реку  выйти.  Но
ведь река перегорожена проволочной сетью, и глупо верить в то,  что  в  наши
водоемы попадет крупная рыба. А к Шалкару нас даже не подпускают. Им владеет
тот самый Макар, о котором  ты,  Абеке,  говорил  в  прошлый  раз.  Он-то  и
поставил на реке железную сеть-запруду!..
     Большинство сидящих опустили головы, кое-кто  вопросительно  поглядывал
на Абдрахмана, словно искал у него защиты.
     - Я уверен, - начал Абдрахман, -  если  мы  все  вместе,  все  бедняки,
станем бороться  против  несправедливости,  против  кучки  богачей,  которые
захватили себе и землю и воду, мы в один миг сломим их, как этот  прутик,  и
выбросим в канаву.
     Кто-то недоверчиво покачал головой:
     - Не осилить нам их.
     Другой добавил:
     - Если  нас  не  поддержат  власти,  нечего  и  пробовать  тягаться   с
Макаром...
     - Да, да, конечно, нечего...
     - Тихо,  -  остановил  их  Хажимукан.  -  Говорите  по  одному.   Пусть
кто-нибудь один расскажет учителю о нашем горе. Байеке, давай ты. У тебя это
хорошо выходит.
     - Говори, Байеке...
     Байес действительно умел  хорошо  говорить,  а  главное,  он,  пожалуй,
больше самих рыбаков знал об их бедах и несчастьях.
     - Наше озеро, Абеке, - начал он, - можно сказать, настоящий клад.  Рыбы
в нем очень много. Ведь почти весь аул питается рыбой. Ее можно и продавать,
выручать, как говорится, за нее деньги на сахар,  на  чай  и  одежду.  Прямо
скажем, нет такого человека у нас, кто бы не рыбачил, особенно из  бедняков,
у которых всего и есть что корова, да и  та  -  одни  мослы.  Но  богатством
Шалкара, этим самым кладом,  о  котором  я  говорю,  завладели  баи,  словно
получили они озеро в наследство от своих предков. А что  они  сделали  перед
шестнадцатым годом?.. Как раз перед тем, как джигитов стали брать на тыловые
работы, они  перегородили  устье  реки  проволочной  сетью,  чтобы  рыба  не
выходила. Ведь в Анхате рыба почти вывелась... Вот о чем хотели сказать  вам
рыбаки.
     - Ты говоришь, Байеке, до набора джигитов на тыловые работы?..  А  ведь
устье перегородили в тот самый год, как раз  во  время  набора,  -  поправил
продавца Хажимукан, продолжая чинить сеть.
     - Может быть, в  год  набора  и  есть...  Ну  да,  джигиты  еще  хотели
разорвать сеть, но у них ничего не вышло. А сеть, Абеке, до сих пор стоит, и
даже, говорят, не ржавеет, проклятая.
     - Не понимаю, как можно перекрыть реку? - удивился Абдрахман.
     - Нарочно сделали, чтобы рыба из озера не выходила  в  реку.  На  обоих
берегах вбили по чугунному столбу  и  протянули  между  ними  мелкоклетчатую
проволочную сеть... Видите, вон столбы торчат...
     Абдрахман быстро перевел взгляд с облепленной  рыбьей  чешуей  холщовой
рубахи Хажимукана на Байеса и  посмотрел  в  направлении  его  указательного
пальца. Там, в самом узком месте,  где  река  вливалась  в  озеро,  виднелся
полосатый столб, величиной с паромную стойку. Он  напоминал  железнодорожный
шлагбаум,  только  без  верхней  перекладины.  Хотя  до  реки   было   более
полуверсты, Абдрахман хорошо видел этот столб.
     - С этой стороны один, - продолжал Байес. - И с той такой же  стоит,  а
между ними сеть. Видите второй? Вон он, из кустов торчит...  -  Байес  опять
протянул руку.
     Но сколько  ни  напрягал  Абдрахман  зрение,  всматриваясь  в  поросший
тамариском противоположный берег, ничего не мог увидеть.
     - Озеро у нас большое, - опять заговорил Байес. -  В  длину  оно  около
двадцати верст, а в ширину - тоже, пожалуй,  все  пятнадцать  будет.  С  той
стороны из озера вытекает речка Ашы и впадает в Яик. Так что Шалкар связан с
Яиком. Весной рыба из Яика по Ашы идет в озеро, а из озера сюда,  в  Анхату,
метать икру. Исстари всем известно, что самая различная рыба,  если  хотите,
девяносто девять разновидностей,  о  которых  поется  в  айтысах  девушек  с
джигитами, водится именно здесь, в нашем озере. Однажды,  не  помню  уже,  в
какой год, было особенно много рыбы. И крупная сельдь, и черноокая  вобла  с
круглым синим хребтом... согнешь ее, жир течет. Кучи рыбы  лежали  на  льду,
всю зиму возили ее в город. А ведь жирный судак - прекрасная еда,  сами  это
хорошо знаете. Так вот, в тот год рыбаки наши прямо наводнили судаком  рынок
Теке. Конечно, где попало ставить сети нельзя, иначе быстро обезрыбишь реку.
Наши аульные рыбаки все это  знают,  из  года  в  год  промышляют  на  реке,
кормятся ею. Да-а, в тот год много разных разговоров  было  и  в  Теке  и  в
окрестных аулах о богатстве  Шалкара.  Пошла  молва,  что  в  озере  столько
развелось рыбы, что не умещается. Оно и верно так было: прорубит кто прорубь
и не сетью, а прямо сачком или черпаком выгребает ее  оттуда.  Рыба-то  сама
идет к проруби, к свету тянется. Узнали о нашем  чудо-озере  богачи.  Видно,
мало им было табунов да отар - и рыбку  захотели  прибрать  к  своим  рукам.
Спустя год, смотрим, приезжают на озеро казак Макар, богач с Кос-Атара, и  с
ним один кердеринец Шорак. Как только замерз Шалкар, они  и  начали  ставить
сети по всему озеру, словно на свое  собственное  джайляу  приехали.  Другое
дело, если бы они пользовались наравне со всеми, а то сами ловят,  а  другим
не дают. Позахватили все лучшие места и никого к ним не подпускают. Особенно
озлобились против Кенжекея, да и против других. Кенжекей - старый рыбак, все
лучшие места на озере знает, как свою собственную семью. Так вот, этот Макар
с Шораком так сказали рыбакам: "Мы арендовали  это  озеро  у  правительства,
заплатили деньги, честь честью по договору, и теперь, кроме нас, здесь никто
рыбу ловить не будет!" Сначала угрожали, а потом и силу стали применять. Кто
из рыбаков где поставит сети, заставляли немедленно убирать.  Был  у  нас  и
невод, купленный в складчину тридцатью или даже сорока семьями.  Так  и  тот
выбросили. А людям - хоть по миру иди. А они: "Озеро наше, река ваша, вот  и
ловите там!.." Самоуправством начали заниматься: в лютые  крещенские  морозы
трех рыбаков наших в проруби искупали.
     - Настоящие изверги, никакой жалости к человеку.
     - Да-а, - продолжал Байес, - хотя на  озере  нашим  рыбакам  больше  не
разрешали ловить, но есть хочется, и люди шли тайком. По краям ставили сети,
ночами. Да и привычка многое значит: если человек привык к  промыслу,  ничем
его не отобьешь. А рыбная ловля к тому же еще и увлекательное занятие. Был у
нас в ауле такой замечательный рыбак  Малдыбай.  Вырос,  как  говорится,  на
озере. Все протоки, все перекаты на Шалкаре знал. Если уж он поставил  сети,
то улов обеспечен наверняка. Даже дно озера наизусть знал -  где  солончаки,
где высокие места, ведь рыба солончаки обходит. Не совру, если скажу, что он
точно предсказывал, какая рыба в какой день и в  каком  направлении  пойдет.
Вот Кенжекей не даст соврать, какой однажды случай был с Малдыбаем. Да  и  с
ними тоже, они ведь все втроем ходили. Накрыли их  на  озере  казаки...  Это
было в морозную ночь. Рыбаки просто заблудились и  попали  на  другой  конец
озера. Белый туман стоял, так что невозможно было различить, где  берега,  а
где середина озера. Шли-то они к своим сетям, расставленным по-над  берегом.
Сам Кенжекей так рассказывал нам об этой встрече с казаками: "Сети  свои  мы
еще с вечера расставили, когда чуть начало  темнеть.  Приметили  место  и  в
полночь пришли проверять. Смотрим: полные сети судака набилось, да крупного,
величиной с руку. Особенно много рыбы попало  в  малдыбаевские  сети.  Он-то
знал, куда поставить их - как раз в то место, где  косяки  судака  зимовали.
Мы, значит, как воры, - оно и верно,  сети-то  крадучись  ставили  -  начали
выгребать рыбу на лед. Над  озером  туман  белый  пошел.  Торопимся,  спешим
поскорее собрать улов, чтобы не застали нас казаки.  Но,  видно,  сам  аллах
попутал нас - поехали с рыбой, да не в ту сторону. Оно  и  не  мудрено  было
заблудиться, когда на небе ни звездочки. Какое на  небе  -  в  десяти  шагах
ничего нельзя было разглядеть. Едем,  едем,  а  берега  не  видать.  Что  за
напасть такая, думаем, куда же он провалился? Наконец  увидели  дерево  -  к
нему. Это дуб шортанбаевский, что на том берегу. Подъезжаем,  а  возле  него
двое караульных с ружьями. Окружили они нас,  обозвали  ворами  и  повели  к
землянке, где охрана ночевала. Времянка у них там такая есть. Отобрали рыбу,
забрали лошадь и сани и прогнали нас. Вышли мы и думаем: "Как же это так, ну
рыбу забрали, аллах с ней, а зачем же сани и лошадь?.."  Вернулись  и  стали
просить, чтобы вернули нам нашу лошадь и сани. Не  отдают,  ругаются.  Разве
Макар когда жалел казахов, он и с хохлов-то готов  три  шкуры  содрать!  Да,
пожалуй, он и был в то время в землянке. Рослый такой, с окладистой бородой,
на плечах шуба из волчьего меха. Встал он и говорит: "Пусть киргизы  узнают,
кто такой был Иисус! Окрестить их!.." А "окрестить" - это значит искупать  в
проруби. Таков  у  русских  казаков  обычай.  Жмемся  мы  у  порога,  нам-то
невдомек, не знали  мы  этого  обычая  тогда.  Казаки  набросились  на  нас,
скрутили нам руки и вывели на лед.  Перевязали  веревками  за  пояс  и  -  в
прорубь..."
     - Ужас какой!.. - вздрогнув, проговорила  жена  Хажимукана,  словно  ее
самое опускали в прорубь.
     - Вот так  рассказывал  Кенжекей...  Конечно,  разве  человек  выдержит
ледяную воду, от которой коченеют суставы? Палец  сунешь  в  прорубь,  и  то
обжигает как огнем. А их прямо в  одежде  купали.  Да  по  нескольку  раз  с
головой окунали.  Только  когда  они  уже  совсем  посинели,  как  мертвецы,
судорогой посвело их, - бросили  на  лед...  Удивительно  все  же,  до  чего
человек живуч! Мороз сильный был, одежда на них разом коркой взялась, но они
все же добрались до аула. Сапоги, помню, с Кенжекея снимали - в теплой  воде
отмачивали, еле-еле сняли. Кенжекей и Каипкожа еще ничего,  а  Малдыбай  как
пришел домой, свалился, так уже больше  и  не  встал.  Три  дня  похворал  и
скончался. Каипкожа с тех пор калекой остался, чуть ноги передвигает, да и в
грудях у него все что-то хрипит. В постели лежит...  А  ведь  во  всем  ауле
никто так не умеет играть на сыбызге, как он. Заслушаешься,  как  ударит  по
струнам. Да и во всей округе нет такого сыбызгиста,  как  Каипкожа.  Сгубили
его проклятые богачи... Но он не бросает сыбызгу,  играет  и  сочиняет  кюи.
Недавно сочинил кюй "Раскололся лед". У самого у него, когда играл, слезы по
щекам текли, - видно, вспоминал  ту  морозную  ночь,  когда  окунули  его  в
прорубь. Здорово играл, словно ночным  морозом  веяло  от  сыбызги.  Густой,
глуховато-заливистый звук то лился медленно, плавно, то вдруг  скрипел,  как
снег  под  полозьями.  Люди  даже  ежились  от  холода,  такое   впечатление
производил кюй. Слушаешь, и будто пронзает тебя насквозь стужа.  Так  иногда
зашумит сыбызга, как лед в крещенские морозы... Нет, никогда я  не  встречал
такого сыбызгиста, как наш Каипкожа!  А  его  кюй  "Нар  иген"?!.  Абеке,  я
попрошу Каипкожу сыграть его для вас.  Жаль  только,  что  он  сейчас  очень
болен. Но, даст аллах...
     - Байеке, про сыбызгиста потом... это длинная  история.  Ты  давай  про
бесчинства казаков, - перебил продавца Хажимукан.
     - Хорошо... Дальше,  значит,  вот  что  было.  Народ  решил  рассказать
волостному, какие чудовищные зверства чинят казаки вместе с баем Шораком над
рыбаками, чтобы он пресек их самоуправство и вернул  озеро.  Надеялись,  что
волостной поможет. Правда, не  все,  кое-кто  посмеивался:  дескать,  ждите,
может, и дождетесь... Некоторые предлагали жаловаться прямо уездному. Были и
такие, которые говорили, что нужно подавать  прошение  самому  белому  царю,
потому что ни уездный, ни волостной ничего не смогут сделать, ведь они  тоже
богатые. Разве ворона вороне станет клевать глаз?
     Подали жалобу и туда и сюда, а ни от кого помощи не дождались -  ни  от
уездного, ни от самого белого царя. Никакого  ответа  от  них  не  было:  ни
плохого, ни хорошего. Жалоба наша как в воду канула. Зато в аул безо всякого
приглашения прискакали жандармы с урядником...
     - Это после праздника курбан-айта*, что ли? - спросил Хажимукан, бросив
сеть на землю.
     ______________
     * Курбан айт - религиозный праздник, жертвоприношение.

     - Да, да, как раз после курбан-айта. Скандал-то был в самый праздник, а
уж жандармы потом приехали... Абеке, казаки, отобрав озеро, оскорбили  наших
аульчан. А сколько еще унижений пришлось  перенести  бедным  рыбакам,  да  и
сейчас приходится. Все  это  в  душе  накапливается,  но  настанет  время  -
прорвется  наружу.  Тогда  ненависть,  как   степной   пожар,   от   искорки
разгорается. Вот такая вспышка у людей  и  была  в  самый  день  айта.  Зима
суровая стояла в тот год. Лед окреп, санные дороги по Шалкару  легли  -  все
как полагается. Наши люди с утра до ночи на  озере  батрачили  на  Макара  и
Шорака, тянули сети. В день айта никто не вышел на работу, грех в этот  день
трудиться - священный праздник. Собрались всем аулом и  поехали  в  гости  к
соседям. Далеко растянулась вереница конных и пеших. Едут, смотрят, на озере
кто-то работает. Обидным, оскорбительным показалось это людям. Как можно  не
уважать священный праздник? Зароптали. Кто-то сказал, что надо осквернителей
прогнать с озера.  Ну,  рыбаки  сгоряча  и  кинулись  разгонять  работающих.
Сначала думали просто  по-хорошему  попросить  уйти  их  с  Шалкара,  а  все
получилось иначе... Я тоже  вместе  со  всеми  поскакал.  Лошаденка  у  меня
худенькая была, к тому же и не кованая. А еще такой дурной характер имела  -
никогда не ступит на лед. Бывало, где на дороге попадется подмерзшая лужица,
обязательно обойдет. А на озеро - убей ее, не сдвинется с  места.  Отстал  я
ото всех, стою на берегу и смотрю, как наши люди окружили  казаков,  кричат,
плетками машут. Есть хорошая русская пословица: "На воре шапка  горит!"  Кто
чувствует за собой вину, обязательно пустится наутек. Казаков мало, а  наших
много. Побросали казаки сети и рыбу, вскочили в сани и  -  вскачь  к  берегу
своему.  Наши,  значит,  вдогонку,  расхрабрились,   ну   и   обида   давняя
вспомнилась. Догнали их и плетками отстегали как  следует.  Били  до  самого
берега. Потом вернулись, поразорвали сети, раскидали  рыбу  и  только  тогда
поехали дальше, праздновать...
     Вот так и отомстил народ обидчикам-казакам и баю Шораку, прогнал  их  в
тот день с озера, как косяк меринов с посева. Теперь,  Абеке,  судите  сами:
кто был виноват во всем этом? Те,  кто  захватил  себе  земли  и  воды,  кто
отобрал у бедняка  последнее  право  на  существование,  или  те,  кто  стал
отстаивать это право, кто поднял руку на своих насильников?.. Спустя три дня
после этого случая на льду Шалкара  к  нам  в  аул  и  приехали  жандармы  с
урядником. За ними прибыли и уездный и волостной начальники, переводчики  из
Джамбейты. Даже из самого Теке были люди. И все в один голос  обвинили  нас,
что мы "подняли бунт" и совершили преступление.  Начались  сходы,  собрания,
расспросы,  допросы.  Все  это   начальство   нужно   было   кормить,   пока
разбирательство шло. Э-э, один аллах ведает, сколько скота было заколото!  Я
еще не сказал вот о ком: с окрестных  аулов  все  богачи  съехались,  бии  и
хаджи, и тоже против нас заговорили. Уездный начальник  кричит:  "Найдите  и
приведите бунтовщиков, иначе всех до единого сошлю в Сибирь!.." Народ  тогда
здорово перепугался, не знал, как быть,  что  делать,  но  -  молчал.  Были,
правда, такие людишки, которые говорили, что нужно пожертвовать  двумя-тремя
джигитами, чтобы отвести беду от народа, чтобы,  значит,  кара  не  на  всех
пала. Но их никто не слушал. Все смотрели на старика, хаджи  Жунуса,  ждали,
что он скажет. Старик был справедливый, уважали его в ауле.  Он  и  говорить
хорошо умел, и честностью отличался особенной, никогда в жизни не обманывал.
Ни за что бы он и теперь не выдал джигитов, если бы даже и знал  зачинщиков.
Вышел Жунус вперед и говорит: "Господин уездный  начальник,  виновник  всему
этому есть... Приведите сюда жену Малдыбая!" Уездный,  волостной  и  вся  их
братия, что прибыла расследование вести, повеселели.  Как  же,  ведь  старик
только что сказал, что виновник есть... Послали за  женой  Малдыбая.  Вскоре
пришла вдова с маленьким ребенком на руках. Другой мальчик, постарше,  стоял
рядом и держался за платье. Оборванный, в  коротких  штанишках,  потрепанных
ичигах, из которых выглядывали голые пятки. Да и на вдове все платье было из
одних заплат. "Прежде всего следует строго наказать вот этих троих, - сказал
Жунус, указывая пальцем на жену Малдыбая с детьми. - Это они учинили  разбой
на Шалкаре!" - "Что он несет, этот  дряхлый  хаджи,  смеется,  что  ли,  над
нами?! Как могла  возмутить  народ  эта  нищая,  невежественная  дикарка?.."
Уездный поднялся, глаза его яростно засверкали. Он побагровел  и,  казалось,
готов  был  живьем  проглотить  старика  Жунуса.  "Ваше  превосходительство,
господин уездный начальник, позвольте мне говорить  правду,  -  снова  начал
Жунус. - Эта  женщина  действительно  бедна  и  несчастна.  Если  вы  будете
милосердны с ней, значит, вы - защитник справедливости. А те, что сгрудились
позади вас, - бездушные, алчные люди. Это  они  позаботились  о  том,  чтобы
оставить малюток сиротами, женщину - нищей, отобрать у них то  единственное,
чем они кормились, - рыбу. Это  они  в  лютый  январский  мороз  искупали  в
проруби отца этих малюток и загнали его в  могилу!..  В  торжественный  день
айта, в наш большой праздник, люди не хотели зла, они не стали убивать  тех,
кто погубил жизнь Малдыбая, просто напомнили им, что справедливость  еще  не
похоронена, она жива,  и  есть  кому  защитить  ее.  Вот,  господин  уездный
начальник, все, что я хотел вам сказать. Если найдете  нужным  обвинить  эту
вдову  с  детьми,  -  ваше  право  выслать  их  в  Сибирь.  Если  посчитаете
преступлением то, что мы заступились за сирот, тогда вам придется арестовать
триста человек, опустошить триста домов, вернее, угнать в Сибирь  всех  нас,
жителей этого аула..." Уездный растерялся, да и что  он  мог  сделать  после
таких слов старика. Смотрит на толпу - люди  злые,  нахмуренные.  Может,  от
испуга, а может, просто от  усталости,  -  только  глядим,  стал  собираться
уездный в дорогу. Сказал волостным: "Кончайте сами!.." - и уехал.  Волостные
еще помучили народ с неделю и тоже - восвояси. А Макар  с  Шораком  привезли
проволочную сеть и перегородили устье реки. В  общем,  не  тем,  так  другим
отомстили. С тех пор в реке нет крупной рыбы, вся в озере оседает.
     - Вот  это  настоящее  издевательство,  чистейшая  подлость,  -  сказал
Хажимукан и опять прищелкнул языком.
     - А старик Жунус жив еще? - спросил Абдрахман у Байеса.
     - Бодрый старик, здравствует. После того случая его еще больше  в  ауле
стали уважать. Он живет по соседству с Халеном.  Хален  и  Жунус  -  большие
друзья. Через Халена можно будет, если хотите,  познакомиться  с  Жунусом  и
поговорить с ним.
     "Это надо будет обязательно  сделать",  -  подумал  Абдрахман  и  вслух
добавил:
     - Конечно, конечно!


4

     - Ни коке*, ни учителя в лавке нет, пошли к рыбакам на реку, -  сообщил
Жаппар, бегавший в лавку за отцом.
     ______________
     * Коке - отец.

     Чай был готов. Жол расположился поудобнее. Он  допил  шестую  чашку  и,
разомлевший, раскрасневшийся, рукавом смахнул со лба обильный пот  и  окинул
взглядом всю комнату.  Бигайша  исподлобья  наблюдала  за  ним  и  старалась
угадать, будет ли кайнага пить еще и заваривать или не заваривать  чай?  Жол
медленно повернул к ней голову и проговорил:
     - Налей еще, келин. У моей чай кончился. Просила тебя:  "Пусть  Бигайша
хоть  с  полфунта  чаю  пришлет..."  -  Старшина  расстегнул  грязный  ворот
полотняной рубашки, обнажив свою птичью грудь.
     - Кайнага-ау, можно сказать,  и  у  нас  чай  кончился,  это  последняя
заварка. В эту по... - Бигайша смолкла на  полусло