переплыть на противоположный берег и скрыться в камышах, пока еще бура
не заметил их и не погнался за ними. Но мальчики побежали не по  лощине,  по
которой они шли и которая могла бы хорошо скрыть их от зоркого взгляда буры,
а напрямик, через косогор. Их белые рубашонки раздувались на  ветру  и  были
отчетливо видны на зеленом фоне травы.
     Обычно весной, обуреваемые половой  страстью,  буры  или  леки*  сильно
дичают, перестают есть, животы их присыхают к позвоночнику. В эту  пору  они
особенно неистовствуют и страшны для человека. Изо  рта  течет  пена,  глаза
свирепо сверкают. Куцыми, как обрубки,  хвостами  с  волосяной  бахромой  на
конце буры секут себя по бокам и спине, испуская странные клокочущие  звуки,
напоминающие рев целого табуна, остервенело падают на землю  и  катаются  по
ней, иногда ползают на  животе,  оставляя  после  себя  круглые  взрыхленные
воронки. Буйное состояние буры с  каждым  днем  все  усиливается,  он  почти
совсем не щиплет траву, а все время находится настороже, словно высматривает
и подкарауливает кого-то; если увидит человека, глаза наливаются кровью и он
начинает бешено мотать  головой  и  бить  ногами  о  землю.  Когда  весеннее
возбуждение доходит до своего высшего предела, они  нападают  на  всех,  кто
встречается им на пути. Но это состояние  бурного  проявления  инстинктивных
потребностей длится не очень долго: через две-три недели,  после  нескольких
случек, начинается спад, буры и леки  успокаиваются,  но  некоторые  из  них
продолжают беситься почти до самого конца лета. Особенно часто гоняются  они
за беззащитными ребятишками, и бывают случаи, когда дети погибают от  ударов
тяжелых ног. Бура, которого увидели на Большом солонце  Алибек  и  Адильбек,
принадлежал хаджи Шугулу. Зимой и ранней весной он был смирным, хорошо ходил
в упряжке. После весенней пахоты его отпустили на волю  для  нагула  жира  в
горбах. Было у него прозвище - Лохматый Черный бура. Но  сейчас  он  не  был
лохматый, так как расчетливые хозяева счесали с него всю шерсть. На  степном
приволье, где много  верблюжьего  лакомства  -  сочного  молочая,  катуна  и
мари, - бура быстро поправлялся, складки на его коже разглаживались,  и  она
становилась беловатой. Задний горб, почти совсем расплющенный и опавший, как
изношенный малахай стариков, вновь наполнился жиром, заплыли жиром  ребра  и
тазовые кости и почти не были заметны под беловатой кожей. Хотя  шугуловский
Лохматый Черный бура не шел ни в какое сравнение с теми красноглазыми бурами
и леками, водившимися в этих местах, мимо которых даже взрослому нельзя было
ни пройти ни проехать, все же и он в этот  весенний  месяц  был  опасен  для
людей. Шугуловский бура особенно злобно преследовал детей. В прошлом году  в
это самое время  он  чуть  не  раздавил  сына  Асана.  Хорошо,  что  мальчик
находился недалеко от аула и  успел  добежать  до  дому.  Охотник  Асан  так
расстроился, что едва не пристрелил тогда буру,  -  кое-как  отговорили  его
родственники, боявшиеся мести хаджи Шугула.
     ______________
     * Лек - самец породы одногорбых верблюдов.

     Захвативший себе все лучшие земли и выпасы в  степи  и  долине,  жадный
хаджи Шугул считал и полуостровок Кентубек  одним  из  своих  многочисленных
пастбищ.
     Шугуловский Лохматый Черный бура, поджидая  верблюдиц,  спускавшихся  с
холмов, стоял на солонцах и настороженно осматривал  окрестность.  Он  вдруг
встрепенулся, бешено замотал  головой:  заметил  двух  бегущих  по  косогору
мальчиков. Их белые рубашки мелькали в кустарнике.  Хотя  до  косогора  было
более двух верст, бура  отчетливо  видел  их.  Подобно  разъяренному  бугаю,
который, перед тем как броситься на жертву, падает на колени и точит рога  о
землю, бура, свирепея, стал хлестать себя хвостом по бокам  и  спине,  затем
лег на живот  и,  порывисто  работая  передними  ногами,  прополз  несколько
саженей вперед, разгребая грудью, как сохой, рыхлую солончаковую пыль, потом
снова вскочил на ноги и дико  заклокотал.  Там,  где  он  прополз,  осталась
глубокая борозда. От стремительно несущегося возбужденного буры  человек  не
спасется даже на коне. Бура  с  разбегу  бьет  свою  жертву  так  называемой
грудной пяткой - корявой и твердой, похожей на шишку. Удар бывает  настолько
сильным, что ни лошадь, ни бык не могут  устоять  против  него.  Опрокинутую
наземь жертву бура топчет передними ногами. Эта страшная опасность  угрожала
теперь Алибеку и Адильбеку, во весь дух мчавшимся  по  зеленому  косогору  к
реке. Бура рванулся вперед, вытянув тонкую шею, он  бежал  быстро,  крупной,
размашистой рысью, со свистом рассекая воздух; расстояние между мальчиками и
бурой быстро сокращалось. Длинные ноги буры мгновенно отмеривали  сажени,  и
вскоре он  был  почти  у  самого  косогора,  по  которому  бежали  мальчики.
Собранные утиные и чибисовые яйца давно раскололись и растерялись по дороге.
Адильбек с засученными выше колен  штанишками  бежал  проворнее,  все  время
вырывался вперед, как бы тянул за собой старшего брата, который часом раньше
занозил  пятку  и  теперь  хромал,  чуть  не  плача  от  отчаяния  и   боли.
Перепрыгивая через канаву, он нечаянно наступил на больную пятку и со  всего
маха рухнул на землю. А бура все приближался и приближался, и казалось,  уже
слышался свист ветра, тяжелый храп.
     - Беги, беги!.. Ныряй в  реку!..  -  что  есть  силы  закричал  Алибек,
обращаясь к младшему братишке. Хрипло и надрывно прозвучал его голос.
     - А ты? - спросил Адильбек.
     - Беги, беги! Не гляди на меня, я как-нибудь  в  кустах  отсижусь!..  -
махнул рукой Алибек.
     Адильбек  снова  пустился  к  реке,  а  Алибек,  собравшись  с  силами,
стремительно пополз к узкой  щели,  когда-то  размытой  обильными  дождевыми
водами и теперь заросшей густым типчаком. Щель была маленькой, но в ней  мог
надежно укрыться под густой зеленью один человек. Алибек, припав  животом  к
сырой и холодной земле, притих под типчаком, сердце гулко стучало  в  груди.
До реки еще оставалось около ста метров, и он  с  беспокойством  смотрел  на
младшего братишку, мелькавшего между кустов и кочек: "Меня бура наверняка не
заметит... Лишь бы Адильбек добежал до реки!.. Добежит  или  не  добежит?.."
Шум приближавшегося буры все нарастал, уже отчетливо слышался  его  храп,  и
вдруг,  словно  тень,  мелькнуло  над  головой  огромное  тело  разъяренного
верблюда...


3

     Темнее тучи возвращался хаджи Жунус домой с жумги-намаза.
     - Чтобы я больше никогда не слышал от тебя даже имени Ихласа!.. Где это
видано, чтобы от дурного семени родилось хорошее племя! Я не знаю ни  одного
случая, чтобы от негодяя отца родился добрый сын. Не смей, слышишь, не  смей
мне даже упоминать про Ихласа! Прав Хален: нечего  нам  ждать  добра,  когда
народом управляют такие люди!.. - властно сказал старик Жунус сыну, едва они
отъехали от мечети.
     Хаким хотел было возразить, но, взглянув на взволнованное, хранившее на
себе следы недавней бури лицо отца, промолчал.  Глаза  хаджи  Жунуса  горели
гневом, брови были плотно сдвинуты на переносице. Хаким заметил, как  нервно
вздрагивали плотно сжатые упрямые губы отца. "Я вовсе не собираюсь  ехать  к
Ихласу" - эти  слова  готовы  были  вот-вот  сорваться  с  уст  Хакима.  Ему
нетерпелось передать свой разговор с Абдрахманом, но он хорошо понимал,  что
в таком нервозном состоянии  отец  может  не  понять  его  и  только  больше
озлобиться. Он стегнул вожжой гнедого и стал смотреть на обочину дороги, где
кто-то словно рассыпал розовые тюльпаны и ярко-красные маки. Степь  казалась
разноцветным шелковым ковром. С Шалкара  дул  свежий  ветер,  донося  шелест
камыша. Стремительная рысь лошади, мерное покачивание  тарантаса...  Любуясь
степной красотой,  Хаким  никак  не  мог  сосредоточить  свои  мысли,  чтобы
разобраться, на что сердится отец: "Опять, наверное, с Шугулом поспорил,  не
иначе!.."
     Да, во время намаза между хаджи Шугулом и  стариком  Жунусом  произошел
крупный разговор,  за  которым  скрывались  не  только  личная  неприязнь  и
оскорбления, он имел и другое, более глубокое основание. Дело в том,  что  в
последнее время в ауле  Сагу  особенно  много  стали  говорить  об  открытии
русско-киргизской школы. Больше всех настаивали на этом Байес и  Батыр.  Они
как пожар  раздували  эту  молву.  Байес  предлагал  закрыть  одно  медресе,
находившееся при мечети, и превратить его в школу. Пригласить учителя Халена
и начать обучать  детей  по-русски.  Продавца  поддерживали  хаджи  Орынбек,
имевший большой авторитет среди верующих, и мулла Амангали. И у Орынбека и у
Амангали были сыновья, которых с осени нужно было отдавать учиться,  и  отцы
хотели дать им хорошее образование. Когда обо всех  этих  разговорах  узнали
хазреты, не на шутку встревожились, стали присматриваться, стараясь  узнать,
кто возбуждал народ и настраивал его против медресе.  Вскоре  они  пришли  к
убеждению, что все зло исходит  от  учителя,  приехавшего  в  аул  из  Теке,
учителя родом из Кердери. Об этом зле и хотели  поговорить  хазреты  сегодня
после жумги,  чтобы  еще  раз  проклясть  новые  русско-киргизские  школы  и
возвеличить медресе.
     Долго и нудно читал проповедь хазрет Хамидулла; когда  окончил,  искоса
взглянул на стоявших сбоку двух  тонких  и  желтых,  как  свечки,  магзумов,
словно подав им какой-то знак, и снова возвел очи к всевышнему.  Он  смотрел
бессмысленным  холодным  взглядом  на  красноватый  куполообразный   потолок
мечети, тянул вверх ладони, прося  помощи  и  благословения  у  аллаха.  Два
магзума, словно по команде, разом затянули недавно разученный ими  аят  "Хан
салауаты"*. Не только слова, но и мотив был необычен и нов для верующих.
     ______________
     * "Хан салауаты" - ханский гимн.

     Магзумы пели:

                    Славься посланец аллаха Магомет!
                    Славься его воинство и полководец Галий!
                    За здравие их да свершим моленье!..

     Надтреснутым, дребезжащим басом стал подпевать им хазрет Хамидулла:

                    За здравие их да свершим моленье!..

     Голоса магзумов и хазрета, сливаясь в  одно  монотонное  гудение,  эхом
отдавались  под  высоким  двухъярусным  потолком  мечети.  Верующие  впервые
слышали этот аят. Пение новой молитвы не уносило их души к аллаху,  как  это
бывало при чтении Корана, а,  напротив,  настораживало.  По  их  лицам  было
видно, что они удивлены и недоумевают, что  происходит.  Магзумы  между  тем
продолжали:

               За тех, кто жертвует жизнью во имя народа,
               Отдает все свои силы на благо народа, -
               За здравие правителей наших да свершим моленье!..

     Хаджи Жунус, сидевший в первом ряду  справа,  озадаченно  посмотрел  на
магзумов, словно спрашивая их: "Что это такое?.." Затем  перевел  взгляд  на
хазрета, все еще тянувшего свои ладони к потолку, и хаджи Шугула - тот  тоже
поднимал руки кверху и с упоением молился. "За здравие твоего сына совершать
моленье, что ли?.. - с негодованием подумал Жунус.  -  Оказывается,  это  он
радеет о народе? Вот не знал..."
     Жунус все больше и больше возмущался, но не стал прерывать пение  аята.
Он снова вспомнил те язвительные слова, которые сказал Шугул перед входом  в
мечеть. Ненависть Жунуса росла и к хазрету - это он  выдумал  новый  аят  за
здравие Шугула и его сына - "визиря" в Джамбейте. Это точно так же,  как  "Я
айю-эль, Байкара, анта кальбун кабира!"*. Какое кощунство!.. А мы верим  им,
будто они высоко несут знамя религии!.. Когда  верующие  вслед  за  хазретом
простерли ладони к небу,  он  остался  сидеть  неподвижно,  делая  вид,  что
запутался в перебирании четок.
     ______________
     * Хаджи Жунус вспомнил широко известный в народе анекдот,  как  однажды
богач Байкара захотел, чтобы имя его упомянули в проповеди.  Байкара  сказал
хазрету: "Вы  в  своей  проповеди  постоянно  упоминаете  о  бедняках  наших
Аубакире, Гумаре, Гузмане, Гали,  Хасане,  Хусаине,  Хамзе,  Габбасе  (имена
халифов и внуков Магомета). Неужели я хуже их? Хоть раз упомяните мое имя  в
своей проповеди, я вознагражу вас - отдам сорок баранов". Хазрет  согласился
и в следующий раз, читая проповедь, сказал по-арабски: "Я айю-эль,  Байкара,
анта кальбун кабира" ("Эй, Байкара,  ты  собака,  да  еще  самая  большая").
Мулла, присутствующий на проповеди, поняв хазрета, хотел было возразить,  но
хазрет тут же сказал ему по-арабски: "Ля танах нух, и ахи, арбагуна ганяман,
нысфе, ляка, нысфа ли" ("Молчи, он дает сорок баранов, половина - тебе").

     Молебствие продолжалось. Магзумы прославляли  ханское  правительство  в
своем новом аяте, и большинство верующих  покорно  вторили  "Хан  салауаты".
Хаджи Жунус, продолжавший перебирать четки, неожиданно почувствовал на  себе
острый, укоризненный  взгляд  хазрета  Хамидуллы.  Старик  не  смутился,  он
ответил хазрету таким же презрительным взглядом: "Раз вы нарушаете Коран,  я
нарушу выдуманную вами молитву!" - и, как  бы  бросая  вызов  (он  стоял  на
коленях), сел на ковер, поджав под себя ноги,  словно  собирался  пить  чай.
Хазрет побледнел, но, стараясь скрыть свое негодование, снова возвел глаза к
потолку. Когда пение нового аята закончилось, хазрет стал читать  проповедь.
Он начал с угроз в чей-то неопределенный адрес, потом заговорил о  том,  что
народ выходит из послушания, что дурных намерений становится  все  больше  и
больше и что уже некоторые люди позволяют себе глумиться над религией...
     - Люди забывают аллаха и все его  благие  деяния,  хотят  преобразовать
медресе в школу и тем самым осквернить храм аллаха, осквернить то место, где
читается священный Коран. Они хотят, чтобы вместо проповедей здесь  читались
презренные аллахом русские  книги.  Я  назову  вам  имена  этих  людей.  Это
проклятые всевышним Байес и Батыр. Это сидящие здесь... Кхе-кхе!.. -  хазрет
поперхнулся слюной и долго сухо кашлял, все время глядя на сидевшего рядом с
Жунусом хаджи Орынбека.
     Орынбек смущенно опустил голову. Он  сделал  вид,  что  раскаивается  и
смиряется перед властным хазретом, но между тем продолжал исподтишка  злобно
наблюдать за ним. Хазрету, очевидно, понравилась покорность Орынбека,  и  он
не назвал его имени, зато со всей яростью  и  язвительностью  набросился  на
муллу Амангали.
     - Это сидящий здесь лицемерный мулла Амангали. Мулла?! А сомневается  в
медресе!.. - загремел хазрет.
     Хитрый Амангали решил отвести от себя ярость  хазрета.  Он  нагнулся  к
хаджи Жунусу и шепнул ему на ухо:
     - Жунус-еке, где, в каком шариате написано, чтобы  никто,  кроме  хаджи
Шугула, не обучал своих детей по-русски?
     Только для одного хаджи Жунуса разговор о медресе и школе был новостью,
так как он давно уже не ездил в аул Сагу и не знал,  какие  здесь  произошли
изменения в настроении людей после приезда Абдрахмана.  Он  был  сторонником
обучения детей  в  новых  русско-киргизских  школах,  сыновьям  своим  давал
русское обучение, вот почему теперь,  едва  услышав  от  хазрета,  что  люди
требуют от медресе сделать школу, сразу  же  мысленно  одобрил  это  хорошее
намерение.   Но   хазрет   Хамидулла   ругал   этих   людей,   называя    их
вероотступниками, и старик Жунус еле  сдерживался,  чтобы  не  возразить  во
всеуслышание служителю мечети. Слова муллы Амангали еще больше  возбудили  в
нем ненависть к хазрету, а заодно и к Шугулу,  который  с  умилением  слушал
проповедь.
     Хазрет Хамидулла изо всех сил  старался  вернуть  былую  веру  людей  в
аллаха и медресе. Слегка упрекнув почтенных старцев в нерешительности, он  с
гневом накинулся на Байеса,  Батыра  и  Амангали,  угрожая  отрешить  их  от
мечети. Во время проповеди он то и дело поглядывал на Шугула, словно искал у
него поддержки. Хаджи Шугул одобрительно кивал головой.
     - Отреши, хазрет,  отреши  этих  вероотступников  от  мечети!  Все  зло
исходит от Байеса, сына Махмета, да еще вот от этого... - Шугул  повернулся,
отыскивая взглядом муллу  Амангали,  и  увидел  Жунуса,  гордо  сидевшего  с
поджатыми под себя ногами на коврике. Старик был хмур  и  мрачен,  поза  его
напоминала борца, готовившегося к поединку. Лицо Шугула  покрылось  красными
пятнами. То, что Жунус не стоял на коленях, как все, как  и  он  сам,  хаджи
Шугул, а сидел с поджатыми ногами,  казалось  невероятной  наглостью.  Шугул
воспринял это как личное оскорбление. -  От  этого  Амангали...  -  медленно
продолжал Шугул. - И от этого хаджи Жунуса... От них исходит  все  зло.  Это
он, хаджи Жунус, первым позволил своим детям носить волосы! Что же  остается
делать простым людям, если сами хаджи Жунус и Орынбек не признают медресе  и
отказываются посылать своих детей. А возьмите этого вероотступника крещеного
Халена! Он не только против медресе, против самой мечети возбуждает народ. Я
слышал, что здесь, в ауле  Сагу,  появился  еще  один  учитель  -  крещенец.
Злосчастные! Они слетаются сюда, к мечети и медресе, как мухи к сметане...
     Шугул, словно собираясь ударить кого-то, стал искать вокруг себя посох,
он забыл, что оставил его у входа в мечеть.
     Ожесточенный Жунус готов был сию же  минуту  наброситься  на  Шугула  и
перегрызть ему горло. Шугул оскорбил не только его самого, хаджи Жунуса,  но
и сына  Хакима,  и  учителя  Халена,  которого  старик  считал  самым  умным
человеком в степи. Но Жунус  никогда  не  совершал  опрометчивых  поступков,
всегда умел себя сдерживать. Вот и сейчас, поблескивая гневными глазами,  он
сел поудобнее и заговорил спокойным баском:
     - Не наступай, хаджи Шугул, на мотыгу, а если хочешь наступить, заранее
пощупай то место, куда ударит рукоятка. Ты первый отказался  от  медресе.  А
ну-ка скажи, куда ты отдавал учиться своего Ихласа?
     - Нет тебе дела до Ихласа.
     - Если мне нет дела до Ихласа, тогда и тебе нет никакого дела до  меня!
Нет тебе дела также ни до Амангали, ни до Байеса и Орынбека. Народ не  будет
спрашивать тебя, где ему обучать своих детей. Запомни это  раз  и  навсегда.
Подумаешь, какой нашелся приверженец медресе!.. Ты,  что  ли,  построил  это
медресе? Или твой отец строил? Медресе построено на средства людей,  сидящих
здесь, только они  могут  распоряжаться  медресе.  Имам  и  мечеть  тоже  не
являются твоим Лохматым Черным бурой, которого ты волен запрячь или  пустить
на солонцы. Ты думаешь, если у тебя на какой-то десяток лошадей больше,  чем
у других, так  можешь  погнать  народ  перед  собой  прутиком?  Может  быть,
надеешься на своего сына, который там, в Джамбейте?
     - Успокойтесь, хаджи, успокойтесь. Спокойствие - одно  из  бесчисленных
достоинств Магомета, - торопливо проговорил хазрет  Хамидулла,  не  желавший
ссоры в мечети.
     - Он не хаджи... а только прикрывается именем хаджи. Он  -  тот  самый,
как его?.. Который в Теке?.. Ашибек!..  Он  -  ашибек,  и  учитель  Хален  -
ашибек,  и  тот  учитель-крещенец,  который  живет  сейчас  у  Байеса,  тоже
ашибек, - торжествующе заключил Шугул, полагая, что словом "ашибек" насмерть
сразил Жунуса.
     Слово "ашибек" почти всем, кто присутствовал  сегодня  на  жумге,  было
знакомо. Слышал не раз его и Жунус. Учитель Хален много  рассказывал  ему  о
большевиках, об их намерениях сделать добро  народу,  и  старик  мало-помалу
проникся чувством глубокого уважения к "ашибекам", которых лично никогда  не
видел. Сейчас, когда Шугул назвал его "ашибеком", он ухмыльнулся.
     - Если я бальшебек, то ты меньшебек! - громовым голосом заявил Жунус. -
Если я не хаджи, то ты - мазница, привязанная к рыдвану. Съездил в  Мекку  и
испачкал всех паломников дегтем. Понял? - Старик  Жунус  встал  и  горделиво
пошел к выходу.
     Молящиеся посторонились, давая ему дорогу. Жунус не видел их  тревожных
и одобрительных взглядов, не слышал  грубого  окрика  Шугула  -  сердитый  и
расстроенный, торопился к дому Махмета, где Хаким уже запрягал коня.
     Вот почему хаджи возвращался к своему кстау таким мр