отвечаю,  от  чистой  и  неприкрытой  злобы.  Дай,  думаю,  войду  в
директорскую ложу  с пятью кило апельсинов, как  последняя  жлобка, если  он
настолько ничтожен в своем страхе за репутацию, пусть охнет, а шампанское --
беру стакан, как положено, и выпиваю к третьему звонку всю бутылку на глазах
у  изумленной публики, закусывающей бутербродами с пивом и обсуждающей между
собой  достоинства паршивого  японца.  А  как выпила к  третьему  звонку всю
бутылку,   ни  капельки  не  оставив,  возвращаюсь  в   директорскую   ложу,
наполненную  почтенной,  но  мне лично незнакомой  публикой, хотя,  замечаю,
знакомой  моему трусливому кавалеру, вваливаюсь  ложу с  пятью  килограммами
цитрусовых  плодов  и  произвожу,  разумеется,  обещанный  эффект.  Владимир
Сергеевич  меняется лицом и шепчет  мне в неистовстве: -- В своем ли ты уме,
Ирина? -- Отвечаю:  -- в своем, -- и дышу на него шампанским. -- Зачем тебе,
говорит, эта куча апельсинов? -- Люблю, -- отвечаю, -- апельсины. Не замечал
разве? -- Он посмотрел  на меня и  говорит в некотором недоумении -- Ты что,
выпила?  --  А что, нельзя? -- Можно, -- говорит, -- но поедем  лучше домой,
нечего нам тут делать. --  Говорит  внешне  спокойно, умел  он себя  в руках
держать, не  срываться,  хорошая, отмечаю, школа, но внутри,  смотрю, полная
растерянность, вроде желе, даже чуточку жалко мне  его стало, да я уперлась:
-- Нет! --  говорю  громким голосом.-- Хочу, наконец,  Бриттена услышать, да
ты, говорю, лапуля, не волнуйся, все будет в полном порядке! -- Он побледнел
и так выразительно на меня глянул, что я поняла: КОНЕЦ, и  Бриттен будет нам
погребальной  мелодией,  отпевать  сейчас  будут  нашу любовь,  такое у меня
чувство,  хотя  несколько выпила и разрумянилась  на  славу.  Леонардик тоже
молчи т, бледный, но весьма благородный старик, если со стороны взглянуть. А
я  с апельсинами.  Сижу,  дирижер снова  входит,  бурный  восторг,  я  тоже,
естественно, аплодирую, а собственно, в чем дело? Пропала моя  любовь, конец
мечтам,  и не  буду  я  никогда  своей предшественницей, и  кик  только  они
заиграли, стало  мне на душе и вовсе нехорошо,  ветер старости  подул мне  в
уши,  шампанское  разобрало, захотелось  заплакать от  всего этого минора  и
пакости,  от  всех  этих женатых  мужчин,  что держали меня  за дурочку,  не
справляясь о потребностях души, а только нюхали  бергамотовый воздух, нюхали
и балдели,  и пичкали икоркой, икоркой, икоркой, прельщали анфиладой квартир
и машин, а сами дарили духи,  духи, духи и на  часы украдкой посматривали, и
хвастались, хвастались,  хвастались,  кто чем, без разбора:  кто славой, кто
деньгами, кто талантами, кто тем, что он всем недоволен, и потому с ним тоже
изволь  считаться  и  уважай, раз  такой  двойной  счет  открыт,  как шутила
насмешница Ксюша, презиравшая эту компанию и в несуществующем городе Париже,
потому что он не существует, и Ксюша, садясь в розовое авто, проваливалась в
пустоту, и здесь, на твердой, родимой почве, потому как, считала она, всякая
карьера  полна  приключений,  зигзагов  и  подлости,   одни   стоят  других,
ненавидела, но жить не могла без: возвращалась, чтобы смеяться, и уезжала, и
возвращалась, а я сиди да помалкивай! а Ксюша на  это: -- Поехали вместе! --
Да только  у меня,  извини,  роман. -- С  кем?  С  Антошкой? Так выбрось  из
головы!  Несерьезно!  --  Нет!  --  отвечаю.  --  Выше  бери!  С  Владимиром
Сергеевичем, твоим  крестником и лауреатом!  --  Не  поздравляю, -- хмурится
Ксюша. --  Отчего?  Человек-то  он  видный. Не  обидит. --  Так  думала я, а
смотрю: сидит бледный, готов  растерзать, отплатиться и  больше  не звонить,
несмотря на то, что привязан и трудно, вздыхает, ему без меня. Только я тоже
выступаю с позиции силы, извини, говорю, а как наш  договор? -- А апельсины?
-- спрашивает  гневно. --  При чем  тут апельсины!  Так спорили мы в роковое
свидание, но дело до этого еще не дошло: сижу на Бриттене, очень нравится, я
в восхищении,  вся  раскраснелась, слушаю:  очень!  очень прекрасно!  --  но
только сосед мой, Владимир Сергеевич, затаился и портит мне жизнь.
     Потому  что похожа  была я всегда  на  застенчивую школьницу с толстыми
косичками, не умела хамить людям, даже слабым и  беззащитным, но не  любила,
когда со мной обращались как с дешевкой, кормили и требовали красоты, потому
что высоко себя чту  и красота моя неподвластна, ибо только та женщина может
меня судить, что красивее меня, а мужчины  и вовсе судить не имеют  права, а
только  восхищаться,  а  что  до  красоты, то  красивее себя  не  встречала.
Спросят:  а  Ксюша? -- Вот разберемся. Ксюша, конечно, красотка, я ничего не
скажу, недостатков у нее,  положим, нет, а  то так бывает: лицо красавицы, а
спина  вся в  угрях, я видела  много таких  и сожалела, а  Ксюша, бесспорно,
красотка,  только я  красавица, я  --  гений  чистой  красоты, так меня  все
прозвали, и Владимир Сергеевич тоже говорил: -- Ты  -- гений чистой красоты!
-- то  есть  без примесей,  но красота  твоя не  бульварная,  не  площадная,
красота   твоя   благородная,  мочи  нет   оторваться!  --  Так  говорил   и
Карлос-посол, и среднеазиат Шохрат, но  когда я ему позвонила, спрашиваю: --
Узнаешь ли меня, Шохрат? -- отвечает он без всякого юмора и цокает в  трубку
языком. Я сразу все  поняла:  -- Ну, до  лучших времен,  Шохратик! -- а сама
чуть не плачу.  -- До лучших  времен! -- отвечает  Шохрат, большой в Средней
Азии  человек, мы  с  ним  на  самолете одну за другой  республики облетели,
форель кушали, и читал он мне Ахматову и Омара Хайяма, гордясь не бульварной
моей красотой. --  До лучших времен! --  вторит Шохрат и  цокает языком, как
восточные люди, обманутые в самых искренних чувствах. А Флавицкий, Станислав
Альбертович, оказался в конечном счете другом: ну, зачем ему,  спрашивается,
чтобы  я рожала? какой толк? -- а он  беспокоится,  звонит, на  консультации
приглашает, и, когда Ритуля мне свое нетелефонное предложение  передает, я к
нему  обращаюсь: не  повредит  ли?  потому что  опасалась,  не  будет ли это
посягательством на  жизнь  нерожденного младенца, не пробьет  ли  ему  череп
разгулявшийся  армянин? --  Исключено! -- отвечает мне доктор Флавицкий.  --
Исключено, только  будьте,  деточка, поосторожней, случай  ведь  уникальный,
хотя раньше говорил: никогда не рожу, и я, довольная-предовольная, улыбалась
ему в  ответ, только по ночам  огорчалась немного, да Ксюша тоже сказала: --
Не хочу! -- а стоматолог ее заставляет который уже год, а Ксюша крутится  На
сковородке  и  удивляется:  --  Ну,  прямо как  в Средней  Азии! -- И тут не
выдерживает мое сердце, взрывается: выхватываю апельсин  из авоськи и кидаю!
--  и пошла!  пошла! -- полетели оранжевые плоды в  японского подлеца и  его
английскую братию, в скрипачей и  виолончелистов, одетых  во фраки --  нате!
вот  вам! -- и стала я ими швыряться, и  набросился на меня  побелевший  уже
окончательно мой знаменитый и героический кавалер, но оттолкнула его  старые
мощи,  так  оттолкнула, что  они отлетели  не на  шутку,  и  --  дальше!  по
Бриттену, по его безобразной  симфонии! пока музыка не смолкла, и воцарилась
тут  загробная  тишина,  и  в  ложу   ворвались,  как  три  толстые  собаки,
капельмейстерши, что программки за пазухой носят и налево торгуют. Я по  ним
апельсином влепила,  и сделалось  мне смешно, а  в  зале тишина и  почтенная
публика, а в ложе  от меня все отшатнулись, а я с капельмейстершами завязала
потасовку, не рвите! кричу, своими грязными руками мое платье! как смеете! И
бьюсь  в  директорской  ложе,  как  красная  тряпка,  и  японец  с интересом
обернулся в мою сторону, и все англичане за ним, да тут вбежали к нам в ложу
еще  какие-то сильные  и  отчаянные мужчины, простирают руки ко мне, чтобы я
прекратила, однако на глазах англичан не желают насильничать, скорее даже на
мировую, манят, пока  не выйду,  не зря же перед началом  гимны  играли, а я
думаю:  пропадай  все пропадом, буду  драться!  Но  они  все-таки  обходятся
по-джентльменски,  видят,  я  с  самим Владимиром  Сергеевичем  рядом  сижу,
думают:  а   вдруг  так  положено?  приказ  поступил  обкидать   апельсинами
английскую  музыку?  --  так  Ксюша рассуждала, выслушивая  историю и  очень
довольная замешательством. -- Вот видишь, сказала  она, ты, солнышко, смелее
меня оказалась! Я бы так не рискнула -- по англичанам. Красиво!
     Стоит ли, однако,  добавлять,  что  Юра  Федоров,  прослышав  про  это,
прекратил  со мной  знакомство  на основании  обиды за культуру, потому  что
решил, что это культурный терроризм и невежество, идущее от корней души, а я
вам на это возражу: гоните его подальше! И вот, представьте себе, встречаю я
этого Юру в компании моих новых друзей, и он начинает меня порочить, хотя на
мне уже к  тому  времени лежит отблеск всеобщей известности, а на нем? -- Ты
кто?  --  говорю я ему. -- Ты, мразь,  кто  такой?  --  И  тогда  ему  стало
совестно, потому что последнее  слово осталось за мной,  как за мученицей за
идею, но в этот момент Владимир Сергеевич увидел, что мне руки  выворачивают
и  поступают  невежливо --  волокут  в коридор,  а там  тоже  толпа, готовая
увидеть и  растерзать, иные во фраках, но звери зверями! Вот  тогда Владимир
Сергеевич как мой кавалер говорит собравшейся  администрации: -- Расступись!
--  И все, надо сразу  заметить, начинают расступаться, а Зинаида Васильевна
утверждает, что она, видите ли, обо мне не знала! Все знали, а она не знала!
Да  ведь  этот эпизод стал доступен любому человеку,  никогда не надевавшему
фрак, а Владимир Сергеевич, мой Леонардик, взмахнул своей небольшой ручкой и
говорит: -- Расступись!
     Они расступились, несмотря на милицию и ажиотаж в дверях, я хотела было
взять с собой апельсины, но кулек из рук вырвали, и они покатились, и их тут
же стали давить  неуклюжие ноги  многих мужчин,  и  Владимир Сергеевич грубо
схватил меня за  запястье и -- на  лестницу, откуда  тоже свешивались разные
любопытные  люди,  а  в  зале  молчала музыка,  и он сказал  администратору,
пожелавшему осудить его за спутницу: -- Вы бы лучше концерт продолжали! -- И
администратор, догадавшись, что Владимир Сергеевич прав, побежал успокаивать
японца, и японец  быстро  успокоился, во  всяком случае, Бриттен опять витал
над  сводами,   когда  мы  выходили  через  служебный  вход,   Бриттен   был
восстановлен,  а  у  меня от  шума голова  разболелась, и я едва видела, так
разболелась голова!


9


     Мы медленно катимся. Мы подолгу молчим. Мы -- катафалк.
     Ну, думаю, убьет. Имеет право.
     Он держит на отдалении белый профиль, переживает. Что, своего добилась?
-- Нет! -- отвечаю,  боюсь его гнева  и в восхищении, все-таки спаситель,  а
мог бы на растерзание,  однако, вот едем. А дальше? --  спрашивает Ксюша. --
Что дальше? А дальше он говорит: ты, надеюсь, понимаешь, что это конец,  что
это, говорит, окончательно, а сам везет меня дальше, не выбрасывая на улицу.
Молчу,  слушаю,  мигрень,  апельсины  в  глазах  пролетают,   японца  взгляд
удивительный, косится  на  мое выступление, пораженный  нравами  иностранной
державы, или почуял чего недоброе, защемление прав, но Бриттен снова  витает
над  сводами, и все  права мои при мне. Ты понимаешь, говорит, что это конец
нашему  договору! Я рот  открыла.  Ого!  Ну, думаю,  ловок!  Ну,  бестия! Не
ожидала. Ни Ксюша, ни  я. Тонкий мыслитель,  отслоил одно  от другого,  а я,
значит, у разбитого корыта, и пальцем тыкаю в пыльное трюмо: конец договору!
Но всему  остальному  начало!  Перехожу в  иное качество, лишаюсь  положения
золотой  рыбки,  а  становлюсь, выходит,  дешевкой. Я  рот  разеваю: дивлюсь
благородству и профилю, едем дальше, а он даже рад, будто камень свалился, и
Зинаида  Васильевна  очень ликует,  прослыша  про весть.  Ликуй,  мародерка,
ликуй! Только позже всплакнешь, как за  гробом  великого человека пойдешь не
хоженной  раньше  дорожкой,  и  на холодной даче сцепишься  из-за  дележа  с
Антончиком,  который мчится,  мчится  на похороны не то  из  Осло,  не то из
Мадрида, потому что пристроился мальчик, поклонник мой липовый, да я и сразу
поняла:  вшивота. А перед Владимиром Сергеевичем преклоняюсь -- великий муж!
Но  расстроилась,  узрев облегчение  на бледном  лице. Выкрутился!  Недорого
купил,  и   довозит  меня   домой,  руки  пахнут  автомобильной  кожей,  где
дедуля/скоротав вечерок с телевизором,  спит  сном праведного  стахановца  и
вернейшего ветерана, спит и в ус не дует, что его любимую внучку выбрасывают
на панель,  у  самого дома, и  напоследок желают  доброй ночи!  Ну, что  же,
отревела свое, отсуетилась, вхожу домой,  апельсины по  комнате катятся  мне
под  ноги,  люди  во  фраках  жестикулируют  и с  ценой у рта  кричат дурным
голосом, а дирижер-японец дирижерскими палочками  ест  холодный, свалявшийся
рис, да  не рис,  а рисовую  кашу, как  будто вчера кончилась война, лежит в
постели косоглазый,  смотрит хитро, и катятся под ноги  апельсины, а Тимофей
крутится между  колен и  нюхает  юбку,  почуя родственную душу, а  я  говорю
Веронике:  -- Не плачь обо  мне! Не плачь! --  И она зарыдала, она зарыдала,
хотя была  ведьма и  стерва,  и себе на уме,  потому  что мужчин до себя  не
допускала, и только Тимофей  был в фаворе, и говорит Тимофей: -- Да ладно...
Чего уж там...  -- Родственная  все-таки  душа, и крутится  возле, нюхнул  в
юбку, смотрю:  забалдел! -- Ну, говорю  Веронике, кайфовщик  он  у тебя!  --
Потрепала  за ухом, взлохматила, а Тимофей скалит зубы,  смеется. Только я к
ней неспроста  --  посоветоваться пришла, чтобы благословила, И  сказала она
слабым голосом: -- Отчего не попробовать?... Но Тимофея ты, Ира, не трожь...
-- А Ксюша? -- выпытываю. -- А Ксюша? -- Молчит.  Перерыв в разговоре, так и
не выпытала, она не выдаст, и  Ксюша тоже Ничего  не  промолвила, ни разу не
проговорилась, невзирая на дружбу, и  Тимофей глядел на  нее властно, как на
собственность, а меня, значит, и  здесь  надули подружки, Про себя  отмечаю,
хотя улик  нет,  однако  мне намертво  было  отказано, и обидно стало  нам с
Тимофеем. Очень обидно. И пришла я ни с чем, с чем пришла, с тем и вышла,  и
Леонардик гордится  размолвкой, толкуя ее в свою пользу, пожелав доброй ночи
наедине с трюмо, и я  бросилась к  телефону, чтобы  поставить  на  ноги  всю
честную  компанию, да только поздно, поздно, и слышу  в трубке гудки да злые
разбуженные голоса извинений, что  поздно,  ну  ладно,  и осталась наедине с
трюмо, тоже, в  общем-то, дело, потому как  лежала  я  маленькой девочкой  и
стонала,  выводя  вензеля   и  узоры,  возвращаясь  обратно   в  свой  город
одна-одинешенька,  только  я обожала  Москву,  поедом  ела,  и  стонала, ища
утешения в малом, но зато дорогом и единственном, но не вышло забыться,  как
очнулась и  петь  перестала, смотрю: ночь, и  в небе тревожный ветер, облака
сбились в  тучи, тени месяца  на покрывале, а  в трюмо торчат мои  ноги, мои
ноги и мои руки, а между Ними витает оставленное лицо, и тогда я решилась, в
ту ночь, затаилась и все поняла, потому что не бросит меня, а лишь скрутит и
подчинит,  чтобы дальше по его  воле шло, на  даче и здесь,  в распрекрасной
квартире, хозяйкой которой я вдруг увидела себя, прильнув щекой к карельской
березе. Ликуй, Зинаида Васильевна! Сегодня в ночь  ты можешь спокойно спать,
а весть  разнеслась, и  на  утро -- да  в самом ли деле? Апельсины катились,
катились и докатились,  только слишком  долго  ждать  не  пришлось,  и  пока
раздавала кругом  фальшивые опровержения, сохраняя всеобщую тайну, раздается
звонок, и дедуля, как дрессированный  попка, подбегает, кричит:  на проводе!
-- и мне, ладонью трубку задушив: -- Дома ты или нет? -- Дома! дома! -- Я из
ванной бегу,  забывая  захлопнуть халат, и дедуля похож на  о. Венедикта, он
конфузится, скрывая  глаза, пока старая нянька льет за резинку струи, потоки
святой воды, да только я себя не берегла в те две недели, что растянулись на
полгода, только не больно-то я себя защищала, я русалочьей  жизнью жила,  из
ванны  в  ванну переплывая, смущая  лемуров  с отменными  мордами, вспомнить
жутко, главарь автосервиса по утрам из постели распекал подчиненных, а Ксюша
далеко,  и Риту ля лечила  болезнь, понимая, что фирмач заподозрил недоброе,
гной на трусах, смага на губах -- отлетел на родину, и  всю землю заполонили
японцы,  так  что Ксюша  клялась  и божилась,  живя в  Париже и называя  его
японским городом, а я к телефону подступаю смиренно: -- Это, мол, кто? Алле!
-- Слышу:  Леонардик подает неуверенный  голос, не любил покойник  телефона,
подозревал за  ним бесчисленные  недостатки, зарывая под  подушку, а я ему в
пику,  в укор --  ну,  скажи,  что  любишь меня!  что  сгораешь  от страсти!
Расскажи,  как  будешь  носить  на руках,  и голубить, и холить!  Он  как уж
мельтешил:  погоди, не сейчас, не называй меня по имени, ничего не слышу, из
автомата  звоню,  по стеклу барабанят копейкой -- будто напрасно я апельсины
раскидала  на  глазах  у  изумленной  публики,  преодолев  кордоны  милиции,
оцепление,  оцепление --  все!  -- закончилось наше  подполье.  Преступление
против образа. Он за жизнь, слава Богу, набегался, приобрел ценный опыт бега
на  цыпочках по  углам  и мраморным  лестницам, и в  глубине  лица  застряла
растерянность:  хозяин не  давал  быть хозяевами,  хозяева  не  давали  быть
хозяйчиками, хозяйчики пороли  казачков.  Хозяин  одеяло натянул на себя  --
остальным мерзнуть и околевать, и поселилась растерянность в расщелинах лиц,
и тихо-мирно проходит славная жизнь  его, но нелюбовь к  телефону на сегодня
была исключена,  да и я не  то, чтобы соскучилась, --  истомилась, вынашивая
мечты  и удивляясь, что выкрутился, отплатил мелким спасением  за  униженную
мольбу,  за  мое неповторимое искусство,  только  я в  этот  раз не  спешила
крутить  динаму,  не  торопилась  отмалчиваться: стою, слушаю, вода  с  меня
капает, дедуля в  комнату отошел небритый,  в  недоумении. Сообщает мне, что
хотел  бы...  и  что Зинаида  Васильевна удалилась лечить свой  пузырь,  Что
скучает  и  куда я  пропала?  Отвечаю:  никуда  не  пропала, жизнь  влачу  в
одиночестве, с книжкой, полюбила я Блока... -- Кого? -- Ну, Блока! Поэта. На
память выучила  стихи. Он  молчит,  уже  тем провинившийся  перед собой, что
набрал  номер и начал мириться,  да я-то знала,  что так выйдет, а Ксюша  не
верила: --  Неужели сам позвонил? --  Она без меня  тоже не могла, приезжала
нетерпеливая, да  И я, хоть  с Риту лей дружила, однако Ритуля  смущала меня
Практицизмом, любила  предметы,  особенно  дорогие,  особенно драгоценности,
камешки обожала, караты, и, вернись японец, она бы ко мне не пришла,  я бы к
ней не приехала, и куда тогда деться, и пусть  мы остались довольны успехами
дружбы, но Ксюша есть Ксюша, есть Ксюша!
     Ее  не  пугали  изгибы  умного разговора, но к  мыслящим  женщинам  она
относилась неважно, и помню,  как быстро исчезла Наташа, погнавшаяся было за
радостью  общего дела, но  неизбежно  разоблаченная.  Она, кивнула  Ксюша на
мыслящую женщину, холодна,  как ноги  таймырского  дистрофика, должно  быть,
здесь заключался намек на сестренку, только Наташа вскоре исчезла вместе  со
своим громоздким клитором, посмешищем  искренних дам,  променяв нас на умные
разговоры, и, встретившись с ней  среди избранной публики на балетах Бежара,
усладой ее мозгов, я равнодушно здоровалась и проходила мимо,  я  оставалась
суха. Но  Ксюша  была  иная, не  мыслящая --  немыслимая!  и я  ей  верила и
подражала до  срока, покуда  она  не  развела руками: -- Ну, ты даешь!.. Ну,
даешь.  Чтобы  сам  позвонил!  После  всех  этих  апельсинов... --  Да ты не
понимаешь! -- Тут я улыбнулась застенчиво. -- Он должен  был позвонить. Ведь
тогда  он пришел  к заключению, что я сдалась и сокрушаюсь. -- Хорошо, -- не
спеша согласилась я, и он сказал: -- Ну, стало быть, прекрасно!
     Мы  условились встретиться  у него, нет, я была далека  от  решений,  я
хотела посмотреть,  что будет,  и