янет --
вздрогнешь! Как уехала Ксюша, а Ксюшу она любила,  в Ксюше находила радость,
которую мы позабыли,  где,  спрашивает, еще  такая радость, где? Обернулась:
затмение  полное, как будто  дубиной, и Ксюша тоже не выдержала, стрекоза, и
остались мы с Вероникой, только с нею дружить нельзя, это из другой жизни, а
в метро:  баба  бабой,  с  кандидатским  дипломом, едет химичить.  Зам. зав.
лабораторией. Вот так.
     А на бабушку, на прабабушку свою, я похожа, скажи, бабушка! Висит себе,
гордая.  Так что,  уж  извините, я  не  плебейка!  А  они все хвалили: какие
щиколотки!  какие лодыжки! -- но с  моей подсказки,  а  так только Леонардик
заметил самостоятельно. Ксюша спрашивает: воскресила ли  я  его  Лазаря? Ну,
хвалиться не  стану,  воскресила,  хотя  положение было пиковое,  надежд  не
подавал  никаких,  потому,  видать, и  согласился  на  договор,  скрепив его
искренним  поцелуем, однако хитрость скоро дала о себе  знать, потому что не
верил в свои силы, на последнем издыхании находился, да и избалован был выше
меры,  любил  перечислять  балерин,  козырял фамилиями,  оглушить хотел, как
рыбу. Но я свое дело знала, а когда Ксюша подробности пожелала, отвечала: ты
сама не хотела  подробностей про дядю Володю, не скажу,  но сказала,  потому
что  хотелось,  конечно, похвастаться,  воскресила,  чего  уж там! Ну а  как
воскресила, говорю  ему, будто в  шутку,  но  не  сразу, естественно,  пусть
наслаждается,   а  кончал  у   меня,   как  миленький,   словно   не   гений
интернациональный,  а свой человек, а как умер, дедуля вбегает с газетой, от
новости радостный: смотри, кто умер! Мне ли  не знать, глупый старик, нашел,
чем  удивить,  сама только что оттуда, насилу отпустили, едва  отстали, а  я
виновата, что не знала, как замок открыть? там не дверь, а  баррикада целая,
скорую помощь не  я ли вызывала? Когда? -- спрашивают. -- Он тогда вроде  бы
еще  не умер, -- говорю, а они говорят: это ты! ты! ты! ты!  -- Нет! Любовь,
отвечаю,  была! Я сама,  говорю, поседела, жуткое  дело: на глазах кончился,
если не сказать того хуже. А почему ссадины и кровоподтеки на теле? На каком
еще теле?  Не валяйте, говорят, дуру!  Спасибо, отвечаю,  не надо мне ничего
показывать,  и так  уже  поседела, а что до прихотей, так он,  извините, так
любил!  понятно? нет?! --  Понимают,  но  не верят,  однако замечаю:  на  вы
перешли. Нервничают. Я говорю:  зовите Антона! Антон -- свидетель, надеялась
я, но не вышло, хотя все-таки отпустили, только вместо прямого ответа на мою
шутку: КОГДА ПОЙДЕМ РАСПИСЫВАТЬСЯ? -- предпочитал откупаться незначительными
безделушками, и так длилось, я ждала, чтоб привыкнул,  чтоб некуда было ему,
голубчику, деться, не к Зинаиде же Васильевне! а Зинаиду Васильевну,  думаю,
тоже  желательно  поставить  в  курс  положения,  потому  что  женщина   она
истерическая,  но здесь не особенно  правильно  поразмыслила, Ксюша была  не
товарищ,  то  есть  не  то,  чтобы  она  осуждала, она  с  интересом следила
издалека, и писала ей, она жаловалась на почерк, почерк мой, почему не знаю,
ей не нравился, говорила: у тебя наклон  слишком резкий, полегче! полегче! а
что? нормальный  почерк...  Только не товарищ  она была,  потому что, должно
быть, не хотела, чтобы я -- с дружком ее папаши, а  что делать, если он меня
обожал, это, я им говорю, так и есть. Она никогда не верила, исключала такую
возможность, а выходило по-моему, только Зинаида сорвалась: как узнала через
третьи руки, сказала устало: да ебись он с кем хочет!.. Я думала: заверещит!
А она:  пожалуйста. Не ожидала от нее такой премудрости,  опешила несколько,
но думаю: погоди! И динаму кручу. Он  терпит. Дедуля  кричит: -- На проводе!
Смотрю: он звонит. Говорю: -- Нету дома! -- Когда  будет?  -- Не будет! -- а
списочек у меня был особый, вписала для сведения моего Тихона Макаровича: --
На  некоего Владимира Сергеевича реагируй отрицательно, а он рад  стараться,
он бы  на всех  отрицательно, да  шалишь, я  тоже еще  не мертвая,  звонили,
приходили  в малиновых джинсах, шваль,  конечно, а дедуля, он  что? --  он в
другой комнате,  как  сурок,  никогда после десяти не высовывался, телевизор
посмотрит и  спать ложится, ну, конечно,  потише,  чем без него, а на лето и
вовсе  съезжал  в  свой  курятник,   выделили  ему   по   Павелецкой,  любил
поковыряться в земле. Вдруг нагрянет с красной смородиной. Красной смородины
не отведаешь? Хороша уродилась, витаминов не съесть! Я  покорно благодарила.
Я  изучила  всякие  словечки благодарности, тут Ксюша из меня  вытравила всю
нечисть, прижав к своей несимметричной  груди, как Офелию,  а  когда узнала,
что зову его Леонардиком, громко хохотала!
     Динаму кручу, а  встречусь: веди  в ресторан, или в  филармонию, или  в
театр, культуры хочу! Он  сразу  скукожится, жмется, я тебе,  говорит, лучше
машину куплю. Покупай! Нет, спасибо! Не надо! Я в театр  хочу! Идем в театр.
Официально  была с ним на вы, вплоть  до самой кончины, соблюдала дистанцию,
из уважения  к  профилю  и  за  заслуги, а как Ксюша на  помощь  явилась: --
Отчего, -- первый вопрос в двери, --  он умер? --  Как отчего? -- отвечаю не
колеблясь: -- От восторга!
     Оговорюсь и  сейчас, принимая  в  свидетели  бабушку,  чей  портрет  не
продам, скорее удавлюсь в ванной,  а ванная, разве это ванная!  -- С газовой
горелкой, газоаппарат, насмешка над современностью, зато горячая  вода  есть
всегда,  оговорюсь и сейчас, ибо происходим мы из  княжеского  рода, хотя  и
заблудшего на дорогах, потерянного в обстоятельствах:  -- Мой Леонардик умер
от восторга!
     Положа  руку  на  сердце, я  его  не убивала. Я  только довела  его  до
восторга.  Дальше он сам себя довел... А то  они тут слетелись на  меня, вши
лобковые, кровь пьют,  озверели совсем! Что я вам сделала? Что привязались?!
Вы моего сломанного мизинца не стоите! Вон, посмотрите, у меня прабабушка --
столбовая  дворянка из Калинина! Вон  портрет,  писанный  маслом! Совершенно
шикарная женщина, бездна обаяния, декольте, надменный взор, драгоценности. Я
все продам, пойду по миру побираться, но портрет  не  продам, хотя жить мне,
скажу не таясь, больше не на что, а если икру  ем, то тоже трофейную, запасы
кончаются, икра  да  коньяк -- вот и  все,  чем  меня вы одаривали, да я  не
продалась, я динаму крутила, и любовничков, если на то пошло, было у меня не
больше  десяти!  А  прабабушку  не  продам!  Это память.  Ритуля говорит: мы
похожи.  Ритуля Ритулей, а  я  сама сравнивала:  прикреплю  портрет к трюмо,
встану рядом, смотрю: сходство несомненное, и взор тоже надменный, не наш, и
шеи похожие. Только у нее меньше беспокойства в лице...
     И  ты,  Леонардик,  хорош,  нечего   сказать!  Видишь,   как  некрасиво
получилось.  А  теперь  пристают:  отчего,  мол,  кровоподтеки?! А  мне  что
отвечать?  Почему  я должна  страдать за твои фантазии?  С  какой стати?! Я,
конечно, рада сохранить в невинности твою репутацию,  да только  мне тоже не
нравится, когда на меня орут! Я к такому обхождению не привыкла, по-другому,
не по-хамски воспитана, а  что касается подарков,  коль скоро интересуетесь,
будто они объясняют цену нашей любви, то скажу: крохобор! все больше посулы,
мне Аркаша, до  близнецов, куда лучше подарки дарил, от семьи отрывая, и  на
что мне машина, когда я  и  так, на такси, куда надо поспею, но  они в  этих
ссадинах вымогательство предполагали,  а Зинаида Васильевна говорит:  ничего
знать не знаю, первый раз, что  называется, слышу. Совсем завралась! Как  не
знать, ВСЕ  знали,  я на люди рвалась, а как что, крутила  динаму, нет, мол,
дома -- и все! -- и он не выдерживал, неделю от силы, а потом: -- Иришенька,
собирайся! Я билетики взял. -- Привязался ко мне... Ну, я выряжусь  так, что
все ахают, а он: -- Поскромнее бы ты, а то прямо как наклонишься, все видно!
-- Ну и что? Пусть смотрят, завидуют! -- Не нравилось это ему, хотя старался
ходить  генералом и  гоголем, встречались  знакомые: -- это,  мол,  Ира,  --
знакомил,  хотя не любил, рад  был уклониться, да я  видная,  все  смотрели,
платья такие Ксюша дарила, не на зарплату, конечно. Так год прошел, и второй
наступил, и мне  скучновато  становилось, с места  не двигалось, правда,  он
кое-как пытался разнообразить: то Зинаиду в санаторий на юг отправит, то еще
куда-нибудь  сошлет. Приглашает на дачу. Егор улыбается, радуясь за хозяина,
но был  тоже не прост, познакомившись  ближе: оказалось,  пьески сочиняет, а
Владимир Сергеевич ему  сто пятьдесят рублей платил,  покровительствовал,  а
Егор нашептывал  мне: --  Это он  на мне думает  спастись, раз отогрел. -- А
жена его, прислуга худая,  та очень портвейн  любила,  и была глуповата не в
меру, потому что, объяснял Егор, он женился до срока, еще не поверив в себя,
а Владимир Сергеевич, как подопьет, вызывает Егора  и говорит: -- Ты,  Егор,
смотри  у  меня!  Не  пиши  чего  не  следует!  --  А  Егор  сразу  юродивым
прикидывается  и начинает  лебезить: -- Что вы! что вы,  Владимир Сергеевич!
Век буду помнить, Владимир Сергеевич...
     А  как  умер хозяин,  встречаю,  ораторствует:  наблюдал,  дескать,  за
нравами:  был, доложу вам,  полный подлец.  Я, перед новыми друзьями,  Егора
осаживаю, мол, помолчи, неблагодарностью не размахивай, только вижу: для них
Владимир Сергеевич не человек, а какая-то порча,  значит  все можно, вали на
него, но спорить не стала, себе на yме а если по справедливости разобраться,
то напрасно  Eгор выступал, так как у  Леонардика  был высокий полет,  а что
писал,  так,  значит,  была  в  том  необходимость.  Он  же Егор,  сравнения
приводил: прославлял, мол,  подвиги когда люди сгорали  живьем  из-за  кучки
колхозной  соломы, а сам бы пошел сгорать? Э, нет, говорю, люди разные: одни
должны  умирать, а  другие песни о  них слагать, кажется,  понятно, и  тогда
Юрочка Федоров, что смотрел на меня с самого начала как на лазутчика из дачи
Владимира Сергеевича, начинает сомневаться,  не  стукачка  ли я, а  я вообще
людей люблю  с непонятной  душой,  и когда так  ставится  вопрос, мне  сразу
скучно.
     Он и  Ксюшу мою  разоблачал, будто не ходил за ней, как  собака,  досье
собирал, всякие там истории, и вот как Ксюша вошла,  улыбаясь  всем  вокруг,
замыслил черное дело, устроил  скандал, хотя, собственно, по  какому  праву?
Ты, -- закричал, -- курва грязная! Стрелять таких  надобно, грязных курв! --
Ксюша  улыбается, не понимая,  но с интересом  прислушивается, смеяться даже
стала  безо всякой истерики,  я  ее  в истерике только после ласк видела: не
выдерживала,  бывало,  визжит,  попискивает,  да  вдруг  как  закричит!  как
забьется!! Ну, прямо судороги,  руки к лицу приложишь: лежит, успокаивается,
а  после ничего уже не помнит, да и напоминать грешно, но  поражалась я силе
ее  удовольствия, которая  даже  сильнее была ее интеллигентного  организма,
хотя  и  сама, бывало, кричала, а если не вовремя кто  кончал,  готова  была
убить, а Ксюша -- та  просто  до посинения,  как барышня  из Тургенева,  так
доходила! А тут  стоит, улыбается, на Юрочку Федорова смотрит  с улыбкой: --
Бедный  мальчик. Извелся!..  -- А тот ругается,  кровью  налился, весь  свет
ненавидит  и говорит, в  свою  очередь: -- А где же сестра твоя родная,  где
Лена-Алена,  почему  ты  про  нее  никогда  не расскажешь? --  Ксюша  пожала
плечами: зачем ее упоминать, ей и без того  плохо, лежит себе на даче. И гут
я сама  вспоминаю, что у Ксюшиных родителей тоже есть  дача, только она туда
не наведывается, вообще не бывает,  иногда, когда родители позовут,  съездит
на часок и тотчас вернется, не заночует. И мне она про Лену-Алену никогда не
говорила, я  тоже прислушалась,  вдруг что  приключилось? Неужели?  От Ксюши
всякое жди,  но чтоб криминал? А Юра  Федоров -- мой будущий сопровождающий,
хотя я возражала, да без толку: Мерзляков отказался, побоявшись, а остальные
друзья, что постарше, сомневались в моей затее, даже обидно было смотреть, а
я в себя верила, как в Жанну д'Арк!
     Нет,  говорит Юра Федоров, ты нам  расскажи, курва грязная, почему твоя
сестра  всю жизнь на даче томится, с  бабками,  приживалками, почему за  ней
горшки с калом выносят зимой и летом? --  Я смотрю, Ксюша задумалась, ничего
не отвечает, ну, думаю, полный скандал, а была всегда Ксюша  гордая, чуть не
то, сразу вспыхнет, презирала все,  а  тут  молчит, а компания пьяная.  Юрка
тоже, а как пьян, бывал грубоват и тоже вспыхивал, хотя я с ним, признаться,
ни  разу,  --  не  нравился: все  у  него  теории, разоблачительные дела, я,
говорит, однолюб, а  как выпьет, совсем  гадом  становится, все  знали и все
равно приглашали, да и я, бывало, позову: наперед знаю, будет губы кривить и
фыркать и  ученость свою демонстрировать, но так  сложилось, куда он придет,
вроде некоторое событие, хотя, что он делал и как, понятия  не имела да и не
хотела:  ну,  широко известный в  узких кругах  --  и ладно! -- а как  стали
интересоваться,  посреди прочего, Юриной  персоной,  отвечала: -- А черт его
знает!  Но  что психопат  -- это точно... --  И были довольны ответом, да  я
искренне,  потому что  нельзя  обижать  мою  Ксюшу,  но  все-таки интересно,
по-человечески,  было  узнать, чем Ксюша моя  провинилась. Ладно, -- говорит
Ксюша, обводя глазами компанию, а еще была она тогда не француженка, в людях
хорошо разбиралась. --  Ладно,  говорит она,  я скажу: есть  у  меня  сестра
парализованная,  всю  жизнь в койке лежит, отсюда и горшки, и приживалки,  и
умственная  отсталость. Лежит  и  повизгивает,  отсюда и пролежни, и  прочие
беспокойства: лучше бы умерла, да никак, понимаете, не умирает... -- Ты нас,
отвечает  за  всех  Юра  Федоров,  на  понимание  не  возьмешь,  здесь  люди
грамотные, жизнь видят;  а компания как компания --  кто зашел, кто вышел, и
дело у меня происходит: без  дедули, он в земле ковыряется, в общем, лето, и
мы с Ксюшей  вдвоем, идиллия. -- Как жить так  можно,  когда рядом сестра  в
койке время проводит, за всю жизнь  говорить не научилась? Как, скажи, можно
от счастья  до  потолка прыгать, когда  слезы катятся?.. Курва  ты  грязная!
Ксюша все улыбается  и говорит: -- Я, говорит, может быть, за  себя и за нее
живу, коли ей, говорит, отпущено такое несчастье, лучше, говорит, один живой
труп, чем  два, лучше, говорит, равновесие,  а не мрак  кромешный, который и
так, все равно, мрак. Да, говорит Юра,  не ожидал я, по совести  сказать, от
тебя или,  вернее, как  раз  ожидал! Встает  и демонстративно выходит,  я не
задерживаю, а компания так,  случайная, посидели,  помолчали, а  потом давай
выпивать  и  закусывать. Через  час,  смотрю,  Юрочка  сам  возвращается,  с
извинениями за вторжение в чужую тайну.  А Ксюша уже пьяненькая, отвлеклась,
с кем-то  там присела, беседует.  Полез  он мириться -- она помирилась, была
незлопамятная, но  когда  разошлись  и  Юрочка  стал  задерживаться,  ожидая
подарка, то он не  ошибся, она к нему переметнулась,  оставив не помню кого,
да только неважно: взяла я актера, она -- Юрочку, и была с ним как шелковая,
слушалась и выполняла команды, или нет! я была с капитаном, интересный такой
капитан, он мне тихо сказал, что  скоро космонавтом станет. Мне, признаться,
плевать, и мы принялись с ним  трахаться, а Юрочка  Ксюшу терзал до утра.  А
когда поутру разошлись, капитан мой да Юрочка, лютыми врагами между собой по
непонятно  какому  поводу,  разошлись  в  глубоком молчании,  бросая  кривые
взгляды, то я говорю Ксюше:  --  Сестренка  Аленушка  --  это сказка, или на
самом  деле  страдает?  --  Страдает, говорит,  о  стенку  скребется,  звуки
странные издает, то ли  мяукает, то ли смех ее разбирает, а то вдруг завоет,
слушать  не могу, уезжаю, а помереть  --  не помрет, мать  совершенно  с ума
сходит, такое,  мол, положение. Было мне интересно взглянуть на ее сестрицу,
сравнить лицом, да и вообще интересное дело: одна скачет, а другая в постели
скребется,  возьми,  говорю, меня как-нибудь  на дачу, когда соберешься.  --
Обязательно, солнышко! Нет, мол, у меня от тебя тайн, а  что про сестру Лену
не говорила,  пойми:  тяжело мне все это,  вот, улыбнулась, живу за двоих, а
что грех веселиться, если рядом такое, то, может быть, верно, что грех...
     Улыбнулась она, закурила, да так и не отвезла, то ли вышло нечаянно, то
ли  я не напомнила, только Ксюша не отвезла меня  семейный позор показывать,
как горшки выносят и слезы льют круглосуточно. Была гордая. Зато Ритуля меня
чрезвычайно огорчает, скажу откровенно, тревожит меня Маргарита -- вдруг как
выскользнет -- вся  без  кожи,  вся  в  прожилках и мускулах  наружу,  -- на
подоконник, чтобы дальше вниз  по трубе  соскользнуть, и я знаю: уйдет -- не
воротится,  я схватила  ее  за  ногу,  чувствую  -- слизь.  Нога  слизистая.
Вырывается, но в конце концов я с ней справилась,  уцепилась, втянула назад,
отчего и спасла, а могла ведь разбиться, дуреха! А делить мне  с ней нечего,
кроме любви, ты моя ненаглядная падчерица!  Эх, Ритуля, могла и погибнуть...
подружка! Но не прошло полминуты: звонок!
     Я к телефону крадусь, вся в волнении, руки дрожат, будто  кур воровала,
звонит  звонок  в  мертвой  квартире, кто-то  звонит по  мою  душу,  стою  в
нерешительности, боюсь отозваться, но любопытство пересиливает, беру трубку:
молчу,  вслушиваюсь,  пусть первым  отзовется, и чувствую:  он, хотя почему,
собственно,  по  телефону?  но так подумала и молчу. Слышу, однако,  Ритулин
голосок, вздыхаю свободнее, я, -- говорит, заеду к тебе, дело есть, -- голос
ласковый,  словно обида  позади.  --  Ну,  конечно, --  обрадовалась  я.  --
Конечно, моя любовь!
     Кто поймет желания беременной женщины?  Не  селедочки захотелось вдруг,
не  огурчиков маринованных, а  желания вовсе не благостные снизошли на меня:
то ли трюмо на меня действовало, рождая старинные  образы, то ли страх искал
выхода?
     Открыла буфет, бутылочка  ополовиненная, коньяк, что  пили  с  Дато, от
давнишней размолвки осталось, налила стакан и села, согревшись  от выпитого,
всеми брошенная  на старости лет, закусила вечерним звоном с орешком, но еще
живая  и  теплая,  на себя  гляжу: кожа белая,  незагорелая,  мне  б на  юг,
поскакать  на  коне,  выдавали  по  страшному  блату,  а  Володечка,  что  с
иноземцами  занимался счастливой торговлей, только он не  фарца, а  на благо
отчизны, он достал  скакуна,  я  любительница, все обеспечил, маловат только
ростом, но в Тунис  зазывал и  походкой моей восторгался, а потом уехал, ну,
да я  и  так облечу весь  свет, стюардессой  или так себе, по рецепту врача,
загляну в  Фонтенбло,  в  гости  к  Ксюше:  --  Здравствуй,  Ксюша!  --  Она
обрадуется, сядем  за стол с ее стоматологом,  разберемся, в  чем там  дело,
затем  -- в Америку,  к спасительницам:  пять  белых,  одна-- шоколадная,  и
встретимся в роскошном отеле на крыше, открытой ветрам, соболя все да норки,
а я в своей облезлой лисе, а под ней пустота и отсутствие  меня, потому что,
скажу,  я, подружки, пьяна,  уложите,  не  трогайте, а  не то  блевать буду,
простите...  а потому что, простите... напилась... я  еще  нашла!.. напилась
ликера... и объявляю всем... слушайте!
     Я рожу вам такое чудовище, что  оно отомстит за меня как Гитлер или еще
кто-нибудь, они тоже из тех были, я знаю, только  бабы молчали, чтобы  их не
сожгли, я поняла! Я не первая мне так голос говорит он мне подсказывает я не
первая не последняя  а  для  мщения  вы из меня половую  тряпу не делайте! Я
страдать за вас не  хочу сами страдайте и вы со всякими там идеями страдайте
и вы жополизы и ты мой родимый народ  но  дело не в этом вот  наш закон мы с
Ксюшей  закон  выдумали  и  сказала Ксюша  такого  закона  еще не выдумывало
человечество  и  назвали мы  его  законом  Мочульской-Таракановой  это очень
важный закон он всех объединяет я  вам потом скажу вы понимаете что я говорю
а рожать я рожу ждите с  радостью будет вам вот такой подарок от любви к вам
ко всем вот такой только я пошла спать... баиньки... называю своих врагов...
запоминайте... вы меня поняли?.. ну все... акаде