.. Да будет земля ему пухом.  Хороший
был человек.
     И Хайролла соболезнующе покачал головой.
     Хакиму показалось, что сердце его перестало биться.  Лицо  его  страшно
побледнело, глаза расширились, губы беспомощно  задрожали,  как  у  ребенка,
готового заплакать. Он вдруг, внезапно отвернувшись, невольно  потянул  свою
лошадь за поводья, и она стала переступать ногами, не двигаясь с места.
     Хайролла не догадывался, что Хаким не знал о смерти отца,  и  удивился,
видя, как побледнело лицо Хакима, как дрогнул у него голос.
     - У меня к вам дело. Отойдем в сторонку...
     - Сейчас, сейчас. Я и сам, знаешь, собирался в аул. Пришел на пастбище,
так разве скоро уйдешь от этих ребят? Им же скучно  одним  в  степи,  вот  и
расспрашивают о том о сем,  -  проговорил  Хайролла,  шагая  к  подветренной
стороне таволги, где была привязана его лошадь.
     Никогда раньше не видел Хаким этого человека.  И  сейчас  ему  хотелось
только одного - передать ему то, что  нужно,  и  скорее  расстаться  с  ним,
отойти куда-нибудь дальше и - дать волю слезам... А пока горький комок стоял
в его горле, мешал говорить.
     - Руководители Совдепа предложили вам распространить эти прокламации, -
проговорил он чужим, деревянным голосом. - Возьмите.  Что  делать  дальше  с
ними - вы знаете!
     Раскрыв переметную суму, Хаким дал Хайролле сверток и поспешно добавил:
     - Будьте здоровы, ага!
     Серая кобыла, застоявшаяся на холоду, с места взяла в карьер.  Взвилась
снежная пыль - и Хаким исчез.
     Хайролла грустно глядел ему вслед, засовывая бумаги за пазуху.
     - Эх, как торопится! - вздохнул он. - Я даже не успел порасспросить его
обо всем. Плохо, когда человек остается наедине со своим горем...
     Когда силуэт Хакима стал крохотным, а потом и вовсе невидимым, Хайролла
отогнул край одной из листовок. "Пяти известным старейшинам  Байбакты!  Всем
гражданам, которые заботятся о благе народа! Слушайте,  батраки,  скотоводы,
бедняки!" - прочел он и улыбнулся. Потом сказал табунщикам:
     - Холодный нынче день, джигиты! Пошли-ка греться в аул!  К  тому  же  у
меня есть там дела.
     Табунщики не заставили себя  просить  вторично,  и  Хайролла  повел  их
навстречу ветру в селение Сорок Юрт, которое недавно стало большим поселком.


x x x

     Холоднее мороза была страшная весть, которую услышал неожиданно  Хаким.
Точно лед, холодила она его сердце.  Он  скакал  вперед,  пришпоривая  коня;
ветер свистел в его ушах, и ему было легче от этой  быстрой  скачки.  Он  не
замечал, что колени его  онемели,  что  лицо  уже  не  чувствовало  ледяного
колючего ветра, а руки плохо держали поводья...
     Наконец Хаким стал задыхаться. Придержав лошадь, он  расстегнул  ворот,
вздохнул полной грудью. Оглядевшись кругом,  он  только  теперь  понял,  что
находится уже в окрестностях Алакуля.
     Он ехал тихо, опустив поводья... Вот уже показались плоские крыши аула,
послышался лай собак.
     И  острая  боль  утраты  захватила  юношу.  Он  видел   отца,   живого,
ласкового... Лето... Они вдвоем  поднимаются  на  могильник  Акпан...  Хаджи
подошел к четырехгранному могильному камню, стал на колени, упираясь  руками
в землю, потом кивнул сыну, чтобы тот прочитал  заупокойную  молитву,  Хаким
трижды прочел начало молитвы, не сводя глаз с рук отца  с  набухшими  синими
венами. А когда поднялись с мест, отец бросил на него взгляд, полный  упрека
за то, что тот прочитал лишь начало молитвы, а не всю. И снова отец - вот он
возле мечети разговаривает с народом, и ветер треплет его седую бороду.  "Мы
должны дать детям воспитание, соответствующее времени!" -  говорит  отец.  И
Хаким ясно видит нос с горбинкой, впалые щеки и глубокие умные глаза...
     "Вот ты и нашел свое место на кладбище Акпан, - прошептал  Хаким.  -  И
как говорится, что ребенок рождается намного хуже своего отца, я хотя  плохо
знаю Коран, все же прочитаю  над  твоей  могилой  заупокойную  молитву,  как
смогу, отец! Гигант отец, который только вчера был жив, которого любили и  к
словам которого прислушивались! Сегодня нет его. А завтра и нас не станет...
Пусть тебе не будет холодно в могиле, отец мой, мы все  придем  к  тебе,  мы
будем снова вместе!
     Зачем мы, точно волки, враждуем друг  с  другом?  Стремимся  перерезать
друг другу глотки, воюем, проливаем кровь? Все равно черная земля примет нас
всех, всех примет она в свои холодные объятия. И там мы найдем мир и  покой,
какого не знали на земле. К чему все?"
     И Хаким низко опустил голову, глядя в землю. Безнадежность овладела им.
     "А как же Абдрахман, Мендигерей? Почему они не отчаиваются? Годами  они
не бывают дома, не видят близких. Они спят в одежде, питаются одним черствым
хлебом, утоляют жажду сырой водой, один на один борются со  смертью,  почему
же они не сбиваются с пути, не теряют смысла жизни?"
     Хаким подумал и о Бахитжане, который уже девять долгих месяцев сидит  в
тюрьме, в тесной каменной норе с железными  решетками,  в  "Сорока  трубах".
Оттуда, из этой страшной тюрьмы, народ получает воззвания, полные  бодрости,
веры в близкую победу.  Ведь  революционеры,  заключенные  в  эту  проклятую
тюрьму, не видят даже своей родины, синего неба, родных  степей!  Откуда  же
берется эта сила духа, эта несгибаемая воля, вера в победу своего дела?
     - Нет! - громко сказал Хаким. - Нет! Нет места  печали  в  эти  суровые
дни! Я дал клятву старшему брату. Цель далека, путь длинен  и  труден!  Меня
ждет Мукарама! Остановиться на полпути - это смерть! Вперед!
     И он пришпорил лошадь.


x x x

     Хаким вошел в дом поздно вечером. Маленькие братишки и  мать  толпились
возле очага. Огонь весело потрескивал, и они не услышали скрипа  открываемой
двери.  Вдруг  мать  обернулась,  увидела  его  и,  раскрыв  сыну   объятия,
заголосила, запричитала. На ее голос  прибежали  соседские  старухи  и  тоже
громко запричитали. Бекей неловко метался среди женщин, срывающимся  голосом
просил их успокоиться, а сам плакал навзрыд, как ребенок. Алибек и Адильбек,
тоже рыдая, жались к Хакиму. Никто не стал  ужинать,  никто  не  попил  чаю.
Хаким лег в постель совершенно разбитый и измученный. Тяжелые мысли,  словно
дождавшись тишины, снова овладели им. Он давно знал, что  отец  уже  стар  и
болен, но  никак  не  мог  себе  представить,  что  семья  вдруг  осиротеет.
Беспомощность матери, отчаяние братьев и Бекея мучили его. Отец был опорой в
семье, ее глазами, ее хозяином. "Зачем же ты  отправился,  отец,  в  далекий
путь, откуда нет возврата? Тебя так уважали в ауле! Имя твое  было  известно
далеко за пределами нашего рода... Как хорошо, если бы Нурым был дома!  Ведь
в хозяйстве нужен мужчина, опора. Или мне остаться дома и стать хозяином?"
     Хаким сел, прижав руки к груди.
     "А как же товарищи? - спросил он себя. -  Как  же  наше  дело,  во  имя
которого пролито столько крови? Разве можно бросить общую работу, думая лишь
с себе, своей семье, о хозяйстве? Нет, нет! Бекей-ага присмотрит за родными,
он должен, я скажу ему.  И  мои  братишки,  эти  чернявые  голопузики,  тоже
помогут. Завтра надо выехать..."
     Он снова лег, закрыл глаза и сразу увидел  Яик.  Река  медленно  катила
свои воды, холодные, серые. Хаким вспомнил, как он, намотав свою  одежду  на
голову, переходил  реку  вброд,  потом  плыл  на  лодке...  Вдруг  откуда-то
появились большие прозрачные льдины. Нагромождаясь друг на друга, эти льдины
вырастали, точно башни... Одна  башня,  другая,  третья...  А  голубая  вода
ударяет в  эти  льдины,  разбивает  их,  точно  горшки,  и  голубые  черепки
разлетаются в разные стороны, разметая  искристые  брызги.  Брызги  летят  в
сторону Менового Двора... Вода, сплошная вода покрывает  мир.  Плывут  люди,
арбы, скотина. Некоторые, преграждая путь воде,  бросают  в  бурлящий  поток
камни, комья земли. Многие бросаются в ледяную воду с лопатами, шестами. Вот
идут паромы от устья Теке. А кто это на носу  этой  большой  лодки?  Да  это
Нурым! В руках у него домбра, и он  поет,  стараясь  перекричать  рев  воды,
стоны утопающих. Хаким помахал ему рукой у берега и бросился  навстречу,  но
Нурым вдруг начал погружаться в воду... Лодка  его  тонет.  Хаким  закричал,
чувствуя, что кричит страшно тихо, что даже люди, находящиеся  рядом,  могут
его не услышать! Никто не помог Нурыму, и Хаким в отчаянии  снова  закричал,
но крик застрял в горле, и стало душно, страшно...
     Хаким проснулся, задыхаясь. Еще находясь во власти сна, он махнул рукой
и задел голову своего младшего брата Адильбека, спавшего рядом.
     - Брат! - тепло и нежно прошептал Хаким,  безмерно  обрадовавшись,  что
все страшное было только сном. - Нурым жив, жив! - проговорил он радостно. -
Все это только ночной кошмар.
     На дворе уже совсем рассвело, а в доме еще было темно. Стекла крохотных
окошек сплошь заросли ледяной коркой, а сено, приваленное к дому, совсем  не
пропускало  свет  в  комнату.  Первое,  что  увидел  Хаким,  был  коричневый
отцовский чекмень, висящий на гвозде, а рядом  его  верблюжья  шапка-ушанка.
Хаким вздрогнул - ему показалось, что это сам хаджи  совершал  свой  обычный
утренний намаз.
     Хаким тихонько вздохнул, надел сапоги, полушубок и направился к порогу.
     - Сынок, дорогой! Утро холодное, смотри не  простудись!  Ты  слышишь  -
гром! - заговорила проснувшаяся мать.  -  Господи,  сохрани  нас!  Не  ходи,
сынок! Побудь дома, Хаким! Пережди гром.
     Хаким сразу понял, что это не гром, а орудия,  грохочущие  вдали.  Этот
грохот окончательно рассеял его ночные страхи.
     "Вчера еще, - думал он, - грохотало очень далеко, а теперь гремит возле
самого Уральска..."
     И, не слушая слезливых предостережений матери, Хаким  распахнул  дверь.
Утренний воздух, пронизанный влагой, ударил в лицо.
     - Бьют! - усмехнулся Хаким. - Бьют  здорово,  собак!  Наши  бьют,  черт
возьми!
     Он  долго  стоял,  прислушиваясь  к  грохочущей  канонаде,   а   потом,
окончательно успокоившись, сказал себе:
     - Надо скорее уезжать. Жалко мать - она этого не поймет,  будет  только
плакать. Но иного выхода нет. Передам бумаги дяде Халену -  и  дальше!  Меня
там ждут.


2

     В это утро от оглушительных залпов проснулся не один Хаким.
     Много дней подряд слышался издалека этот грохот, но  к  нему  привыкли,
сидя в домах в хмурые осенние дни.
     А нынче, едва начал Кадес нюхать свой насыбай, как вскочил с места.  От
сильного грохота закачался дом, одно из стекол в окне  раскололось.  Душа  у
Кадеса ушла в пятки. С детства усердные муллы  засоряли  его  бедную  голову
сказками о конце света. Кадес решил, что он наступает.
     Держась за стену, он добрался до  двери,  крепко  ухватился  руками  за
ручку из  конопляной  веревки,  которую  совсем  недавно  сам  пристроил,  и
тихонько приоткрыл дверь, высунув голову в сени.
     Ему показалось, что невидимый великан крепко бьет в колотушку  и  земля
ухает и трясется.  "Ох-ох!"  -  вздыхают  люди,  качаясь  на  этой  неверной
земле...
     Помаленьку Кадес начал смелеть. Он накинул чекмень и распахнул наружную
дверь. Тут в лицо ему ударил  морозный  воздух.  Утро  блестело  от  солнца,
дробящегося на обледеневшей земле.
     - Акмадия! - заорал Кадес, вбегая в сени. - Акмадия, проснись!
     - Ну, что тебе? - сонно  пробормотал  Акмадия,  не  в  силах  разлепить
глаза. - Чего ты орешь, что петух на заре?
     - Ты слышишь, Акмадия, конец  света  настает...  Орудия  гремят  совсем
рядом с нашим домом, некуда нам податься!
     - Что ты говоришь? Субхан-алла!
     Акмадия вскочил, шаря по постели в поисках шубы.
     - Субхан-алла! - прошептала  в  темноте  Хадиша,  прижимаясь  крепче  к
мужу. - Отец, тетушка, что же делать?
     А Акмадия, набросив шубу, уже летел в кожаных галошах на улицу.
     - Слушай, - сказал Кадес, -  уже  намного  ближе.  Наверно,  подошли  к
самому подножью горы Сымтас. А если они подадутся в сторону Койсоймаса, а?
     - Что он говорит, боже правый! - воскликнул Акмадия. - Боже мой, что он
такое говорит? На той стороне Сымтаса - пушки? Скажи, что,  как  только  они
подойдут к Култаю, мы попадем в страшную беду?  Кони  пропадут,  их  заберут
солдаты и угонят неведомо куда! Боже праведный, лишившись всех коней, вплоть
до последнего паршивого жеребенка, мы пропали, пропали! -  громко  причитал,
присев на корточки, Акмадия.
     Закричала и Хадиша, присоединившись к нему, и через несколько минут вся
семья поднялась на ноги.
     - Горе, горе нам, - выли женщины, ударяя себя руками в  грудь.  -  Горе
нам!
     - Может, они еще и далеко от Сымтаса, - нерешительно проговорил  Кадес.
Крик женщин раздражал его. - Земля промерзла насквозь, звуки могут  казаться
ближе, чем они есть на самом деле...
     Акмадия заныл несколько тише:
     - Ай нет, они, наверно, дошли до Сымтаса! Нам просто  не  повезло.  Нам
всегда не везет! Кадес! Надо было перегнать лошадей выше, а мы  об  этом  не
позаботились! И в этой стороне им хватило бы травы. А ты, Кадес,  старший  и
ничегошеньки-то не посоветовал нам! Ты же говорил, что отправим  лошадей  на
зимовье в тугаи, к берегам Яика, с самой осени велел собирать всех вместе. О
боже! На нас лежит проклятье господне! Все лето мы берегли своих лошадей  от
ханских джигитов, а теперь сами отдаем их во вражеские руки! Или лягнули нас
самих в головы, что мы косили сено на той стороне, где не  надо?  Горе  нам,
горе...
     - Что ты кричишь?! - замахал руками Кадес. - Нечего меня обвинять  зря!
Пасли лошадей у свата Култая для того, чтобы спасти их от бедствия! И сейчас
еще не поздно их спасти. Надо только выехать сегодня же!
     Хадиша, стоявшая в дверях, проговорила плаксиво:
     - Деверь, вы должны  ехать  сами.  Мой  муж  боится  холода,  он  может
замерзнуть, лошадь его может поскользнуться на льду, и он погибнет.
     "И я могу погибнуть, и моя  лошадь  может  поскользнуться",  -  подумал
Кадес, с неприязнью глядя на невестку.
     - Мне кажется, будет всего правильнее, если ты поедешь сам с  дядей,  -
проговорил он мрачно.
     - Оба поедем! - решил спор Акмадия. - Там лес,  полно  русских,  одному
будет страшновато!
     - Возьмите с собой и сына умершего хаджи. Он знает русский язык и может
помочь вам в этом деле, - решительно заявил Хадиша.
     - А Хаким приехал? - спросил Кадес.
     - А вон его кобыла привязана, - махнула  рукой  Хадиша.  -  Раз  кобыла
здесь, значит, и хозяин тоже...
     - Вот у него-то и надо спросить о том, что  это  за  грохот.  Он  знает
все, - предложил Кадес.
     - Придумал! - бросил Акмадия, поджимая  то  одну,  то  другую  ногу  от
холода. - Не могу больше, пойду в дом!
     Кадес медленно брел по улице и размышлял: "Если бы Хаким сказал правду!
Ведь он - один из тех, что идут сюда. Я  давно  об  этом  знаю,  как  он  ни
скрывал. "Поехал учиться", - сказала о нем старуха. Сказки! Пропадал  где-то
целый месяц, даже на похороны отца не явился. Тоже мне учеба!"
     Побродив, он вернулся к дому.
     - Ты знаешь, зря я задевал бога, - с сожалением посетовал  Акмадия.  Он
еще надеялся спасти коней.
     - Да ладно, - пробормотал Кадес.
     - А ты совершил свой утренний намаз?
     - Да у меня чирей, какой уж тут намаз! - ответил Кадес, протягивая руку
к табакерке с насыбаем.
     Пока Акмадия молился, Кадес с наслаждением нюхал табак. Но, как  видно,
посторонние мысли мешали Акмадии сосредоточить все внимание на господе боге.
     - Куда ж подевались эти силачи - русские казаки,  которые  должны  были
прибыть сюда со стороны Уйшика? Что ж они  не  остановили  этих  красных?  -
спросил он.
     - Не знаю. Но ведь не пришли же еще красные.
     - Надо выведать у Хакима, на чьей стороне перевес! - окончательно забыв
о молитве, предложил Акмадия.
     - Кто возьмет верх, того  и  надо  держаться.  Недаром  сказано:  "Если
начальник твой слеп, прищурь и ты один глаз, пригодится"...
     Наспех попив чаю, братья направились в дом  Жунуса.  Надо  было  прежде
всего  выразить  соболезнование  Хакиму  по  поводу  смерти  отца.  А  потом
исподволь расспросить обо всем...


x x x

     Кадес был не из тех людей,  что  свято  творят  намазы,  придерживаются
уразы. От чтения Корана и молитвы он готов был бежать, как заяц в кусты.
     - Мне легче косить сено, чем тянуть нудные песни из Корана, - говаривал
он.
     На пути к дому Жунуса он сказал младшему брату:
     - После хазрета Хамидуллы -  единственный,  кто  хорошо  разбирается  в
Коране, - это мулла Мергали.  И  кстати,  Мергали  не  сомневается  в  тебе,
Акмадия. Ты же лучше всех отвечал даже обычные уроки.  Нынешние  ученики  не
могут простоять на молитве и четверти часа. Почитай-ка сейчас в их доме,  да
так, чтоб бедная, убитая горем старушка Балым умилилась и пустила слезу...
     Акмадия не понял маленькой хитрости Кадеса, и  от  неожиданной  похвалы
гордо поднял голову.
     - К тому же этот проклятый чирей,  -  продолжал  Кадес  с  мученическим
видом. - Вскочил там, где не нужно, не дает даже омовенья  совершить,  чтобы
быть чистым для чтения святых слов Корана. Что б я делал сейчас, если  б  не
ты...
     Акмадия шел в своей шубе внакидку и время  от  времени  встряхивал  ею,
словно просушивая мех воротника. Он важно погладил красивые,  пышные  черные
усы и, взглянув набожно на небо, произнес:
     - Мы сделаем так, чтоб Коран  прочитал  Бекей.  Ведь  он  тоже  неплохо
читает...
     - Да, а если его не будет дома? - живо перебил Кадес. - К  тому  же  он
читает гораздо  хуже  тебя.  Нет,  будет  лучше  и  солиднее,  если  ты  сам
помолишься за ушедшего в лучший мир! То, что большой человек прочитает Коран
для старухи и ее образованного сына, будет означать особое уважение  к  духу
покойного Жунуса. Не  забывай,  что  после  покойного  хаджи  на  нас  будут
смотреть в большом ауле!
     Акмадия промолчал. А Кадес подумал: "Кажется, я  наконец  избавился  от
этой заупокойной канители".
     В доме Жунуса завтракали. Большой дастархан, который прежде, при  жизни
хозяина, всегда  был  щедро  уставлен  кушаньями,  сейчас  заметно  оскудел.
Старуха с детьми пила чай, сидя у  печки.  Она  сразу  же  встала  навстречу
гостям, и, как подобало  по  обычаю,  постелила  перед  ними  для  свершения
молитвы белое полотенце. Акмадия сел не торопясь, поджав ноги под  себя.  Он
положил ладони на колени, откинул назад голову и, закрыв глаза, начал тихо и
заунывно читать молитву. Часто останавливался и долго вздыхал.
     Адильбек подталкивал братишку.
     - Сбивается, - прошептал он.
     Но  Алибек,  хоть  и  дремал  от   долгой   поминальной   молитвы,   не
шелохнувшись, высидел ее до конца.
     Все долго молчали после молитвы Акмадии. Потом братья выразили  горячее
соболезнование  Хакиму  и  начали  дружно  восхвалять   достоинства   хаджи.
Мало-помалу они вошли в раж, расписывая ум и  прославленное  имя  Жунуса.  А
когда старуха заварила еще чаю, принесла сливки и  жент,  лепешки  и  масло,
Кадес от удовольствия даже зачмокал губами.
     - Счастлив был покойный ага, - сказал он, - этот дастархан был богат  и
обилен при его жизни - таким же и остался после его смерти.
     - О, он был святым среди людей, - добавил Акмадия, глядя в потолок.
     - Он был опорой для всех нас!
     - А как красноречив!
     - Покойный точно предчувствовал свою смерть. Весь род  свой  поднял  на
волостного. Правители  боялись  Жунуса.  Из  страха  они  выпустили  учителя
Халена.
     - Точно, - подтвердил Акмадия. - А разве сам Жаханша-хан не приезжал за
советом к Жунусу? Ах, зачем он ушел преждевременно? Он мог бы  беседовать  с
самим ханом.
     - Еще бы...
     Кадес сидел задумавшись. Потом счел нужным снова вмешаться в разговор:
     - В долинах Олетти и Шидерты еще есть места, где можно  стрелять  птиц.
Хоть в народе и говорят, что у хана  такой  ум,  что  его  хватит  на  сорок
человек, но мы повидали человека и поумнее хана.  Если  собрались  бы  такие
люди, как Жуке,