уша   Серого   обладала  резвой
стремительностью,  говорящей  об освобождении,  многочисленности  посмертных
возможностей.  Веселая,   радостная,  она  обласкала   мою  душу  порывистым
восторгом дружбы. Я был не только внутренне  польщен  ее выбором,  поскольку
всегда гордился этой  дружбой, но  и обрадован  легким преодолением каких-то
наших земных противоречий и недомолвок. Вместе с тем, моя душа была не столь
стремительна. Она была смущена.
     Проснувшись,  я  устыдился своего смущения  и долго думал о Сером как о
моем  единственном  собеседнике среди людей.  Возможно, смущение,  некоторая
даже  холодноватость  были защитной  реакцией,  доброй  обязательностью моей
души,  боящейся  увлечься,  взметнуться, забыть воротиться,  хотя Серый и не
звал меня с собой. Возможно также, что  в смущении выразилось мое сущностное
"я", гораздо  более  глубинное  залегание  неведения  о нормативах  людского
общения,  о  моей  креативной  прохладе,  нежели  я  ранее   обо  всем  этом
подозревал.  Столь очевидная  мистическая суть сна не  оставляла сомнений  в
высших ценностях  мира и  моей "по  касательной" принадлежности  к ним,  ибо
светская святость друга была если не абсолютной, то хотя бы исключительной в
моем жизненном  окружении. Я воспринял встречу душ не только как порыв, но и
как последний в этом мире царский подарок Серого мне, поистине благую весть.
     Это заставило меня оглянуться на мои опыты. Меня не возбуждает мнение о
России как о пустом месте. Оно только развязывает  руки, которые  хотят быть
развязанными. Я -- частный случай гнойной принадлежности.
     Россия повешена на дверной ручке, распята на осино-

     вой  балясине.  Наш точный  парфюм  --  тварь  дрожащая.  От всех  этих
перестроек наши хуи превратились в соленые огурцы.
     я люблю смотреть, как умирают дети
     В отдельно  взятой стране начался обещанный конец  света. Очевидно, его
лучше всего встречать  стихами  раннего Маяковского. Но даже самая эпатажная
строка  русской поэзии  покажется  нынче слабой.  В ней слишком много пафоса
отчаянного  протеста еще той, прекрасной  эпохи. Теперь все -- другое. Никто
от конца света в ужас не приходит. Почему не пожить и без света?
     Это же надо так оскотиниться!
     Можно прекрасно  представить себе, как обиженные бомбардировками  своей
малой родины, террористы рванут Москву, не  несколько спальных домов, а  всю
Москву.  Какая же будет радость  для  провинциальных политиков, как оживятся
Питер и Урал!  Надо будет  выбирать  новую столицу, в политических распрях и
хлопотах  скоро  о  Москве  позабудут,  да  и  не  любят  ее  нигде,  только
позлорадствуют: одной Москвой меньше -- какая разница.
     Россия превращается  во "фрагменты географии".  Может,  России уже нет?
Как нет? Вот --  карта. Так  это  только карта.  Может  быть,  Россия чистая
фикция?   То,   что   мы   живем   в   иллюзорной   стране,   с   иллюзорным
главнокомандующим,   иллюзорным   правительством,  иллюзорным   парламентом,
иллюзорной внешней политикой,  иллюзорной экономикой и иллюзорной оппозицией
-- это и так  ясно. Но то, что  из-под нас  всех  эту страну уже вынули, как
матрас, и не с тем, чтобы продать, кому нужна рухлядь, а просто тихо от-

     несли на помойку, никому не сообщив -- это, по-моему, очень возможно.
     Ведь  мы живем в абсолютно ложной реальности. Нам говорят, если  вообще
что-нибудь говорят,  что мы совершаем  поход из одной общественной системы в
другую, и этим мы  занимаемся в течении всех -х годов. Полный бред. Из какой
системы мы выходим?  Из социализма? У нас не было  социализма -- социализм в
Швеции, а у нас  был государственный произвол. Куда переходим? В капитализм?
Но у нас нет даже зачатков  инфраструктуры рыночного  общества,  есть только
видимость деятельности  и реальность  опять-таки государственного произвола,
видоизмененного  --  да,  но  лишь  с  тем,  чтобы  существовать  дальше. Мы
по-прежнему боимся властей, хотя, казалось бы, их выбираем. Они несутся мимо
нас с наглыми  рожами, с наглой мигалкой; мы по-прежнему ходим им кланяться,
а они по-прежнему воротят нос.
     Россия нам уже только снится.
     Это возмездие  за  откровенный расизм  русского  обывателя,  за  цинизм
верхов  и похуизм низов,  за весь  наш чудовищно  прожитый век, от Ленина до
сегодня.  Нам  в  России  все казалось: обойдется. Как-нибудь  проскочим.  С
помощью  воровства,  Бога и Запада. Мы летели в пропасть, но делали вид, что
парим.  Пыжились,  изображая  из  себя  сверхдержаву. Мы  никогда не  хотели
признать глубину собственного падения.
     Нет ничего удивительного, что у нас украли родину.
     непосредственная реакция
     Серый прижался ко мне и сказал, весь красный от возмущения:

     --  Наконец-то  ты  пишешь о  том, о  чем  не шутят. На  глаза  у обоих
навернулись слезы.
     кокаин
     Мы  шли  вдоль быстрой речки и даже поцеловались.  Б.А.З. сказала,  что
хочет  меня  лучше  узнать. У нее работа,  которую  она не  бросит.  Это был
какой-то слабый градус страсти.
     Она  рассказала,  что иногда  через  свернутую  долларовую бумажку  она
нюхает кокаин.
     -- Кокаин! -- фыркнул я. -- Помогает при гайморите.
     Она рассказала еще,  что  жена ее друга,  коллеги  по бизнесу,  Марина,
русского  происхождения,  косметолог  из Голливуда, ее  однажды трахнула  на
уик-энде.
     Она вообще была очень доверительна. Я понял -- это пиздец.
     дача
     Мой  первый бог -- Дед  Мороз. Вдруг  Б.А.З.  спохватилась. Мы  поехали
смотреть Красную площадь. Все складывалось как нельзя лучше. Ночью -- ко мне
на  дачу.  Пить  чай.  До  чая дело  не дошло.  Боже,  она  была  душистая и
бесстыже-целомудренная, как белая  сирень. Я ломал ей ветки  до самого утра.
Утро было туманным. Я обломал ей много белых веток
     б. а. з.
     Большая Американская  Зая  улетела  первым  классом  вместе  с  голубым
"Мережковским". Позвонила из Шереметьево:
     -- У меня голова перевернулась от России. Я хотел спросить:

     -- Ты любишь меня? Но не спросил.
     последняя крыша
     Деревня, состоящая из  дырявых крыш без  домов.  Юродство --  последнее
прибежище.
     воскресающий гений
     После похорон  Серого я  вернулся  к себе домой. Что-то будет. Всеобщая
стачка. Смена правительства. Переворот. Распад государства.
     Мне было интересно.
     Мне было все равно.
     Я учился смотреть  на  Россию  как  на  иностранное государство. Россия
насрала  мне в карман. Я  торговал перегаром,  запахом  "Примы" и мочи.  Мне
крупно повезло. Я умудрился продать  обвалявшуюся родину, которой никому  не
надо. Я с ней разделался. Я убил гения места. Меня колотило. Я знал: милиция
охотится за мной. Я вяло скрывался. Переходя из дома  в дом.  Я знал: страна
обречена. Меня  это  мало  заботило.  Я получил все,  что можно. Я  перестал
болеть  Россией. Я  почувствовал,  как  освобождаюсь  от подлой  зависимости
твердить ее имя с той же частотой, с которой немец произносит слово "шайсе".
У меня вырастают крылья. В меня хлынула новая радость. Пора сматываться!
     Русский опыт научил меня, что человек должен быть привязан к бытию. Как
угодно.  Как  протестант, верящий,  что  Бог ценит  его труд.  Как  католик,
включенный в  непогрешимость Папы. Как буддист, обнаруживший в своих мантрах
систему реинкарнаций.

     Я  зашел в  свой  подъезд. Поднялся  на  второй  этаж.  Меня  дожидался
человек. На подоконнике в коридоре.
     -- Ну, чего? -- сказал он. Я всмотрелся в него:
     -- Ты зачем с ножом ходишь?
     -- А с чем мне еще ходить?
     -- Как дела? -- спросил я его, чтобы оттянуть развязку.
     -- В порядке! -- ответил он.
     -- Волки! Волки! -- закричал я.
     Никто не услышал. Его синие глаза светились радостью жизни.
     открытый гроб
     Не выставляйте меня  напоказ  в  открытом гробу.  Что за  манеры! Зачем
русские  рвут  себе  душу,  прощаясь  с  покойником?  Зачем  ведут под  руки
почерневших близких,  чтобы  те невменяемо гладили  покойнику волосы? И  так
тошно.  Или это подстрекание вытья? Бабы, войте!  Плакальщицы в  деревенских
платках, вперед! Запричитали.  Заголосили. Уж заводиться  так заводиться. Не
хоронить  же  просто  закрытый  ящик!   Вдруг  он  пустой,  и  тогда  конфуз
получается.  Мало  нам,  что  ли, похоронных  конфузов? То  не  того  в гроб
положат, то  перевернут и  вывалят, неся вниз по лестнице. Пусть  ящик стоит
открытым.  Чтоб все  без обмана. Откуда взялся  этот истерический  протокол?
Последняя проверка на дороге. Куда смотрит Церковь?
     Тонкие деятели вскрикнут: традиция!  МЦАП  грянет: вечная  память!  Так
заведено прощаться: и  с царями, и с холопами. Мало ли что! Мы  -- заложники
неприличных  обрядов,  отпрыски телесных  наказаний.  Наш  катехизис:  дави!
Ненависть радует душу. Мы запутались в традициях, совсем

     растерялись.  А  с  открытым гробом  --  не надо  о  страшном! А это не
страшное -- это наш национальный триллер.
     Католические похороны -- для  нас  светский  выезд под черной вуалькой,
собрание  выглаженных  костюмов, солнечных,  с  титановыми  душками,  очков,
напомаженных  молодцов.  Протестантские  фюнералы --  ах,  эти  голливудские
колокольчики при выходе из кирхи! Учтивые, все друг друга вперед пропускают,
как будто из кино вышли.  Да они из кино и вышли -- видеокассетные похороны.
Всех  немедленно обвинить в лицемерии.  Венки слишком вычурны. Скупые слезки
не  удовлетворяют  родного  чувства  самоистязания,  саморасцарапывания.  Мы
рождены изводиться в лоскуты, вплоть до русского погребального катарсиса.
     "Вот я  лежу, но этот я -- не я, а где же я?" -- мой скорбный надмирный
вопрос.
     Их  западные могилы слишком  хорошо вырыты,  заправлены,  как  постели,
защищены со всех сторон от червей. Не то что наши -- с плавающим окурком. Не
то  что  наши  по  весне  -- с  провалом до гроба,  как  сойдет  снег. У  их
священников  слишком  постные  лица, у их  могильщиков  чересчур осмысленные
физиономии.  Западный  отказ  от  поминок  --   дурное  следствие  жизненной
скупости, нам подавай долгое прощание, с посткладбищенским тщательным мытьем
рук и застольем, медленно уходящим в шумное беспамятство, водочное небытие.
     Но  отведи нас на  Ганг, и мы превратимся  с испугу в  Европу при виде,
запахе горящих  на  набережной трупов. Мы ошалеем от показательных костров и
бесслезных, худеньких родственников, сплоченно уверенных в реинкарнации.  Мы
разглядим здесь только дикость, язычество и --  кубарем домой. Нам позволяли
смотреть всего лишь в глазок крематория, чтобы не было дефицита кошмаров, да
и то --  до  поры, до времени. У  нас  в  ушах  не  треск  бамбука,  а  стук
заколачиваемых гвоздей. Сначала-- застенчивый, под конец  --  с оттяжкой.  А
если  это тяжелый  обычай,  так есть люди, которые  и  "тяжелые  фильмы"  не
смотрят.  Но я,  сколько  ни  хоронил  покойников  в  открытых гробах,  знаю
наверное,  что это  только против их  памяти.  Помнятся, как нашатырь,  одни
синюшные лица  и отталкивающий замогильный холод руки, и где-то на горизонте
стоит  отодвинуто маленький живой человек и  не смеет приблизиться  с живыми
ручками.
     Батюшка, ну, чего застыл? Отпевай.  Я не любитель спорить. Почему тогда
только лицо  и  руки?  Уж  лучше  бы совсем голым,  как  в морге.  И все  бы
разглядывали мертвый припорошенный хуй и спущенные яйца, делая вид,  что  их
это не интересует. Есть похоронный генерал с дарами, всем похоронам -- венок
сонетов,  на  который живо  реагирует вдова.  Она  ничего  не  видит,  а тут
срывается  с места и  жадно глотает  слова соболезнования.  Сутулый караул с
подвязками похоронных дружинников. Выводок проходимцев с серьгой в ухе и без
серьги. Женщины с остановившимися, лисьими мордочками. Чем хуже сложилась их
жизнь,  тем сильнее  они  балдеют  от разглядывания  знакомых покойников.  А
где-то там дальше кладбищенские бабульки -- стахановки трупного любопытства.
Нюхая парные стебли неприлично пахнущих цветов, одни замечают лишь мертвое в
открытом лице покойника, другие настаивают на красоте.
     -- Как он не похож на себя.
     -- Раздулся.
     -- И цвет нехороший.
     -- Нет, лучше, чем в жизни.
     -- А она-то, смотри, как держится!
     -- Устал лежать. Потемнел.
     -- Потемнеешь тут с вами.

     Как из подворотни, поэтесса во весь свой изломанный
     ГОЛОС:
     -- Прекрасное лицо!
     -- Врешь, сука!
     Некроэксбиционизм. Ну, все! Зарывайте. Я стесняюсь.
     новый бог
     Главным событием XXI века будет рождение нового, планетарного Бога.
     Мы разговорились  с Серым о новом Боге. Не о русском  Боге, потому  что
локальные религии уйдут,  а  вообще.  Энтропия  религиозного умысла  Запада,
российская ортодоксальная окаменелость, мусульманский фундизм -- яркие знаки
агонии старых богов. Каким быть  новому: прямым? хромым? крашеным блондином?
В любом случае мы останемся  за  чертой античного мира.  Мы быстро  сойдем в
разряд доисторических существ. Мы  прижмемся друг к другу, обнявшись лапками
динозавров. Мне стало себя жалко. Новый  Бог будет, конечно, непредвиденным.
Нежданно-негаданным.   Выскочит   очень   страшным.   В  перьях  или   шубе?
Фаллическим?    вагинальным?     смешанно-андрогенным?     порнографическим?
ученическим, как  десятилетняя  кукла? Скорее всего  -- попсово-придурочным,
как все прошлые Боги, но  с учетом новой тоски и high-тек достижений. К нему
логически не приноровишься, не приспособишься. Но ясно, что новая маска Бога
будет внеевропейской. Европа его не сразу примет.
     Боги сдали.  Они не  выдерживают человеческой конкуренции.  Они  больны
клаустрофобией. Они уже  в спиртовом  растворе. Их  маски  сорваны. Ницше --
дурак! Принял имя за сущность. Вгрызание в Японию, дорога к ашрамам, потроха
тигров для  вудунов, ностальгия по  Полинезии, идейные робинзоны и племенное
мышление made  in USA -- все это  так хорошо зашевелилось. Уж коль  сознание
недостойно бессмертия, реинкарнации греют души.
     Камень  --  это  всегда основание. Мы с Серым взяли камень.  Мы были не
только подавлены грузом ответственности, но и обрадованы. С помощью каких-то
левых людей, развозящих обычно мебель, мы оттащили камень на Воробьевы горы.
Воспользовавшись  покровом  ночи, мы покатили его  в сокровенную  рощу,  где
круглый  год  по  ночам  поют соловьи.  Невеста  с  зубами  по этому  случаю
специально вернулась к нам. Мы  ее не узнали -- она летала над нами в легкой
тунике  и  бросалась в  нас сладкой клюквой. Зрелище засасывающее. Она  была
неземной  красоты, зубы ей кто-то вправил.  На ней,  прямо  скажем, хотелось
жениться. Москва  тоже  смотрелась  "кул".  Мы толкали камень в четыре руки,
кряхтели, мокрые  и веселые. Новая метафизическая активность России  вошла в
нас,  взбурлила  и обогнала другие  народы.  Россия снова взяла  планетарное
место первенца. Невеста  сверху, с желтыми пятками и с желтым фломастером за
ухом,  со  спелыми  дольками влажной  грязи,  как  будто  выдавленными шиной
грузовика, освещала  нам путь  фонарем. Там, на склоне с видом на Москву, мы
поставили первый камень неведомому Богу.
     1997-1999 гг.