Раньше,  когда  в России  зевали,  крестили  рты,  чтобы  черт не  влез
вовнутрь.  Чтобы быстро спасти Россию, нужно  заново крестить рот.  Крестите
рты!  Крестите  рты! Крестите рты! Крестите рты! Крестите рты! Крестите рты!
Крестите  рты! Крестите  рты! Крестите  рты!  Крестите  рты!  Крестите  рты!
Крестите рты! Серый любил зевать. Он зевнул.
     армия
     В детстве  Серый служил в армии и дослужился до того, что его наказали.
Тюрьма лучше армии, но армия лучше тюрьмы.
     равнодушие
     Серый очень устал. Усталые люди -- равнодушный народ.
     церковь
     Серый  зашел в  церковь и в  душе  почесался.  Серый перднул  в церкви.
Церковь осталась. Я тоже остался.

     баня
     Серый  не  любит  мыться.  Он   моется  с  трудом.  С  сосков   стекает
гной-янтарь-смола.
     -- Сколько кусков на рыло? -- бычатся "синяки".
     -- Уебисто.
     -- Ну, тогда заверни!
     В паху у Серого затор: училки-педрилки и школьницы-мандовошки.
     александр иванович
     К Серому пришел Александр Иванович.
     -- Серый, подъем! Серый встал, постоял.
     дороги
     Серый знал, что дорога -- это мучение.
     деревенская жизнь
     -- Сашок, -- сказал Серый, -- светает.
     -- Темнеет, -- ответил мужик.
     лучше не будет
     Серый  был  очень  подозрительным по  жизни.  Он правильно делал -- был
подозрительным.
     хлеб
     Эти, которые пришли, они зачем пришли? Серый обнял  родину. Но глаз был
тухлый.  Серый  неспеша  ел  хлеб.  Ему  зачем  торопиться?  Хорошо  бы  еще
кого-нибудь смутить.

     менты
     Менты попрятались в овраге.  Они  разделись и  разбежались. Над оврагом
долго стоял запах служебного пота.
     любимый писатель
     Русское  отношение к слову провернуто через историческую мясорубку.  Из
такого  фарша можно свалять любую котлету.  Какому  слову еще верят на Руси?
Никакому. С другой стороны, почти всякому. "Я верю, что я не верю,  что я не
верю..."  -- и  так  до бесконечности, но  эта  цепь обрывается  в  какой-то
случайный момент, и тогда, как с ромашкой: когда "верю", когда "не верю".
     Я не верю ни одному  русскому слову: ни  официальному, ни печатному, ни
оппозиционному, ни независимому, ни бытовому -- каждое слово содержит в себе
подвох, угрозу, насилие, опасность для жизни. Я научен, естественно, горьким
опытом, но я невольно поддаюсь слову, потому что,  как у всякого русского, у
меня тоска по надежде.
     В  такой  неловкой  ситуации,  с  воспаленными нервными  окончаниями  я
изобретаю  для себя субъективно  авторитетное  слово, которое  становится со
временем  авторитарным.  Я ищу и пытаю его методом исключения из исключения:
прогоняю через медные трубы, вывариваю в кипятке, проверяю на запретность  и
разрешенность, сверяюсь с друзьями, перечеркиваю и воскрешаю. Или, забыв обо
всем, просто влюбляюсь в слово и верю ему "на слово".
     У каждого русского  есть свой "любимый писатель". Русский  спит с  ним,
как  дети -- с  мишкой. "Любимый писатель"  --  это и  есть то  неразлучное,
обсосанное  слово,  что в России, на первый взгляд, прочнее прочного. Мы  за
"люби-

     мого  писателя"  глотку  перегрызем.  Мы  воздаем  ему  сверхбиографию,
громоздим  сверхрепутацию.  Конечно,  лучше  всего быть  гонимым, непонятым.
Гумилев  сдал  поэтический  экзамен на вечность  только  одним фактом своего
расстрела. Но в  основной  интеллигентский иконостасный набор  МЦАП  он  все
равно не вошел.
     МЦАП одно время был сильнее  крылатых  ракет. МЦАП принимали на коленях
как просфиру. Это была большая пушистая  кошка -- МЦАП-царап. Немножко,  как
видно   теперь,   сиамская   и  истеричная.  МЦАП-ценности  стали   когда-то
фортом-либерти и для меня, о чем не жалею. С МЦАПом мог конкурировать только
Набоков  благодаря  идеальному  эстетическому  нонкомформизму   и  абсолютно
непроходимой, по старым международным, а также советским меркам, "Лолите".
     Набоков  был у нас  обожествлен  подпольно, в катакомбах. Позже я и сам
принял участие в  "набоковизации"  всей страны, составив  его четырехтомник,
вышедший тиражом экземпляров. Нас тянет, как на падаль, на "культ личности".
Слово Набокова стало сакральным, несмотря на сопротивление очевидности. Если
любить -- то "без извилин", иначе не русское это дело.
     "Любимый  писатель"  не  бывает  голым  королем.  Может  быть,   это  и
составляет сильную  сторону  русских,  но  тотальная  любовь через  одно-два
поколения невольно взрывается, и уже более  не любимый  писатель  становится
совсем голым и совсем  незаслуженно, как  сначала Максим  Горький, а потом и
пафосный  МЦАП, над которым теперь волен глумиться всякий продвинутый автор.
У  нас  нет той  комнатной  температуры  культуры, при которой  не  лопаются
краски, а только восторги и взрывы на пустом, в общем-то, месте.

     дом серого
     Серый  не  любит хаоса  -- но хаос  любит  Серого во все дыры. В доме у
Серого  нет  правильного  вида вещей.  Они у него наползают:  вещь  на вещь.
Зверски синего цвета стены. Ковер наползает на стену, стена -- на диван, нож
-- на скатерть, собака -- на будку,  грядка -- на лук, огурцы -- в ароматных
пупырышках. Лампа  висит криво,  иконы висят вверх ногами, земное притяжение
-- не указ, ватерпас отменен, табуретки неровные, калитка покачнулась, забор
рухнул, зубы черные, выключатель отвалился, буквы гнутые, проводка искрит, у
вилки нет  ложки.  Щеколды  щелкают. Подоконник потрескался. Плитка колотая.
Пищат школьницы-мандавошки.
     -- Цыц, юные суки!
     Все на скорую  руку. Дом  нетерпения.  Построить все неровно -- большая
забота. Серый справился, блядь, но устал, он теперь отдыхает.
     серый -- богатый
     Серый  решил  быть богатым.  Украл  деньги, построил себе Гастроном.  В
Гастрономе продавались разные продукты. Он докупил Галантерею. Его  посадили
в тюрьму. Серый докупил и тюрьму.
     паралич воли
     Можно обойтись без многих вещей.  Можно обойтись без всего. Без папирос
можно тоже обойтись.
     Хотел ли он? Он чего-то хотел. Но хотел ли того, чего он хотел?

     членовредительство
     Серый зашел  в  гараж. В  гараже  висели старые шины.  Пахло  аммиаком.
Автомобиля  нигде не было видно. Серый взял с полки  ржавые кусачки. Откусил
кусачками мизинец левой руки.
     -- Больно! -- Серый стиснул зубы.
     Затем --  безымянный  палец.  Затем -- все остальные.  Он отрезал  себе
руку, потом две ноги. Когда Серый  пошел поступать в Московский университет,
в приемной комиссии ему сказали, что у  людей без трех конечностей документы
не принимают.
     богоносец
     На  пруду  Серый повстречался  с  богоносцем.  Богоносец --  это  такое
животное, вроде свиньи.
     серый на севере
     Серый всегда на севере.
     серый в мыле
     Внешность Серого равна нулю.
     -- Разве это жизнь? -- сказал Серый. -- Я ем гадость, пью гадость. Все,
что  можно было  уничтожить,  мы  уничтожили.  Мы  уничтожили  семью,  Бога,
традиции. Нельзя  сказать, что  нам  было много что уничтожать.  Русский Бог
качался как зуб, и большевики его вырвали разом.

     клей
     В доме у Серого никогда не было клея. Невеста с зубами, ковыряя в носу,
вешала трусы на  батарею. Закатывала их специальным  образом. Чтобы  быстрее
сохли. Козявками стреляла в Серого. Ради потехи.
     -- Смешная ты, -- оборонялся Серый.
     собаки и кошки
     Серый  прилетел к собакам и стал молодой.  Он запел  и  пел  долго, так
долго, что задремал.
     русская формула-
     -- Еще  "Шабли"? -- спросил  Саша, когда  ожила и  задвигалась картинка
клубной жизни. -- Хотите устриц?
     -- Хочу.
     -- Мне одинаково противны  оба: и  Грегори, и Серый, -- сказал Саша. --
Нам, молодым, нужна отчетливая страна. Решайтесь.
     -- Не хочу, -- сказал я.
     -- Убейте гада!
     -- Сами убейте.
     -- Вы верите в формулу России?
     -- Тютчевскую?
     -- Нет. Что бы вы сделали с человеком, который вывел русскую формулу- ?
     -- Это невозможно.
     -- А если возможно?
     -- Жить в разгаданной России? -- Я покачал головой.
     -- Да вы любитель  острых ощущений! -- вскричал Саша, подливая в бокалы
"Шабли".

     -- Нет, но пресная жизнь, такая, как везде, -- не мое.
     -- Вывод?
     -- С одной стороны, убил бы, -- усмехнулся я. -- С другой...
     -- Другая сторона меня не волнует, -- заметил Саша.
     -- Ваши устрицы, референт, очень вкусные, -- продолжил я клубную жизнь.
     лебединое озеро
     Мы встали  до рассвета,  когда на небе  в нетронутом  виде  сохранялась
звездная чистота.  Выпили  банку  парного  молока,  съели  вкусной чесночной
колбасы и --  в  лес.  Облака  терлись друг  о друга  предутренними  нежными
боками. Как заколдованные цапли, летала крупная мошкара.  Черные елки  пахли
растительным  счастьем. Простой мужик  с чудными  глазами  встретился нам по
дороге. В руках он держал маленькую стерлядь с умным лицом.
     -- Где поймал?
     -- На Лебедином озере.
     Нагруженные грибами и букетами, мы с Серым перемигнулись, побежали и --
заблудились.  Аукались  до хрипоты.  На счастье, Нюрка шла топиться, получив
двойку  по  рисованию.  Мы   с  уважением  отнеслись  к  решению  зареванной
пятиклассницы.
     -- Дяденьки! -- с надеждой спросила Нюрка. -- Вы умеете мяукать?
     -- Нет, -- развели мы руками.
     Серый  раздвинул грозди рябины: это было самое  узкое и самое  красивое
озеро в мире. Нюрка  быстро разделась и  в  одном рваном лифчике  кинулась в
воду. В костюмах Адама, без аквалангов, мы с Серым полезли спасать ее душу.

     я не думаю
     Откуда берется безмерное самомнение?  Нет, пожалуй,  ни одного русского
человека, который бы не считал Россию первой страной.
     так нельзя
     "Это невозможно"  --  формула  Европы.  От  французов:  "Се  n'est  pas
possible" до поляков: "То nemozliwe". У них там рыцарство самоограничения. И
даже хохол потянулся за рыцарством:
     -- Я тоже рыцарь. И наш Гоголь -- рыцарь. Он отомстил за вашу оккупацию
страшной местью и мертвыми душами.
     Новость. Хохол встал у края Европы, а не с нашего края.
     У русских "это невозможно" имеет другой смысл. Невозможно -- значит "не
получается сделать то,  что хочется". Для Запада "невозможно" значит переход
границы самоидентификации. Самоистребление. Для Серого все возможно.
     Распад внешних запретов произошел очень быстро и незаметно. По скорости
избавления  от табу  Россия  за последние  десять  лет  прошла  дистанцию  в
несколько  столетий.  Были  незаметно  отменены  не  только   советские,  но
традиционно русские запреты.
     "Бандит" -- ласковое имя.
     Запад оказался в оборонительной позиции. Сила Запада -- в нестандартных
решениях. Русский в  сущности придерживается  ломового развития. Я что-то не
припомню,  чтобы русский придумал в последнее время что-нибудь  полезное для
людей. Например, более удобную форму

     дуршлага или новый тип велосипеда. У него не придумывается.
     Европа акробатически гибка.
     интеллигенция
     Пора  подвести предварительные итоги. Цикл  существования интеллигенции
закончился.   Она   выполнила   свои   задачи   настолько    блестяще,   что
самоликвидировалась за ненадобностью.
     Когда-то  "Вехи"  ее  одернули.  Только   однажды  ее  по-настоящему  и
одернули.  Вышло несколько изданий  этого одергивания. Ничто  не изменилось.
Разве что несколько ренегатов откололось.
     Интеллигенция осталась верной себе. Целью ее деятельности была забота о
счастье  народа. Теперь, когда  ясно, что это счастье  никогда не  наступит,
деятельность интеллигенции можно признать благородной, но не дальновидной.
     Русская  духовность  уходит в небеса. В  архив  сдаются  рулоны светлых
помыслов.  Сворачиваются в  трубу миллионы  стихов,  прогрессивных рецензий,
статей  с  направлением. Разорвалось сердце  поэзии,  отказывается  работать
печень  прозы.  Остановились  миллионы  часов   кухонных  бесед.   Над  всем
бессрочный  луч  надежды.  Пронзительные  прожектора  веры. Кафельные  стены
дружбы.  Трупы  великих  писателей.   Спите  спокойно.  Глубокая  заморозка.
Некрасов. Белинский. Добролюбов. Самые чистые.
     Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!
     Одни светильники. Лампочки перегорелые. Прозекторская.  Еще долго будут
изучать внутренности наставни-

     ков. Ковыряться  в устройстве. Русская культура -- пятизвездочный морг.
Не стыдно показать. Устроить экскурсию. Есть чем гордиться. Вечная память!
     товарный поезд
     -- Есть страны, -- задумался Серый, --  где  люди  балдеют  от  сильных
растений. Мистика России -- в другом.
     -- Мистика? -- усомнился я.
     -- Ты входишь в милицию, тебя встречают с цветами. Приехал забрать жену
из роддома с ребенком, тебя встречают в штыки. Бандит дарит  тебе шоколадку,
а первоклассник отрезает тебе тупым ножом яйца.
     -- Зачем? -- спросил я.
     -- Не задавай в России этот вопрос, -- сказал Серый. -- Если ты однажды
получишь на него ответ, этой страны не станет.
     -- Пароль: нехилость? -- спросил я. Серый поморщился.
     --  Русский  --  бесконечное явление. Он, как товарный  поезд, которого
ждешь у переезда, пока он весь не пройдет.
     похороны
     Хоронили Серого трое. Дядя Миша, еще кто-то и я.
     -- В гроб кладут не тебя, а твою смерть, -- сказал мне как-то на досуге
Серый.

Серый в порядке

     русъ визжащая
     Весной, когда снег в  Москве превращается в сочную  грязь и бледнолицая
молодежь  в модных тряпках  выходит на двор порезвиться  в сумерках, я снова
слышу удивительный  русский  звук, никем еще  до сих  пор  не описанный.  Он
возникает в весеннем воздухе такой запредельно высокой, пронзительной нотой,
что ему не сыскать аналога в звуковой культуре.
     Когда русских девок щекочешь, обливаешь ледяной водой, подглядываешь за
ними, догоняешь, срываешь с них одеяло или просто пугаешь по-хорошему, когда
они хотят тебе приглянуться, -- они визжат, как визжали и встарь, дрожа всем
своим естеством,  конвульсируя, визжат в беспамятстве, с отлетевшим в канаву
сознанием. Визжать не выучишься, это с рождения, визгом не  овладеть, он  --
от   невладения  собой.  Визги   вырываются   совершенно  непроизвольно,   с
неслыханной силой, сравнимой разве только с фонтаном кита. Они поражают меня
своей  экстремистской архаикой.  Визг  --  хтоническое  образование. В обоих
смыслах слова "образование".
     Маленькие девочки визжат, видя дохлую мышь. С маленькими девочками  все
ясно -- их визг одномерен. Но чем

     дальше, тем  больше  двусмысленности  в  учащенном  сердцебиении. Девки
визгом отзываются на любовное применение силы. Замужние женщины не визжат --
им уже все равно.
     Визги  девок рождаются от  испуга, переходящего  в  наслаждение,  и  от
наслаждения, переходящего в  испуг, -- изначальная амбивалентность  русского
желания. Визгами зазывают, визгами отпугивают. Это бурное  объяснение скорее
не  в чувствах  --  в  инстинктах. Визг -- докультурная  модель  "оборонки",
первобытное  перераспределение страстей. Визги --  холодное  оружие  русских
девок.  Они парализуют  агрессора, как  укус африканской  ящерицы.  Визги --
распечатанная страсть  русских  девок. Когда девка визжит, на ней нет  лица,
все лицо  в визг уходит и визгом  становится. Визги проносятся по стране как
цепная  реакция,  гормональный  взрыв,  связка   русской  истории,  эстафета
девичьих поколений, перекличка столетий. В России визги сильней рок-н-ролла.
     Тонок лед русской бытовой культуры. По нему лучше не ходить,  и ступать
на него не надо; на него лучше  любоваться при чтении книг, стоя на  берегу.
Визг пробивает  изоляторы  воспитания,  хорошего  тона,  благородных  манер,
уроков музыки, танцев,  тенниса,  иностранных  языков. Даже в самых  хороших
семьях  визги  изгоняются,  но   не   изживаются.  Университетские  девушки,
филологички и журналистки, в  недрах своих гуманитарных душ  хранят верность
визгу.  Визги  -- это принципиальная невозможность  контроля над  собой  как
поверхностно  окультуренной   телесной   массой,  торжество  психоделической
распущенности над обанкротившимся просвещением.
     Визг -- только видимая  часть айсберга,  симптом общего состояния души,
охваченной  вечной  паникой.  В  сущности,  это животный признак  социальной
незащищенности,

     ожидание  преследования,  готовность  к  предельному   сопротивлению  и
одновременно кромешная беспомощность.  Под  водой остаются морские  чудища и
шевеление    водорослей.   Визг    --    волеизъявление   ночного   кошмара,
выплеснувшегося  в  явь,  волнами   идущая  опасность.  Визг   --  признание
исчерпанности словарного запаса, нормативного и даже вовсе не нормативного.
     Когда думаешь о России,  слышатся визги. Вот  чего нет за границей, так
это визгов. Тишина. Давно  отвизжали французские девки.  Не слышно больше на
Британских  островах визгов английских  девок. Вот уже  итальянки  перестали
визжать.  Даже  в  самых отдаленных сицилийских деревнях  итальянские  девки
перешли  на крики  и дикий  хохот.  То  же  самое можно сказать и о польских
девках. Но  это  -- Европа. Там  дисциплина. Там  самоограничение.  Но  если
поехать в африканскую, мексиканскую или непальскую деревню -- там тоже плохо
с визгами. Не визжат. Как же  так?  Вроде бы  должны визжать, а не визжат. Я
ходил, специально  прислушивался  -- не визжат. Бедно, с примусом,  живут  в
африканской  глуши -- а девки не визжат. Или, может быть, колониализм  по их
визгам танком прошелся?
     Так вот в чем наша  планетарная самобытность -- в визге. Русские  девки
визжат, как резаные. Но их и в самом деле режут. Они визжат, когда их режут.
Их  мучают,  пухленьких,   бледненьких,  с  косой,  бровастых,   щекастых  и
панкообразных,  их режут,  режут, прижигают железом,  их режут, им  заливают
жидкое   олово  в   дырки,  ртуть   заливают,  их  порят,  маленьких  девок,
школьниц-отличниц, двоечниц режут, комсомолок режут, она  подмахивает  -- ее
еще пуще режут, до костей режут, ноги режут, она не  дала -- ее снова режут,
живот  режут,  груди  срезают,  сухожилия  и  горло  перерезают, щеки режут,
высоких девок режут, статных девок, космонав-

     ток  режут,  кухонными  ножами,  эстафету  девичьих  поколений   режут,
кинжалами режут, бритвами, заточенными финками режут, сибирских девок режут,
политических девок режут, пулеметчиц и  пианисток  режут, седых девок режут,
юных  грешниц  режут,  владивостокских девок режут,  мелко-сисястых  режут и
крупносисястых режут, разутых  режут, кто ноги  плохо бреет --  тех режут, и
кто не бреет  -- тех режут, кто зубы не чистит -- режут, и  кто хорошо  ноги
бреет --  тех особенно сильно режут,  в ямах  режут,  на  скотных  дворах, в
крематории режут,  у  шурина  на  именинах  режут,  а  шурин  стоит,  руками
разводит,  а девок  режут, визжит невеста с  зубами, визжит  и бьется, а ее,
суку, режут,  сестер,  племянниц,  своячениц режут, дворянских кровей  девок
режут, русых девок и умных девок, в  трусиках  девок и без трусиков девок, в
платочках в зеленый горошек  --  режут, в шортиках и в  норках богатых девок
режут, всех режут и режут, Ярославну в Путивле режут, невесту Пушкина режут,
дочерей интеллигенции режут,  мою невесту  с  зубами  режут, они визжат,  на
холоде визжат, на свежем воздухе русской деревни, на  молодой  месяц визжат,
на страшные кусты визжат, на красивых пацанов визжат, через костер прыгают и
визжат,  наперегонки бегут и визжат, на голых мужиков с  вилами визжат, а их
все  больше   режут,   их  совсем  уже  режут.  Зачем  девок  режут?   Кому,
спрашивается, какое дело, что  их режут? Раз они визжат --  их режут, а  так
же, выходит, наоборот. Визги -- доминанта деревенских истерических страстей,
но  Москва недаром "большая деревня", и ее  безвременная суть  проступает  в
девичьих  визгах  на фоне  Макдональдсов  и  электронных  табло.  В  Питере,
Смоленске, у казахской границы -- по всей стране визжат резаные девки.
     Сколько еще  осталось  визжать