раскладывать на скалах, позабыв  о шпионах, плывущих из
Турции. Сняли замок  с государственной  границы. Посидели  потом,  покурили.
Оправили солдатики мундиры, водрузили на плечи оружие. Расстаемся  друзьями.
Пошли они дальше стеречь границу, а мы  снова в море -- бултых! --  и плывем
по  лунной дорожке. -- Как  думаешь,  -- говорю, -- не  заразные? -- Что ты!
Чистые! -- плещется. -- Онанисты!
     А на  утро  замечание  делает:  у  тебя,  солнышко,  гадкий  купальник,
вульгарный очень! Смени!  Хорошо ей  сказать: смени. Я за этот  купальник на
одной  бретелечке... а она: смени! Не любила вульгарности, отдала мне  свой:
на, примерь! Многому от  нее выучилась,  хотя не  всегда бывала Ксюша права,
Леонардика  зря  обижала.  Ну,  говорит, расскажи,  что у тебя  с  ним? Нет,
морщится, не рассказывай! Да почему  же, недоумеваю, старый хрен?  Совсем не
старый хрен, весьма обходительный,  умеет ухаживать, вовремя  плащ подать  и
стул  отодвинуть, страдает, конечно,  за  свою  репутацию,  но  влюблен, как
юноша: розы на  дом шлет, дедуля  нюхает. --  И не противно тебе  с ним?  --
Отвечаю откровенно: -- Ничуточки! -- Она смотрит на меня как француженка: --
Странные, говорит,  вы люди.  --  Кто  МЫ?  --  Ничего  не отвечает, молчит,
перерождается  на  глазах,  и  не успеет приехать,  погостить,  погулять  на
свободе, вдали  от своего стоматолога, -- смотришь:  сборы. Икру паюсную  на
подарки  достает и фашистские  хунты поругивает.  Конечно, зря  они  Карлоса
убили, зря разорвали  дипломатические сношения и его подвал с танцами, хотя,
конечно, вздохнули  с  облегчением, заколачивая  досками  дверь:  уж  больно
чудил! больно вольничал!  Только  в джинсах  американских зарекся ходить, не
ходил. Америку, как Ксюша, не  любил, говорил, что дрянная нация, ну, да мне
все равно: дрянная так дрянная, хунта так хунта!
     Отвечаю ей откровенно, от всей души, не таясь: пет, моя милая Ксюша, ни
чуточки! Великий, говорю, человек! Динозавр! А что, говорю, он пишет, не нам
судить, он с государственной точки зрения видит дальше нас, а мы с  тобой --
мелко плаваем. Да, говорю, другие горизонты открыты ему, не нашенские. А она
смотрит на меня, головою качает: -- Странные ВЫ люди! Странные! Cтранные!


7


     Ящики  настежь.   Колготки  свисают   желтыми   исхоженными   ступнями.
Возвращаюсь в пустынный свой дом.
     Вот  флаконы  духов,  пробочки  граненые,  стоят   в  ряд,  диориссимо,
теснятся, перламутровая вазочка с засохшими незабудками, разноцветные ватки,
лосьоны, черепашьи гребешки, золотые патроны губной помады. Я  осколки с тех
пор не заметала, пусть себе валяются, на трюмо пальцем написала ИРА,  завела
патефон  свой шипучий,  нахмурилась  и  дальше  пишу,  писанина отражается в
зеркале: вот флаконы духов, пробочки граненые, стоят в ряд, диориссимо...
     Вот пузо. Скоро все будет непоправимо. Я ему крикну, как посмеет войти:
вот оно,  мое пузо, вот! Почтовый ящик  полон  газет, это  --  дедулины.  На
стене,  без  рамы, прибит большими гвоздями холст: моя  прабабушка.  Портрет
старинный  и работы неизвестной,  талантливой. Кавалеры дивились, хваля: кто
это?
     Кровать славная. Покрывало атласное, тяжелые кисти.љ
     Мерзляков, раз съездив с тургруппой в Польшу, рассказывал: там, в ихних
костелах, таблички висят  серебряные и золотые, с благодарностями.  Спасибо,
Иисус Христос,  что  ты мою дочку вылечил от  менингита или  что я благодаря
Тебе  человеком стала, спасибо! Такие,  говорит,  висят в костелах таблички,
привинченные  к  стенам,  окладам,  колоннам,  а сколько  таких  благодарных
табличек к твоей кровати можно бы привинтить? Я, говорил Мерзляков, привинчу
из  чистого золота: дзенкуе,  пани Ирена! -- Не привинтил... Шла у нас с ним
тогда  шестидневная  любовь, долгие часы мы с  ним в это трюмо гляделись без
устали, он, бедняжка, уже на ногах не стоит, кровью кончает, а все любуется,
да  что   толку?   Остался  с   женой,  синхронной   переводчицей,  принялся
размножаться,  про таблички забыл, записался в старые друзья, раз  в полгода
зайдет чайку попить,  и уже  все не то, все не то, без  особого вдохновения,
будто подменили человека.
     Помрет дедуля, не оставят  мне  этой квартиры, слишком просторная,  дед
служил  верой-правдой,  а  я что?  Подписала, как  водится, по  собственному
желанию, чтобы Виктор Харитоныч смог письмишко свое поганое отписать,  марку
наклеить и  послать  моим  заступницам, мол,  никакой особой беды мы  ей  не
причинили, сама  решила посвятить себя частной  жизни, как принято и в вашей
стране, хотя  в  процентном отношении  у нас  работающих женщин в шесть  раз
больше,  чем у вас, и никто у нас асфальт из слабого пола не ложит, все  это
неправда,  ты бы, говорит, и  сама  черкнула пару  строк:  спасибо, мол,  за
заботу, за  ласку, да  только  не стоило  беспокоиться...  -- Обойдешься! --
отвечала я и  подумала: может,  и верно, не тронут,  после их статейки, ведь
если свалили все на любовь, значит, вышло мне  алиби. Смолчала я,  затаясь в
смертельной  обиде, выписываю  срочно Ксюшу из поселка Фонтенбло французской
железной дороги,  а они потихонечку  начинают  меня в  родной  город обратно
спроваживать,  выпирают.  Бросаюсь  звонить  в тысячу  мест! Был  на примете
Шохрат у меня, большой человек  во всей  Средней Азии, захотелось мне у него
отсидеться, в себя прийти: -- Это я, Шохрат! -- говорю с фальшивым весельем,
а летали мы с ним по всяким там Самаркандам, посещали мусульманские святыни,
только  дальше гостиницы  не  выходили,  останавливались  в  люксах:  рояли,
климатизаторы, дыни отборные. Во рту таяли.
     Расстаюсь с Маргаритой несколько сухо, хотя, безусловно, по-дружески, и
она меня тоже  не задерживает, завелся  у Маргариты неизвестно кто, несмотря
на оказанные ласки: ничего, думаю, не пропадешь,  не окочуришься, потому что
совести  не хватает,  будто  не  помню  я, как ты  япошку  своего,  фирмача,
заразила и он улетел в Японию в полной  прострации, хотя ты знала  про себя,
что заразная,  и  тут же  в  баню  меня зовет, как здоровая, я даже слов  не
находила,  нельзя  же все-таки  так,  Ритуля, некрасиво, только у нее другие
понятия, да я ничего: подлечилась она  и опять ко мне потянулась дружить, мы
сдружились,  но  нежность любила скорее  из  любопытства,  не  былољ  в  ней
мракобесия,  не то,  что у Ксюши, у той хватало на всех, бывало, несется  по
Ленинскому проспекту: жигуленок канареечный, сиденья черные,  груди торчком,
хотя  есть отметина, один сосок  видный,  а другой как бы не проклевывается,
несимметрично,  но  даже оригинально, правда, не в дневное  время, а поближе
все-таки к полуночи, но шоферы такси и другая запоздавшая публика совершенно
дурели и терли глаза.
     Но  Вероника сказала мне: ты дальше пойдешь. Вот и пошла, да  что пошла
-- побежала! И знаю: Ксюше  этого не  дано, все дано, а этого не дано, такие
дела. Вероника мне объяснила: не Ксюшина это епархия, Ксюше театр и  радость
отпущены,  а тебе, Ира, -- смерть. -- Не болтай!  -- говорю,  но в глаза  не
смотрю,  взгляд  тяжелый,  не  выдержу.  Вероника  --  та  еще  ведьма,  лоб
бугристый, много мыслей заключено, и странно видеть, как в метро она едет, в
лабораторию:  некрасивая,  нечесаная,  неотличимая  от  всех,  ноги толстые,
одежда  -  лучше  не  говорить, ни один  мужик не  обернется, а  взгл