такие песни, что поет Нурым, всякий может спеть.
     - В таком случае почему бы и вам не спеть "Той бастар"?
     - О нет, я никогда не был и не  собираюсь  быть  бродячим  шутом.  Кто,
ответь мне, кроме шутов, может восхвалять на тоях девушек, которые никак  не
заслуживают похвалы? Разумеется, только шуты. Вот и оставим это занятие  для
Нурыма.
     Менди-кыз чувствовала себя  неловко,  тяготилась  тем,  что  возле  нее
посадили  заносчивого  мирзу,  как  всеми  почитаемого  джигита.  Она  молча
переносила все его колкости, выжидая, что, может быть, Жартай угомонится, но
оскорбительные слова в адрес акына Нурыма, к которому с уважением  отнеслась
молодежь, окончательно вывели ее из терпения.
     - Послушай,  Загипа,  -  заговорила  Менди-кыз,   -   поведение   этого
уважаемого аги, как ты называешь его, дает повод думать, что он далеко не из
тех,  кто  почитает  мудрый  обычай  оказывать  честь   ближнему,   уважение
достойному.
     Мгновенно шум и смех в юрте смолкли, все стали прислушиваться к  словам
кудаши.
     - Если этого человека, - продолжала Менди-кыз, -  представили  мне  как
первого джигита в вашем ауле, то нам на этой  вечеринке  вместо  любезностей
придется,  очевидно,  выслушивать  только  грубые   слова:   шут,   баламут,
сапожник...  Нечего  сказать,  это   вполне   подходящие   слова   для   тех
невоспитанных, которые лишь способны гоняться за телятами.
     Джигиты и девушки молча  переглянулись,  ожидая,  что  ответит  на  это
Жартай. По юрте пробежал шепот.
     Мирза повернул голову в сторону кудаши и нервно и быстро заговорил:
     - Ты только-только переступила порог, а уже  позволяешь  себе  порочить
джигитов нашего аула. Если, кудаша, полагаешь, что ты слишком умна, то  тебе
прежде всего следовало бы поделиться умом со своим  женихом  и  сделать  его
беспорочным. Тогда ты без огорчений проводила бы с ним вечера!..
     Жартай самодовольно откинулся на подушки, посматривая на молча сидевших
джигитов и девушек. Взгляд его остановился на Хакиме,  который  стоял  почти
возле самого  выхода  и,  хмурясь,  о  чем-то  разговаривал  с  Шолпан.  Но,
очевидно, его не  очень  увлекла  беседа,  потому  что  он  то  и  дело  зло
посматривал на Жартая, словно намеревался подойти к нему и  пустить  в  дело
кулаки. "Злится, наверное, что я назвал его брата шутом, - подумал Жартай. -
Этот отпрыск сумасбродного Жунуса тоже строит из себя образованного, из кожи
лезет, чтобы выдать себя за умника... Глупец!.." Но как бы  Жартай  мысленно
ни храбрился, он боялся встречи с Хакимом  и  Нурымом,  чувствовал,  что  не
сможет одолеть их ни острым словом, ни тем более силой. Он с  тревогой  стал
озираться по сторонам - Нурыма в юрте не было. Это немного успокоило Жартая.
Будь Нурым в юрте, он никогда бы не простил мирзе  оскорбления,  высмеял  бы
при всех и, что еще хуже, мог бы просто избить. "Не надо бы мне называть его
имени", - укорял себя за оплошность Жартай. Но  он  ничем  не  выдал  своего
волнения, по-прежнему сидел важно, гордо запрокинув голову.
     - Никто пороков у ваших джигитов и не  думал  выискивать,  -  возразила
Менди-кыз. - Все, что  вы  сказали  сейчас,  -  лучшее  подтверждение  вашей
невоспитанности. Я никогда не жаловалась вам  на  своего  будущего  спутника
жизни, ваши советы совершенно  неуместны  и  глупы.  Имеет  он  какие-нибудь
пороки или не имеет, до этого вам нет дела. Пусть это вас не  беспокоит.  Вы
его не знаете.
     - Знаю, кое-что знаю. Как говорится, разве  аллах  не  услышит  шепота?
Чего скрывать, ведь ты же не любишь своего жениха. Но, кудаша, какая  бы  ты
ни была строптивая, тебя уже заарканили. Сорок семь голов  скота  -  хороший
калым. За такой калым любую куда угодно отдадут. Не спасешься и ты.
     - Ну, это еще как  сказать!..  -  воскликнула  Менди-кыз.  -  Я  другое
слышала: надеялся верблюд на свой рост, да прозевал увидеть начало года.  Не
один мирза, бахвалясь сорокаголовым калымом, оставался с носом. Так что и ты
придержи язык за зубами.
     - Срезала его кудаша, насмерть  срезала,  -  сказал  Аманкул  сидевшему
справа сухощавому джигиту. - Жартай умеет только пялить глаза на чужих  баб,
а с нашей кудашой разговаривать - надо иметь голову. Здорово она  его,  а?..
Положила на обе лопатки, аж онемел бедняга!
     - Это еще не победа, - возразил сухощавый джигит.
     - Жартай тоже хорошо говорит,  -  послышался  чей-то  голос  за  спиной
Аманкула, - словно гвозди со шляпкой вгоняет в каблуки.
     - Что он сказал путного? Бабьи сплетни  повторил  и  все?..  Слышал  от
кого-то, что кудаша не любит своего жениха, и теперь пытается  опорочить  ее
этим. Тоже мне, нашелся чем козырять. Разве так можно победить  образованную
красавицу?
     Аманкул и джигиты так увлеклись разговорами, что  не  заметили,  как  в
юрту вошел акын Нурым. Услышав его голос, все встрепенулись.
     - Говори-ка поумнее, Жартай, - сухо сказал Нурым. - Не к  лицу  джигиту
повторять разные сплетни. Или, может быть, ты не  джигит?  И  колкости  твои
совершенно не к месту. Гостья наша не очень-то хочет быть в обществе  мирзы,
который щеголяет отцовским богатством и разбрасывается калымами в сорок семь
голов.
     - С каким намерением ты пришел?  -  спросил  Жартай,  медленно,  словно
нехотя, поворачиваясь всем корпусом в сторону Нурыма. -  Пришел  учить  меня
уму-разуму? В своем ауле, так и храбрости много?  Я  не  спрашивал  у  тебя,
жарапазанши*, как мне разговаривать с девушками и молодайками.
     ______________
     * Жарапазанши  -  странник,  кочующий  из  аула  в  аул  и  распевающий
религиозные песни.

     Нурым   нахмурился,   бронзовое   от   загара   лицо   его    сделалось
землисто-серым, словно над его головой вдруг собрались тучи и затмили  собой
солнце; брови почти сошлись на переносице, глаза сверкнули  гневом.  В  юрте
стало так тихо, что было слышно, как в решетках  скребется  какой-то  жучок.
"Ну, сейчас огромный кулак Нурыма будет на Жартаевой  голове..."  -  подумал
Аманкул. Джигиты и  девушки  напряженно  смотрели  на  Нурыма,  ожидая,  что
вот-вот, с минуты на минуту кинется он на мирзу и начнет колотить его.
     - Жартай, как ты смеешь обзывать меня  жарапазанши?  -  сжимая  кулаки,
сквозь зубы процедил Нурым. - Видел ли ты  когда-нибудь,  чтобы  я  стоял  у
твоего порога, просил милостыню и славил твоих  предков?  Может  быть,  я  и
воздал бы тебе хвалу, но хвалить-то тебя не за что, уж  больно  ты  жидок...
Без года неделя, как кости твои  стали  обрастать  жиром...  Не  зазнавайся,
слышишь, веди себя как положено да знай, что говоришь!
     - А ты кто такой, чей норовистый конь?
     - Кто бы я ни был, тебе до этого нет дела.
     - Братом образованным гордишься?
     - Что мне гордиться братом, я и сам могу тебя обхватить три  раза!..  А
чтобы тебе с моим братом разговаривать, ставь под ноги подставку  повыше,  а
то не дотянешься...
     Жартай, чувствуя,  что  дальнейший  разговор  ни  к  чему  хорошему  не
приведет и Нурым  действительно  может  поколотить  его,  решил  действовать
по-другому. Он знал, что лучший способ оскорбить устроителей вечеринки  -  в
самый разгар веселья встать, уйти и увести с собой всех, кто приехал с  ним.
Всюду, где бывал Жартай, он до конца держался высокомерно и вызывающе.  Если
ему не удавалось взять верх словом, то он  прибегал  к  грубым  выходкам,  а
когда и это не действовало на гостей, то просто гордо уходил. Не изменил  он
своей привычке и сегодня, встал и быстро вышел из юрты.  Джигиты  и  девушки
неодобрительно посмотрели ему вслед.  Они  осуждали  мирзу  за  то,  что  он
вызывающе вел себя с кудашой Менди-кыз, оскорбил Нурыма и теперь, не в силах
выдержать спор с акыном, покинул вечеринку.
     - Я не могу присутствовать там, где бывает Нурым. Не затем я приехал на
ваш вечер, чтобы выслушивать оскорбления от вашего придурковатого  акына,  -
сказал - Жартай руководителю вечеринки.
     Сулеймен, уходивший к очагам, чтобы посмотреть, готово ли угощение  для
гостей и поторопить хозяек, не слышал  спора  между  Нурымом  и  мирзой.  Он
недоуменно пожал плечами.
     Жартай, не дожидаясь ответа, вернулся к  дверям  юрты  и,  обращаясь  к
своим сестрам, сидевшим с Менди-кыз, крикнул:
     - Вставайте, здесь нам нечего делать!
     - Что с тобой случилось, Жартай? - спросил  Сулеймен.  -  На  тебе  нет
лица!.. Наверно, пошутили с тобой, разыгрывают, а  ты  обиделся?  Разве  так
можно? Да и нехорошо уходить с вечеринки. Я был занят и не знаю, что  у  вас
тут произошло, но, по-моему, никто не мог тебя оскорбить.
     - Нурым оскорбил моих предков, я не могу этого простить.
     - Ты как мальчишка, Жартай, разве можно все принимать близко к сердцу?
     - Зачем ты его уговариваешь, Сулеймен, пусть уходит, -  в  дверях  юрты
появился Нурым. - Ты что, боишься, что  без  Жартая  скучно  будет?  Или  не
хочешь отпускать "умного" собеседника?
     - Я не дурак, чтобы сидеть в обществе такого шута, как ты, -  отозвался
Жартай.
     - Иди, иди, скатертью тебе дорога!
     - Нурым, перестань, пожалуйста, - попросил Сулеймен.
     - Не перестану. Нечего ему тут делать.  Подумаешь  какой  важный  гусь!
Нечего тебе гордиться, мирза, твой отец давно уже не  волостной  управитель.
Ты - чванливый неуч, не умеешь вести себя в обществе порядочной девушки, так
уходи поскорее.
     - Придержи свой язык!
     - Ты мне не указ.
     - Увидишь, кто тебе указ...
     - Не стращай, не из пугливых! Проваливай отсюда, ну?!. - Нурым  стал  в
спину подталкивать Жартая. - Давай, давай, проваливай!..
     Между мирзой и акыном стал Сулеймен. Пришли и другие джигиты и  развели
спорщиков.
     Сестры Жартая, извинившись перед Менди-кыз и молодежью, последовали  за
братом. Он усадил их в повозку  и  стегнул  сытых,  застоявшихся  лошадей...
После отъезда мирзы  на  вечеринке  снова  разгорелось  веселье.  Кто-то  из
джигитов запел песню о дивных вечерах  на  джайляу.  Ее  подхватили  десятки
голосов. Вырвавшись из юрты, звонкая и задорная песня разлилась по притихшей
ночной степи. Ветер поднял ее на крылья и понес  через  холмы  и  овражки  к
реке. Почти у самой  Анхаты  догнала  она  одинокую  повозку  мирзы.  Жартай
поморщился и туже натянул шапку на уши, чтобы не слышать ее.
     А в юртах молодежь веселилась,  забыв  обо  всем  на  свете.  Незаметно
пролетела короткая летняя ночь. Когда на  востоке  узкой  полосой  забрезжил
рассвет, перед гостями расстелили дастарханы и подали кушанья.
     Предупредительный Сулеймен, как только  уехал  мирза,  извинился  перед
Менди-кыз и посадил рядом с ней Хакима.
     - Милая кудаша, - сказал он, слегка поклонившись почетной гостье, -  не
огорчайтесь, что ушел мирза. Я сажаю  рядом  с  вами  достойного  джигита  и
надеюсь, что он придется вам по душе.
     Между Хакимом и кудашой быстро завязалась беседа. Хаким за ужином  стал
рассказывать Менди-кыз, как проводит вечера  городская  молодежь.  Не  забыл
поделиться своими впечатлениями о спектаклях Казанского театра, приезжавшего
зимой в Уральск. Загипа ревниво прислушивалась к их разговору,  лицо  ее  то
бледнело, то багровело. Все предыдущие дни она только и думала о Хакиме.  Ее
девичье воображение рисовало будущее счастье: они вместе с Хакимом  покидают
аул и уезжают в сказочные сады и  жемчужные  дворцы  фантастических  городов
Востока Иранбаги и Гаухарнекин... И вот все эти мечты теперь  рушились.  Она
все больше и больше хмурилась, глядя на смеющееся лицо Менди-кыз,  и  в  ней
поднималась ненависть к круглолицей красавице кудаше...


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

     Дорога так утомила Абдрахмана, что он не стал ужинать, лег в кровать  и
сразу же заснул. Спал крепко. Проснулся, когда было уже позднее утро.
     На дворе ясно, солнечно. Сквозь открытые окна ливнем падают на земляной
пол мягкие лучи солнца. Комната залита  ярким  светом,  и  воздух  от  этого
кажется особенно чистым и  свежим.  Абдрахман  лежит  с  открытыми  глазами,
наслаждаясь свежестью утра, восстанавливая в памяти  подробности  вчерашнего
дня, как он встретился с учителями карасуйской школы, расположенной почти на
самом берегу Яика, невдалеке от меловых разработок. Он несколько дней  перед
этим  ходил  по  аулам  долины  Ашы,  знакомился  со   школами;   наибольшее
впечатление оставила у него карасуйская школа, где он разговаривал не только
с учителями, но и с учениками. Снова и снова вспоминался худощавый  юноша  -
сын какого-то рыбака,  наизусть  читавший  школьные  учебники.  "Удивительно
способный мальчик!.. - подумал Абдрахман.  -  А  учителя...  Почти  все  они
сочувствуют большевикам. Их убеждать не надо, они сами видят, как  бедствует
народ, и понимают, что ханское правительство ничего хорошего для бедняков не
сделало и не может сделать, потому что оно ханское..."
     В комнату вошла Манар.
     Она встала чуть свет, выстирала и высушила гимнастерку гостя и  сейчас,
разгладив ее шершавыми ладонями и аккуратно сложив вчетверо, положила  возле
его кровати. Чем-то знакомым повеяло от этой заботливой женщины с добрыми  и
умными глазами. Абдрахман вспомнил родной аул, семью, которую не  видел  уже
более четырех месяцев. Когда он уезжал в Уральск, сказал жене  на  прощание:
"Не грусти, я скоро вернусь, а если задержусь, то вызову тебя в город..." Но
все получилось иначе, он не вернулся к ней в аул, не вызвал  ее  в  город  и
даже не мог теперь сообщить, где находится, - все планы нарушил  белоказачий
мятеж. А как хотелось  побывать  дома,  увидеть  жену,  родных...  Абдрахман
встал, торопливо оделся и вышел из комнаты.
     - Вы куда? Чай готов! - окликнула его Манар.
     - На реку схожу и сейчас же вернусь. Чай будем пить вместе к Кажеке,  -
ответил Абдрахман и стал спускаться вниз к реке.
     Тропинка змейкой вилась в густой зеленой  траве,  сбегала  к  берегу  и
сразу же терялась в песке и гальке. Роса на траве еще не успела высохнуть  и
поблескивала в утренних лучах. Казалось, само солнце падало к  ногам,  а  на
душе было тоскливо и грустно - Абдрахман шел медленно и думал о  доме...  Но
грусть его быстро рассеялась, едва он взглянул на широко разлившуюся Анхату.
На противоположном берегу, далеко-далеко, почти у самого горизонта виднелись
зимовки. Все прибрежье Анхаты до самых зимовок покрыто молодой  тростниковой
порослью. Из-за поворота реки вынырнула одновесельная рыбацкая лодка. В  ней
сидели два человека.  Лодка  плыла  неровно,  то  приближаясь  к  камышам  и
останавливаясь,  то  вновь  выходя  на  течение,  чтобы  затем  свернуть   к
какому-нибудь островку или мысу. Это рыбаки проверяли расставленные с вечера
сети. Абдрахману, выросшему на Яике, и здесь, на этой  небольшой  реке,  все
казалось родным и близким: и рокот волн под яром, и одинокая рыбацкая лодка,
и кудрявый зеленый берег, и речной ветерок, пахнущий  камышом  и  рыбой.  Он
залюбовался рекой, чувствуя необычайный прилив сил и  бодрости,  до  боли  в
глазах  всматривался  в  уток,  качавшихся  на  волнах  у   противоположного
берега, - они казались черными поплавками. Было приятно слышать тихий  говор
реки, камышовый шелест и ни о  чем  не  думать.  Рыбацкая  лодка,  пересекая
быстрину, плавно шла к берегу. Абдрахман спустился по тропинке вниз, к самой
воде, и остановился. Где-то за развесистыми кустами  ивы  послышался  шепот.
Абдрахман насторожился. Раздвигая кусты, прошел шагов  десять  по  берегу  и
увидел мальчика, удившего рыбу. Мальчик, согнувшись,  неотрывно  смотрел  на
поплавок  и  бормотал  какое-то  заклинание,  привораживая  рыбу.  Абдрахман
подошел ближе.
     - Владыка рыб Сулеймен, я прошу у тебя рыбки! Окунь, нельма, попадитесь
на мою удочку!.. Владыка рыб Сулеймен, я прошу у тебя рыбки! Окунь,  нельма,
попадитесь на мою удочку!.. - шептал мальчик, весь отдавшись своему занятию.
     Он повторял эти слова быстро, без передышки. По тому, как он произносил
заклинание, с какой надеждой смотрел на поплавок, было  видно,  что  мальчик
искренне верит в чудодейственную силу этих  незамысловатых  слов.  Абдрахман
улыбнулся. Он стоял позади мальчика и наблюдал за ним. По синей речной глади
пробежала рябь, всколыхнув  поплавок;  мальчик  вздрогнул  и  еще  поспешнее
зашептал заклинание. Абдрахман  тихо  кашлянул,  но  мальчик  не  обернулся,
только предупредительно поднял левую руку и негромко проговорил:
     - Тише!..
     Он, очевидно, принял Абдрахмана за какого-то знакомого  и  поэтому  так
бесцеремонно попросил его не  шуметь.  Абдрахман  стал  вместе  с  мальчиком
следить за поплавком.
     - Владыка рыб Сулеймен! Окунь, нельма...
     Поплавок дрогнул, накренился и вдруг исчез под водой.  Абдрахман  хотел
было крикнуть: "Тяни!.." Но мальчик  опередил  его.  Схватив  обеими  руками
удилище, он резко рванул его вверх - и над головой  промелькнул  серебристый
окунь и шлепнулся на песок. Мальчик вскочил, подбежал к рыбке и стал снимать
ее с крючка. Абдрахман подошел к нему и с любопытством  стал  смотреть,  как
проворно работали руки мальчика.
     - Если бы ты не кашлянул, давно  бы  поймалась,  -  недовольно  буркнул
мальчик, не глядя на Абдрахмана. - Окунь  смело  хватает  крючок,  но  очень
осторожный, каждый шорох слышит.
     - Каждый шорох, говоришь, слышит? Так ты  сам  отпугивал  -  все  время
напевал какую-то песенку.
     - Это не песня. Разве ты не знаешь,  как  заманивают  рыбу?  -  спросил
мальчик, высвободив наконец крючок. Он поднял голову  и  вдруг  увидел,  что
перед ним не знакомый дед Мергали, а учитель,  что  живет  в  доме  продавца
Байеса. Мальчик смутился, отступил шаг назад.
     - Ты чей, мальчик? - спросил Абдрахман.
     - Батыра.
     - Как тебя зовут?
     - Узак.
     - Вот ты просишь рыбок попасться на твой  крючок,  разве  они  понимают
твои слова?
     - Еще как понимают!.. Иногда после двадцати повторений  ловятся,  ну  а
после сорока - обязательно попадаются.  А  в  тихие  вечера  ловятся  и  без
заклинаний,  успевай  только  червей  насаживать  на  крючки!..  -  деловито
заключил мальчик.
     К берегу причалила лодка, и на песок выпрыгнули два  рыбака.  Это  были
Хажимукан и Кенжекей. Они подошли к Абдрахману и приветливо поздоровались  с
ним.
     - Ну, Абеке, у вас легкая рука... - сказал Кенжекей, кивнув  головой  в
сторону Анхаты. - Сегодня помаленьку начался ход леща. Жаль, что у нас  мало
рыбных сетей, наловили бы вдоволь, хватило бы и сейчас и на  зиму  засолить.
Хажимукан, - окликнул он напарника, - навздевай-ка на шнур  лещей,  да  тех,
что покрупнее и пожирнее, пусть  это  будет  на  подарок  Абеке.  Нанизывай,
столько, сколько донесет!..
     Хажимукан в знак согласия кивнул головой, но продолжал осматривать  нос
лодки, отыскивая щель, откуда сочилась вода. Тогда Кенжекей сам взял шнур  и
стал нанизывать на него крупных плоских лещей с темными спинками.
     - Донесете, Абеке? Может, еще с пяток прибавить?  -  улыбаясь,  спросил
он, когда на шнуре уже болталось около пятнадцати рыб.
     - Ойбой, куда мне столько! - воскликнул  Абдрахман.  -  Такие  огромные
рыбины... мне вполне достаточно и двух, да и тех некуда  девать.  Неси  улов
своим детям.
     - Для моих пострелят и чебаков на реке хватит. Бери! - сказал  Кенжекей
и почти насильно всунул  в  руки  Абдрахмана  тяжелую  связку  лещей.  Затем
вернулся к лодке и стал проворно раскладывать на две кучки утренний улов.
     - Ведь совсем недавно  мы  даже  и  этой  божьей  благодатью  не  могли
пользоваться, а теперь  -  сами  хозяева!..  -  радостно  сказал  Хажимукан,
поглядывая на плоских с темно-синими спинками лещей.
     - Кто захочет, тот все сможет сделать, только надо действовать смело  и
дружно, всем народом. Скоро баю Шораку придет полный конец, заберем  у  него
все лодки и сети и раздадим их рыбакам Анхаты.  Я  думаю,  и  на  вашу  долю
достанется.
     - Большое спасибо, Абеке, мы никогда не забудем ваших добрых и разумных
советов. Лишь бы только вздохнуть свободно, стать настоящими людьми - других
желаний у на