двух
вооруженных всадников, приехавших вместе со старшиной  и  тоже  слезавших  с
коней.
     - Ты что болтаешь? "Тяжело болен"?.. Разве тяжело больной человек может
играть на сыбызге? Мы за версту отсюда услышали эту песню. Скажешь, никто не
играл у вас на сыбызге? Может, спорить  будешь,  а?  Я  думал,  только  этот
джигит лгун, - он указал камчой на Каримгали, - но, оказывается, и мать  его
обманщица!..
     - Что ты, бий кайным! Да пусть меня покарает аллах, если я лгу. Никогда
я никому не лгала в жизни, а теперь, в  пятьдесят  пять  лет,  стану  лгать?
Зайди и посмотри сам - кожа да кости!..  Еле  дышит...  Только-только  перед
вашим приездом попросил сыбызгу, мне не хотелось обижать его, я принесла ему
сыбызгу и усадила на подушки... Он не только во двор  выйти  не  может,  две
недели как не поднимается с постели.  Заходите,  заходите,  бий  кайным,  но
пожалуйста, не утомляйте его долгим разговором. От игры  на  этой  проклятой
сыбызге он совсем обессилел. Не может отвыкнуть  от  старой  привычки.  Даже
сейчас - почти при смерти, а все просит поиграть...
     - Зайдем, что ли, старшина! Эти  старухи  только  и  знают  жаловаться:
"Лежит при смерти, собираемся хоронить!.." Если умрет,  отнесем  вон  на  то
кладбище и похороним, - сказал  рыжий  жандарм  Маймаков,  указав  камчой  в
сторону видневшихся на склоне холма могил. - А сыбызгу поставим у изголовья!
     - О аллах, что вы говорите?! - воскликнула старуха и зашептала молитву.
     - Ладно, не причитай!
     Старшина подвел лошадь к землянке и  привязал  повод  за  торчавшую  из
крыши жердь. Затем помог рыжему жандарму  привязать  коня  и,  отряхнувшись,
гордо вошел в землянку. За ним следом скрылся в дверях землянки и Маймаков.
     Старая Жубай подошла к сыну, растерянно смотревшему по сторонам.
     - Каримгали, где кумыс? Почему  ты  вернулся  без  кумыса?  -  спросила
она. - Как же ты мог прийти с пустыми руками?
     - До  кумыса  ли  тут  было!  -  низким,  упавшим  голосом   проговорил
Каримгали. - Говорил я им, - он кивнул в  сторону  жандарма,  -  просил,  не
пустили... Окружили и насильно погнали назад.
     - Почему они тебя окружили? Или на нас наложили новый налог?
     - Налог?.. Мы не такие богачи, чтобы  нас  обкладывать  налогом.  Налог
полагается с тех,  у  кого  много  скота.  Эх,  мама,  мама,  ничего  ты  не
понимаешь! Не налог, еще хуже... Меня записали в сарбазы!* Теперь тоже  буду
разъезжать по аулам с винтовкой за плечами, как эти... - он снова  кивнул  в
сторону жандарма.
     ______________
     * Сарбаз - солдат.

     - Что ты говоришь? Они хотят тебе дать ружье и увести из родного  дома?
О аллах, прости и помилуй нас!.. Что ты болтаешь,  непутевый?  Зачем  ты  им
нужен?
     - Не пугайтесь, мама, ничего тут страшного нет. Одно плохо  -  от  дома
могут далеко угнать.
     - Ойбай-ау, что ты болтаешь? Ты еще  ребенок,  кто  за  тобой  смотреть
будет, кто напоит, кто накормит!.. А  если  заболеешь,  кто  поухаживает  за
тобой!.. О всевышний, зачем ты придумал эти ружья? Ойбой,  Каримгали,  и  не
думай брать в руки ружье, убьешь еще себя! Куда ты пойдешь из дома, на  кого
бросишь умирающего отца и меня, больную и немощную старуху?.. О аллах, зачем
ты послал на нас эту беду?.. - заголосила Жубай.
     Каримгали молчал, бессмысленно глядя на мать. Он вспомнил, как старшина
Жол уговаривал его записаться в сарбазы. Старшина говорил: "Каримгали,  тебя
народ посылает служить ханскому правительству. Не выполнить желание народа -
преступление, за которое джигит будет строго наказан. Ты станешь сарбазом  -
гордись! Я вижу, ты согласен. Возвращайся домой и скажи отцу,  что  согласен
идти на службу. Поехали вместе!.. Смотри, не  смей  при  отце  отказываться.
Если будешь послушным и поедешь вместе  с  другими  джигитами  на  службу  в
Кзыл-Уй, я дам тебе рекомендательное письмо. Напишу, что то хороший и  умный
джигит, начальство сразу назначит  тебе  жалованье.  Ты  знаешь,  что  такое
жалованье? Дадут тебе денег, одежду, оружие, дадут хорошего  коня.  Чем  без
дела шататься по аулу, лучше служить. Станешь человеком! Понял?"
     Заманчивыми показались слова старшины. Наивный и простоватый  Каримгали
согласился. Он хорошо знал, что  деньги,  одежду  и  коня  заработать  очень
трудно, а тут - все это дают только за то, что запишешься в сарбазы.  Джигит
в ауле без коня - не джигит, грош ему цена. Кроме того, Каримгали  казалось,
что ездить с винтовкой за плечами по степи - очень интересно  и  не  каждому
выпадает такая честь... А что с ним будет дальше, зачем и для чего ему нужно
носить винтовку, об этом он не думал. Он только попросил старшину, чтобы тот
разрешил ему принести отцу кумыс. Но Жол, усмотрев в этом  хитрость,  строго
сказал:
     - Никаких кумысов, возвращайся домой!
     Каримгали послушно побрел вслед за всадниками к своей землянке.  Только
теперь, глядя на голосившую и причитавшую мать, он  начал  сознавать,  какое
горе принес в дом, но что делать? Он молчал, слова матери болью отдавались в
сердце.
     Жубай, не переставая голосить, побежала в землянку, куда вошел старшина
с Маймаковым.
     - Дорогой бий кайным! - упала она к ногам Жола. - Что же это вы делаете
с нами? Забираете на службу единственную нашу надежду и опору! Батыр-ау, что
же это такое?.. - метнулась она к постели мужа.
     Каипкожа,  совершенно  ослабевший  после   игры   на   сыбызге,   сидел
неподвижно, склонив на грудь голову. Худой, иссушенный болезнью, он  походил
скорее на привидение, чем на  живого  человека.  В  правой  руке  он  держал
сыбызгу. Недавно светившиеся огоньками глаза его потускнели. Дышал он  редко
и глубоко, приподнимая и опуская плечи. Он не ответил на  приветствие  Жола,
даже не поднял головы. Не взглянул он и на плакавшую возле постели жену.
     - Батыр-ау, как же это? Ты молчишь? Ты совсем ослаб!.. Просила тебя, не
играй, не бери в руки эту проклятую  сыбызгу  -  не  послушался!  Приляг  на
подушку, отдохни, - Жубай помогла мужу лечь. - Может, шалапа выпьешь? У тебя
побледнели губы!..
     Губы Каипкожи были безжизненно бледными, а лицо  -  как  выгоревшая  на
солнце и полинявшая от дождей тряпка.
     Силясь что-то сказать, больной приоткрыл глаза  и  беззвучно  зашевелил
губами. Жубай, придерживая  его  голову  рукой,  поднесла  ко  рту  чашку  с
шалапом. Каипкожа отпил несколько глотков и сделал знак рукой, что больше не
хочет.
     - Полежи, полежи, отдохни, - ласково проговорила старуха.
     - Кайкан, мы приехали к тебе по срочному делу, -  сказал  старшина.  Он
хотел поскорее закончить разговор и уйти из землянки -  ему  было  неприятно
смотреть на больного старика.
     Но Каипкожа и на этот раз не пошевельнулся, словно совершенно не к нему
обращался старшина. Было  непонятно,  то  ли  сыбызгист  в  забытьи,  то  ли
притворяется. Жол повторил:
     - Кайкан, мы приехали  к  тебе  по  срочному  делу.  На  сходе  граждан
седьмого аула решено отправить на  службу  в  Кзыл-Уй  двенадцать  джигитов.
Среди других имен люди назвали имя Каримгали, сына Каипкожи, то есть  вашего
старшего сына. Список  составлен,  и  об  этом  уже  сообщено  в  канцелярию
волостного  управления.  Выполняя  волю  схода,  мы  и   приехали   собирать
джигитов... Как видите, мы не жалеем ни себя, ни  своих  коней,  заботясь  о
народе. Мы намерены сейчас же собрать и отправить  вашего  сына  в  Кзыл-Уй.
Благослови его, старик, и проси аллаха, чтобы твой сын дослужился до больших
чинов!
     Но даже и после этих слов старшины Каипкожа продолжал лежать неподвижно
и смотреть мутными глазами в серую  стену.  Старшина,  как  человек,  честно
выполняющий свои служебные обязанности, посчитал своим долгом в  третий  раз
повторить сказанное; он уже намеревался начать говорить, но  Жубай  перебила
его:
     - Дорогой бий кайным, отведи от нас несчастье, оставь нашего  Каримгали
дома. Муж болен, сам видишь, кто же за хозяйством  будет  присматривать?  Ты
сам знаешь, младший сын батрачит у чужих людей - пасет овец хаджи Шугула. Не
трогай нашего Каримгали, аллах исполнит твои желания, дорогой бий кайным!..
     Но ни старшина Жол, ни рыжий Маймаков не обратили внимания на  плачущую
старуху.
     Во  время  разговора  в  сенцы  незаметно  вошел  Каримгали.  Он  робко
остановился у дверей. Заметив его, старшина сказал:
     - Каримгали, лошадь я тебе достану в другом ауле, а  сейчас  пойдешь  с
нами пешком. Ну, собирайся!
     Каримгали смотрел то на  отца,  то  на  старшину  и  в  нерешительности
топтался на месте.
     - Старшина, если будешь так уговаривать каждого, то сегодня  ни  одного
джигита не отправишь в Кзыл-Уй. Этот тупоголовый лоботряс отстанет от нас да
еще заблудится где-нибудь, ищи его потом! Пусть садится  на  свою  кобылу  и
едет с нами!.. - грубо сказал Маймаков.
     Жол сразу же согласился.
     - Правильно! Как я не подумал об этом раньше?..  Каримгали,  садись  на
свою кобылу. В верхнем ауле я достану тебе хорошего коня, а кобылу  отправим
обратно домой. Чего стоишь, собирайся быстрее!
     - Это  жестоко!  Разве  можно  забирать  сына,  когда  отец  лежит  при
смерти?.. - снова запричитала Жубай.
     Но рыжий жандарм резко оборвал ее:
     - Эй, старуха, никто не  сожрет  твоего  сына,  замолчи!  А  налог  они
уплатили? - обратился он к Жолу.
     - Налог?! - переспросил старшина.
     - Да, налог!.. Если не уплатили, пусть завтра же заплатят. Мы  вернемся
сюда! А сейчас поехали. Эй, балбес, седлай лошадь, кому я говорю!
     Каримгали вздрогнул. Окрик рыжего жандарма напугал его.
     - Седла нет, - робко проговорил он.
     - Без седла поедешь... выходи!..
     Пропустив вперед Каримгали, старшина и жандарм вышли из землянки.
     Жубай отчаянно закричала и кинулась вслед за ними,  позабыв  о  больном
муже. Душераздирающий крик жены словно разбудил Каипкожу. Он поднял голову и
бессмысленным взглядом стал смотреть вокруг себя - в сенцах  уже  никого  не
было. Он стал рукой шарить по одеялу, нащупал сыбызгу, зажал ее в  ладони  и
успокоился. Теперь он смотрел в потолок, низкий и закопченный, где на кривой
балке, согнутой под тяжестью крыши, ютилось гнездо ласточки.  Он  смотрел  в
потолок, но не видел ни гнезда, ни ласточки,  всегда  радовавшей  его  своим
чириканьем, - зрачки все  расширялись  и  расширялись,  а  потолок  медленно
чернел и наваливался на него. Словно откуда-то из-под земли, слышались вопли
старухи. Она проклинала старшину и жандармов:
     - Пусть обнищает твоя семья! Пусть аллах заставит тебя плакать так  же,
как плачу я! О Жол! Пусть на твоей дороге вырастут колючки!..
     Слышал причитания матери и Каримгали,  уезжавший  из  дома  надолго,  а
может быть, и навсегда. Тревога и  грусть  сдавливали  грудь,  ему  хотелось
плакать. Жандармы подгоняли коней. Жол натянул на уши шапку.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

     Каримгали ехал позади жандармов и старшины, еле  поспевая  за  ними.  С
удивлением и затаенной радостью смотрел он на их черные шинели, на винтовки,
болтавшиеся у них за спинами; куда его ведут, что с ним будет, Каримгали  не
думал, другие мысли занимали его теперь  -  он  полушепотом  повторял  слова
Жола: "Человеком станешь, большим  начальником!..",  "Кайкан,  моли  аллаха,
чтобы  твой  сын  стал  большим  начальником!.."  Надеть  черную  шинель   и
разъезжать вот так же  по  степи,  как  эти  жандармы,  казалось  заманчивым
счастьем. "Не сон ли это? - думал он. - Неужели и  я  завтра  надену  черную
шинель, получу хорошего коня, винтовку? Получу!.. Получу и стану  разъезжать
по аулам. Все будут бояться меня.  С  завистью  будут  говорить:  "Вот  едет
Каримгали.  С  винтовкой  едет!..  Это  тот  самый  силач   Каримгали,   сын
Каипкожи... Эй ты,  дай  ему  дорогу!..  О  Каримгали,  проходи,  садись  на
почетное место. Какие новости? Опять  собираете  лошадей  для  хана?.."  Для
самого хана! Вот кем я стану завтра!.." Когда Каримгали проезжал  мимо  аула
Байназара, отец его, так и не очнувшись,  в  последний  раз  вдохнул  теплый
степной воздух...
     Старая Жубай долго плакала, глядя вслед уехавшему с жандармами сыну,  а
потом  со  слезами  вернулась  к  мужу.   Каипкожа   лежал   без   сознания,
остекленевшими глазами смотрел в потолок. Безжизненный взгляд  мужа  напугал
Жубай: "Умирает!.." Она  побежала  в  аул  хаджи  Жунуса,  расположенный  на
противоположном  берегу  Анхаты,  чтобы  позвать  кого-нибудь  читать  Коран
умирающему. Пока она, рыдая и причитая, перебралась  через  реку  и  позвала
Тояша, Каипкожа уже лежал без движения, посиневший, холодеющий.
     Вскоре собрались родичи покойного, близкие знакомые и стали  готовиться
к похоронам.
     Хаджи  Жунус  разослал  гонцов  во  все  ближние  и  дальние   кочевья,
находящиеся в междуречном джайляу, оповестить  людей  о  смерти  Каипкожи  и
пригласить на похороны. Только в аул Шугула никто не поехал  -  Жунус  знал,
что богатый Шугул не  соизволит  прийти  на  похороны,  а  если  бы  даже  и
согласился прийти, то  Жунус  сам  не  хотел,  чтобы  он  присутствовал  при
погребении  замечательного  сыбызгиста.  Были  приглашены  на  похороны  оба
хазрета из мечети Таржеке, но ни один из них не приехал. Всем известно,  что
если умирает богатый человек, то на его  похоронах  раздают  деньги,  отрезы
мануфактуры, одежду и белье покойника - все, что полагается по обычаю. А что
оставил после своей смерти Каипкожа? Только одну старую сыбызгу?.. Раздавать
нечего, вот почему ни хазреты, ни ишаны, ни другие духовные лица  не  пришли
проводить в последний путь бедного Каипкожу. Собрались  на  похороны  только
родичи из соседних аулов да почитатели его большого таланта.
     Жубай, весь день и ночь плакавшая у изголовья мужа,  не  в  силах  была
идти на кладбище и осталась  дома.  И  сыновьям  Каипкожи  не  суждено  было
бросить горсть земли в могилу отца - они тоже не могли прийти  на  кладбище.
Старшего сына угнали на службу, а младший - Кали - находился где-то  далеко,
за холмами, пас шугуловских овец и ничего не знал о постигшем его горе.
     С кладбища люди возвращались хмурые и задумчивые. Старались не  глядеть
друг на друга, словно чувствовали себя  виноватыми.  Лишь  изредка  слышался
негромкий разговор:
     - Эх, вот уже где бедность так бедность! Это про таких говорят: "У него
не было даже пучка волос на голове, за что  можно  бы  ухватиться!.."  После
нищего остается сума, а у Кайкана и ее, оказывается, не было...
     - Да-а, от бедняжки осталась лишь одна сыбызга.
     - Отец  был  замечательным,  никем  не  превзойденным  сыбызгистом,   а
сыновья...
     - Хочешь сказать, слабоумные? - спросил Асан, пристально  посмотрев  на
Кадеса.
     Разговаривали между собой два брата  -  Кадес  и  Акмадия.  Акмадии  не
понравился вопрос Асана, он резко ответил:
     - А ты думал, что Каримгали станет вторым Каипкожой? Посмотри на Жубай,
разве от такой женщины может родиться путный ребенок?
     Возвращаясь с кладбища, Асан думал о  том,  как  бесчеловечно  поступил
старшина  Жол,  отправив  на   службу   Каримгали:   "Умеешь   с   бедняками
расправляться, хватает силы на беззащитных!.." Он мысленно строил планы, как
отомстить за  это.  Кадес  и  Акмадия,  начавшие  осуждать  жену  покойного,
перебили его мысли. "Жубай некрасивая!.. Не может как следует  поговорить  с
человеком... Забитая, смирная..." - так говорили  они  о  ней.  Асан  считал
неприличным  осуждать  женщину,  которую  постигло  горе;  хмуря  брови,  он
возразил:
     - Акмадия, если бы твоя жена всю жизнь жила в нужде и горе, как  Жубай,
едва ли смогла бы родить тебе хороших детей!
     Оба смолкли.
     Люди знали, что Каипкожа жил бедно, но то, что они  увидели,  придя  на
похороны, заставило содрогнуться  их  сердца.  Ни  одной  кошмы,  ни  одного
коврика на сыром земляном полу, ни одного  хорошего  одеяла  или  подушки...
Худой как скелет покойник лежал на старых овечьих  шкурах,  накрытый  вместо
паласа какими-то лохмотьями. Люди с ужасом увидели, что сыбызгиста даже не в
чем  хоронить.  Такой  же  ветхой  и  безжизненной,  как  хозяин,   казалась
полуразрушенная, с обвалившимся потолком  землянка.  Все  здесь  говорило  о
неизмеримой  нищете  и  убожестве.  У  людей  холодели  сердца.  Подавленное
настроение не покидало их и теперь, когда они шли с кладбища, где над бедным
сыбызгистом возвышался свежий  холмик  земли.  Думая  о  Каипкоже,  невольно
вспоминали свое горе, - ведь они тоже были бедны, почти нищи, и  впереди  не
предвиделось ничего хорошего. Жалость к покойному сыбызгисту, жалость к себе
постепенно перерастала в ненависть и злость против тех,  кто  захватил  себе
лучшие земли, кто имел  бесчисленное  множество  скота,  кто  накладывал  на
бедняков налоги, отбирая у них последнюю корову или лошадь. Если  бы  сейчас
кто-нибудь сказал: "Вон виновник нищеты и смерти  сыбызгиста!  Вон  виновник
нашей бедности, люди!.."  -  толпа  не  задумываясь  кинулась  бы  на  этого
человека, кто бы он ни был, и растерзала его.
     Акмадия не стал возражать Асану,  очевидно  тоже  поняв,  что  в  такой
скорбный час нельзя хулить несчастную вдову, и поспешно согласился с ним:
     - Ты  прав,  Асан.  Как  это  мы  не  видели  такую  бедность  и  нужду
несчастного Каипкожи при его жизни? Помогли бы ему...
     - Вы и после его смерти не увидите! Даже  захудалого  козленка  жалеете
зарезать на его поминки!
     Снова поехали молча. Впереди показались всадники. Кадес приложил ладонь
к глазам - трое.
     - Кто бы это мог быть? - обернувшись, спросил он Акмадию.
     - Какое нам дело до них, - буркнул Акмадия.
     Три всадника скрылись в низине, объезжая густые заросли  куги.  Немного
погодя они снова показались на равнине  и  теперь  были  хорошо  видны.  Они
свернули коней к аулу и пустили вскачь. Двое всадников - жандарм Маймаков  и
его помощник - вырвались вперед, третий, старшина Жол, еле поспевал за ними.
Как крылья, развевались на ветру  полы  его  армяка  из  верблюжьей  шерсти.
Всадники въехали в аул, остановились и, не слезая с коней, стали смотреть на
возвращавшихся с кладбища конных и пеших,  далеко  растянувшихся  по  степи.
Маймаков, повернувшись к старшине, переговорил с ним  о  чем-то  и  поскакал
навстречу двум всадникам, ехавшим особняком от других. Это  были  Кубайра  и
Сулеймен. Кубайра сразу узнал в Маймакове  того  жандарма,  который  недавно
приезжал в аул для сбора налогов. Он не хотел встречаться со злым  сборщиком
налогов и предложил Сулеймену свернуть  в  толпу.  Но  Сулеймен,  охочий  до
новостей, решил встретиться с Маймаковым и Жолом и продолжал ехать прямо.
     Жандармы, несмотря на жару, были в  полной  форме:  в  черных  шинелях,
застегнутых на все пуговицы, с винтовками и  саблями.  Когда  между  ними  и
Сулейменом осталось не более трехсот метров, жандармы, как на вольтижировке,
пустили коней в галоп. Подъехав к Сулеймену с  двух  сторон,  резко  осадили
коней.
     Сулеймен, никогда  не  имевший  своей  собственной  лошади,  но  всегда
пользовавшийся услугами богатого родственника Нигмета, и сегодня ехал на его
красивой, тонконогой и поджарой кобыле. Лошадь под Маймаковым, на которой он
в несколько дней объездил почти всю волость, была утомлена и почти  валилась
с ног. Нужно было заменить эту лошадь. Еще издали заметив породистую  гнедую
кобылу под Сулейменом, Маймаков  решил  отобрать  ее.  С  этой  целью  он  и
подъехал теперь к Сулеймену.
     - Эй, казах, слезай с коня! - крикнул он, угрожающе помахивая камчой.
     - Счастливого пути, джигиты!  -  поприветствовал  Сулеймен,  видя,  что
военные, хотя и намного моложе его, не поздоровались с ним первые. Затем  он
повернулся к Жолу и, слегка склонив голову, повторил приветствие.
     - Передай свой салем сарту!..* Я не собираюсь родниться с  тобой  и  не
нуждаюсь в твоем приветствии. Слезешь с коня или  нет?  -  заорал  Маймаков,
подъезжая вплотную к Сулеймену.
     ______________
     * Сарт - презрительная кличка уз