ного переулка.

III. В "ЛИТЕРАТУРКЕ"
     На субботнике, в литературно-артистическом кружке, после концерта, пока
служителя убирали  стулья для танцев, в "виноградном" зале  Маруся,  таща за
рукав, подвела ко мне свою мать и сказала:
     -- Эта женщина хочет с  вами познакомиться,  но робеет: Анна Михайловна
Мильгром. -- Между прочим, надо самой представиться: я ее дочь, но  она ни в
чем не виновата.
     Анна Михайловна подала мне руку, а Маруся, наказав ей вполголоса: "веди
себя как следует", ушла выбирать себе  кавалера; ибо закон, по  которому это
делается наоборот, не про нее был писан.
     "Виноградный" зал так назывался потому,  что  стены его  украшены  были
выпуклым переплетом  лоз и гроздей. Помещение кружка занимало целый особняк;
кому он принадлежал и  кто там жил  прежде, не  помню, но, очевидно, богатые
баре. Он находился в лучшем месте города, на самой границе двух его миров --
верхнего и  гаванного.  До сих  пор, зажмурив  глаза,  могу воскресить  пред
собою,  хоть  уже  сквозь  туман,  затушевывающий  подробности,  ту  большую
площадь,  память благородной  архитектуры  заморских  мастеров первой  трети
девятнадцатого века,  и  свидетельство  о тихом  изяществе  старинного вкуса
первых  строителей города  -- Ришелье, де  Рибаса,  Воронцова, и  всего того
пионерского  поколения  негоциантов  и  контрабандистов  с  итальянскими   и
греческими фамилиями.  Прямо  предо мною  -- крыльцо  городской  библиотеки:
слева  на фоне широкого, почти безбрежного залива -- перистиль думы:  оба не
посрамили  бы  ни  Коринфа,  ни  Пизы.  Обернись   вправо,  к  первым  домам
Итальянской улицы, в мое время уже  носившей имя Пушкина, который там  писал
Онегина;  обернись назад, к Английскому  клубу  и,  поодаль,  левому  фасаду
городского театра: все это строилось в разные времена, но все  с одной и той
же любовью к иноземному, латинскому  и эллинскому  гению города с непонятным
именем, словно  взятым из предания о царстве "на  восток от солнца, на запад
от  луны".  И тут же,  у  самого  особняка  "литературки"  (тоже по  братски
похожего  на  виллы, которые я  видел  в Сиене), начинался один из спусков в
пропасть  порта, и в  тихие  дни  оттуда  тянуло  смолою  и  доносилось  эхо
элеваторов.
     В то подцензурное время "литературка" была оазисом свободного слова; мы
все, ее участники, сами не понимали, почему ее разрешило начальство и почему
не закрыло. Прямой крамолы там не было, все мы были  так выдрессированы, что
слова вроде самодержавия и конституции сами собой как то не втискивались еще
в наш публичный словарь;  но о чем бы ни шла речь, от мелкой земской единицы
до  гауптманова  "Затонувшего  колокола",  --  во   всем  рокотала  крамола.
Чеховская  тоска  воспринималась,  как  протест  против  строя  и  династии;
выдуманные босяки  Горького,  вплоть  до Мальвы,  --  как  набатный  зов  на
баррикады; почему и  как, я бы  теперь объяснить не взялся, но так оно было.
Партий еще не было,  кроме подпольных; легальные марксисты  и  народники  не
всегда точно знали, чем они друг на друга непохожи, и  безропотно числились,
заодно с будущими кадетами, в общей  безбрежности  "передового  лагеря";  но
вместе  с  тем,  не  имея  программ,  мы  умудрялись   выявлять  запальчивую
программную  нетерпимость.   Кто  то   представил   доклад  о  Надсоне,  где
доказывалось, что был он не поэт-гражданин, а поэт-обыватель, "Кифа Мокиевич
в  стихах": два часа подряд  его громили  оппоненты за  реакционность  этого
взгляда, и председательствовавший, грек,  по профессии страховой  инспектор,
собственной властью лишил докладчика права на последнее защитительное слово,
и так он и  остался опозоренным навеки; а в  чем был состав преступления, не
помню, и неважно. Но тогда все это было потрясающе важно; и, как тот особняк
стоял в главной точке города географически,  так были четверги "литературки"
средоточием нашей духовной суеты.
     Оглядываясь  на  все это  через тридцать  лет,  я,  однако, думаю,  что
любопытнее всего было тогда у  нас мирное братание  народностей. Все  восемь
или  десять племен старой Одессы  встречались в этом клубе, и  действительно
никому еще не  приходило в  голову хотя бы молча для себя отметить, кто кто.
Года через два  это  изменилось, но на самой  заре  века мы искренно ладили.
Странно;  дома у себя все мы,  кажется, жили врозь от  инородцев, посещали и
приглашали   поляки  поляков,  русские  русских,  евреи  евреев;  исключения
попадались  сравнительно редко;  но мы еще не задумывались,  почему это так,
подсознательно  считали   это   явление  просто  временным   недосмотром,  а
вавилонскую  пестроту  общего форума --  символом прекрасного завтра.  Может
быть, лучше всего выразил это настроение -- его примирительную поверхность и
его подземную угрозу -- один честный и глупый собутыльник мой, оперный тенор
с  украинской фамилией, когда,  подвыпив на субботнике,  подошел после ужина
обнять меня за какую то застольную речь:
     --  За  самую печенку вы меня  сегодня  цапнули, -- сказал  он,  трижды
лобызаясь,  -- водой нас теперь не  разольешь: побратимы на  всю жизнь. Жаль
только, что вот еще болтают люди про веру: один русский, другой еврей. Какая
разница? Была бы душа общая, как у нас с  вами. А вот X. -- тот другое дело:
у него душа еврейская. Подлая это душа...


x x x

     Анна   Михайловна  оказалась   вблизи  совсем   моложавой   госпожею  с
удивительно добрыми глазами; очень извинялась за выходку  дочери  -- "вам не
до старух, вы хотите танцевать". Я  правдиво объяснил,  что  еще в  гимназии
учитель  танцев  Цорн прогнал меня из класса,  обнаружив, что  я  никак не в
состоянии постигнуть разницу между  кадрилью  и вальсом в три па. Мы сели  в
уголок  за  фикусом и разговорились;  причем  я  сначала пытался  беседовать
галантно  ("моей дочери скоро двадцать лет"  -- "кто вам, сударыня, позволил
выйти  замуж в приготовительном классе?"),  но  она просто отмахнулась и без
церемонии сразу перевела меня в детскую:
     --  Слушайте,  я действительно  хотела с вами встретиться. Мой муж знал
вашего покойного отца когда то на Днепре; мы часто о вас говорим, и я хотела
вас спросить: отчего вы, человек способный, околачиваетесь без профессии?
     Для  первого  знакомства это был  очень обидный  вопрос;  но у  нее был
особый талант (потом еще в большей степени я  нашел  его у Маруси)  говорить
самые неподходящие вещи как-то по-милому, словно ей все можно.
     -- Без профессии? да ведь я уже сколько лет газетчик.
     Она  посмотрела  на меня с неподдельным изумлением, словно бы я сказал,
что вот уже десять лет прыгаю на одной ноге.
     -- Это ж не карьера. Писать можно еще год, еще два;
     нельзя всю  жизнь сочинять фельетоны, Игнац  Альбертович (это  мой муж)
охотно устроил бы вас  у себя  в  конторе;  или подумайте об адвокатуре; или
что-нибудь,  только  нельзя  же болтаться человеку  в воздухе без настоящего
заработка.
     Я  стал  было  доказывать  питательные   качества  своего  ремесла,  но
почувствовал,  что  не поможет ему  защита: в ее представлениях о социальной
лестнице просто не было  для него  ступени; в старину, говорят, так смотрели
все  порядочные люди  на  актеров; или,  может  быть, это проявился  атавизм
еврейский,  и мое  занятие  казалось ей чем-то  вроде профессии меламеда, за
которую  берется человек  потому,  что  ничего другого  не нашлось. Я бросил
апологию и перешел в наступление:
     --  Откровенность  за откровенность. Я знаю двоих из  ваших  детей: эту
старшую   барышню  и  Сережу.  Скажите:   как  у   них-то  прививаются  ваши
благоразумные  советы?  Оба они прелесть,  но  что  то,  боюсь, не  в  вашем
стиле...
     -- О, это другое дело. Они мои дети;  я скорее на крышу  гулять полезу,
чем стану им советовать.
     -- Как так?
     -- Последний человек, которого люди слушают, это Мать;
     или  отец, все  равно. В каждом поколении повторяется  трагедия отцов и
детей, и всегда одна и та же:  именно то, что  проповедуют  родители, в один
прекрасный   день,  оказывается,   детям  осточертело,  заодно   и  родители
осточертели. Спасибо, не хочу.
     "Умница дама",  подумал я, и решил, что занятнее не проведу вечера, чем
с нею. Эта семья  меня  уже заинтересовала; я стал расспрашивать о ее детях,
она  охотно  рассказывала, минутами с такой откровенностью, которая  и вчуже
меня бы резнула, если бы у нее все это не выходило "по милому".
     Между танцами подбежала к нам Маруся;  сказала мне,  указывая  на мать:
"берегитесь, она форменная деми-вьерж -- обворожить обворожит, а на роман не
согласится"; и тут же сообщила матери: "весь вечер танцую с Н. Н.; влюблена;
жаль,  у  него  усы, но  я надеюсь,  что  мягкие,  царапать не  будут", -- и
убежала.
     -- От  слова не станется,  --  сказал я утешительно,  думая,  что  Анна
Михайловна смущена  конкретностью  этого  прогноза; но  она  ничуть не  была
смущена.
     --  У девушек  этого поколения, что слово, что дело  -- разница  их  не
пугает.
     -- А вас?



     --  Всякая  мать  за всех детей тревожится; но меньше всего я тревожусь
именно за Марусю. Вы в детстве катались на гигантских шагах? Взлетаешь  чуть
ли  не  до  луны,  падаешь  как  будто  в  пропасть -- но это все только так
кажется, а на самом деле есть привязь  и  прочная  граница.  У  Маруси  есть
граница,  дальше  которой ее никакие усы не оцарапают -- хотя я, конечно, не
хотела бы знать  точно,  где  эта  граница;  --  но  вот  мой  муж...  Игнац
Альбертович  был много старше, полный, с бритым подбородком, в очках; я и по
виду сказал бы, что хлебник -- так  и  оказалось.  Судя  по  акценту,  он  в
русской  школе  не учился, но, невидимому, сам над собою поработал; особенно
усердно, как было еще принято в его поколении, читал немецких  классиков  --
впоследствии  цитировал  на память чуть ли не страницы из Берне, а из поэтов
особенно почему то любил Шамиссо и Ленау. В результате был  на  нем  отчасти
тот   неопределимый   отпечаток,   который   мы   передаем   смешным  словом
"интеллигент";  слово  столь  же  зыбкого   содержания,   как   у   англичан
"джентльмен".  У  подлинного  джентльмена  могут  быть  невыносимо  скверные
манеры, как и настоящий интеллигент может спокойно, даже зевнув,  обнаружить
незнание  Мопассана  или Гегеля: дело тут не в реальных признаках, а в какой
то внутренней пропудренности культурой вообще. -- Но вместе с тем  в  Игнаце
Альбертовиче прежде всего чувствовался человек из мира "делов", знающий цену
вещам и людям и убежденный, что цена, вероятно, и есть самая  сущность.  Это
все  я  узнал  после, когда сошелся с семьею, хотя и в той первой беседе мне
врезались в память некоторые его оценки.
     Анна  Михаиловна  сразу ему  пожаловалась, что я в контору  не  хочу, а
намерен "весь век остаться сочинителем".
     --  Что ж,  -- сказал он,  --  молодой  человек,  очевидно, имеет  свою
фантазию в  жизни. У нашего сына Марко, что ни месяц, новая  фантазия; я ему
всегда  говорю: "С Богом,  желаю успеха; только помни:  если тебе удастся, я
скажу:  молодец,  я всегда предсказывал, что из  него  выйдет  толк. А  если
провалишься,  я скажу:  да разве  я еще с  его  рождения  не знал, что Марко
дурак?".
     Я поблагодарил  за науку, но предпочел опять перевести  беседу подальше
от себя,  на их собственных детей; это было нетрудно -- Анна Михайловна явно
любила эту  тему,  и  муж ее тоже от нее  не сторонился. Сережу  они описали
точно  таким, каким  я  его  уже  знал;  Игнац  Альбертович, протирая  очки,
закрепил это описание формулой несколько неожиданной:
     -- Вообще шарлатан; люблю шарлатанов.
     Зато  о  Торике  (его  звали  Виктор), самом  младшем, Анна  Михайловна
говорила  почтительно: хорошо  учится,  много читает,  ходит  на гимнастику,
недурно  играет  на  скрипке,  вежлив, охотно услужлив; когда у  матери было
воспаление легких, а Маруся  тогда была за границей, Торик ходил  за больною
лучше всякой сиделки.
     -- Есть,  --  сказал Игнац  Альбертович,  -- люди,  которые любят суп с
лапшою, а есть и такие, что любят его  с  клецками. Это  не  просто, это два
характера. Лапша -- дело  скользкое: если повезет,  наберешь целую копну; но
есть и риск, что все соскользнет. А с клецками никакого беспокойства: больше
одной не  выловишь, зато с мясом, и уж наверняка. У нас  Сережа  любит суп с
лапшею, а Торик с клецками.
     Я долго смеялся, хотя слышал эту притчу и раньше, во многих версиях; но
он очень сочно все это изложил. Я спросил:
     --  Теперь мне  знакома  вся  галерея  семейных  портретов,  но  Сережа
говорил, что есть еще сестра -- Лика?
     Анна  Михайловна  посмотрела  на  мужа,  а  он  --  на  пол,  и  сказал
раздумчиво:
     -- Лика. Гм... Лика -- это не сюжет для разговора во время танцев.

IV. ВОКРУГ МАРУСИ
     Вскоре я стал частым гостем в их доме;  и при этом, странно сказать, на
первых порах  как бы  потерял из  виду  самих хозяев дома -- мать  и  отца и
детей. Все они утонули  в пестрой  и  шумной толчее марусиных  "пассажиров";
прошло  много недель, пока я сквозь  этот тесный  переплет посторонних людей
стал опять различать сначала Марусю, а потом и остальную семью.
     В  жизни я, ни до того, ни после,  не видал такого гостеприимного дома.
Это  не  было русское гостеприимство, активно-радушное, милости просим.  Тут
скорее приходилось припомнить слово из обряда еврейской Пасхи: "всякий, кому
угодно, да придет и ест". После  я  узнал, что Игнац Альбертович выражал эту
же мысль формулой на языке своего житомирского детства,  и это была  одна из
его  любимых поговорок: "а гаст?  мит-н коп  ин  ванд!", т.  е.  открой ему,
гостю, двери на звонок,  скажи: вот стулья,  а вот чай и сдобные булочки:  и
больше ничего, не потчуй его, не заботься о нем, пусть делает, что угодно --
"хоть головой об стенку". Должен признаться, что это и в самом деле помогало
гостям сразу чувствовать себя, как дома.
     Сквозь  сумрак нескольких вечностей,  пролетевших  с  той  поры, я  еще
некоторых  помню; большей частью не  по собственной их  выпуклости, а скорее
при помощи  сережиных рифмованных  портретов.  Почти все это были  студенты:
было два-три экстерна, из тех, что носили тогда синие студенческие фуражки в
предвкушении  грядущих  достижений,  хоть  и  очень  проблематических из  за
процентной   нормы;   были   начинающие   журналисты,  уже   знаменитые   на
Дерибасовской улице; бывали, вероятно, и такие, которых даже Маруся точно по
имени не знала.
     Помню  двух  явных  белоподкладочников. Один из  них  был  степенный  и
благовоспитанный, вставлял французские слова, а  по-русски пытался  говорить
на московский лад; только буква "р"  у него не выходила, но он объяснял  это
тем,  что  "гувернантка  акцент  испохтила".  Он  готовил  себя  к   карьере
административной  или  дипломатической,   намекал,  что   религия  не   есть
препятствие,  и   писал  на  медаль  сочинение  на   многообещающую  тему  о
желательности отмены конституции великого  княжества Финляндского. Являясь к
Марусе, всегда подносил цветы;  замужним дамам  целовал  ручки, а девицам --
нет, как  полагается (мы все, неотесанные, целовали руку и  Марусе;  кто  то
попробовал  это  проделать  даже  над  семнадцатилетней  Ликой,  но  жестоко
пострадал). Но Сережа его постиг, и портрет этого "пассажира" гласил:
     Вошел, как бог, надушен бергамотом,
     А в комнате запахло идиотом.
     Второй  был  раздуханчик,  румяненький,  всегда  счастливый,  всегда  с
улыбкой на все тридцать два зуба. "Папаша меня гнал  в медики,  в  Харьков",
объяснил  он  однажды, --  "но  я  был  неумолим:  пойду  только на один  из
танцевальных факультетов --  или юридический,  или  филологический".  Обожал
Одессу  и  всех не  в Одессе  родившихся презрительно  называл "приезжие". С
Марусей  он познакомился таким способом: она  как то шла  по улице одна,  он
вдруг зашагал с нею рядом, снял фуражку и заявил, сверкая всеми зубами:
     -- Мадмуазель, я -- дежурный член Общества для охраны одиноких девиц на
Ришельевской от нахалов.
     Сережин портрет, скорее злой, и вообще я привожу его не без колебаний:
     Он в комнату ворвался бурным штормом --
     И в комнате запахло йодоформом.
     Экстерны   допускались  только   наиболее   благообразные   и  наименее
глубокомысленные; собственно,  только в этом доме я и  видел  таких.  Вообще
экстерны тогда составляли в Одессе очень заметную группу населения; наезжали
из местечек близких  и  далеких, даже с Литвы ("выходцы из Пинского болота",
говорила  Маруся),  днем читали  Тургенева и Туган-Барановского в  городской
библиотеке,  а  по вечерам  разносили по  городу --  одни  революцию, другие
сионизм.  На  экзаменах за  шесть  и восемь классов их  нещадно проваливали;
многие  давно  махнули   рукой,  перестали  зубрить   и   даже   мечтать  об
университете, но продолжали считаться "экстернами", точно это была сословная
каста. Вид у них  был строгий и сосредоточенный, я их всегда боялся, читая в
их глазах библейский приговор: ты взвешен, взвешен -- и оказался легковесом.
Но  к   Марусе  попадали  только  исключения  из  этого  насупленного  типа:
"умеренные  экстерны", как  она  выражалась,  ручные, с галстуками и  даже в
крахмальных воротничках, и она, радея об их воспитании, старалась их отучить
от  бесед  на  грузные темы из  разных  областей  любомудрия.  Тем не менее,
остальные  "пассажиры"   на  них  косились,  а  Сережа  охотно   "цитировал"
лингвистические жемчужины, якобы им почерпнутые из их сочинений, поданных на
последнем неудачном экзамене:
     "Человечество давно уже заметило просветительное значение науки...".
     "На  поле  битвы"  (это был  перевод  с греческого) "раздавались  стоны
гибнущих и гибнуемых...".
     "Мать была поражена видеть сына бить отца...".
     Был  среди них, впрочем,  и  один неподкрашенный  экстерн,  как следует
быть,  в  косоворотке;  но  он приходил не к Марусе, а к  Лике,  и, как она,
волком  смотрел  на всех нас, и вообще скоро исчез из  круга.  Сережин отзыв
гласил:
     Бог знает как одет, нечисто выбрит --
     Того и глядь, он что-нибудь да стибрит.
     Молодых  журналистов я знал,  конечно, и  прежде. Один  из  них был тот
самый бытописатель босяков  и порта, который тогда  в театре сказал мне  про
Марусю: котенок в муфте. Милый  он был человек, и  даровитый; и босяков знал
гораздо  лучше,  чем  Горький,  который, я  подозреваю, никогда  с  ними  по
настоящему и  не жил, по крайней  мере,  не у нас  на  юге. Этот и в обиходе
говорил  на ихнем языке  --  Дульцинею сердца называл "бароха",  свое пальто
"клифт" (или что  то в этом роде), мои часики  (у него не  было) "бимбор", а
взаймы просил так: нема "фисташек"? Сережа считал его своим учителем, вообще
обожал,  и  упорно  отказывался  посвятить  ему  "портрет".  Его все любили,
особенно  из  простонародья.   Молдаванка  и   Пересыпь  на  eго  рассказах,
по-видимому, впервые учились читать; в  кофейне Амбарзаки раз подошла к нему
молоденькая кельнерша, расплакалась и  сказала:  -- Мусью, как вы щиро вчера
написали за "Анютку-Божемой"...
     Другой  носил тщательно растрепанные кудри и  насаждал у нас  в  городе
декаданс; несколько  мешало ему  то,  что  он не знал ни одного иностранного
языка;  зато  с  русским  расправлялся  бестрепетно,  и  одну  свою   статью
озаглавил:  "У  меня  болит его  голова".  Он  обильно  цитировал  из  книги
"Единственный  и  его  собственность",  но  однажды  выяснилось,  что он  ее
приписывает Ницше; напечатал  поэму в сто двадцать строк, но с подзаголовком
"сонет". Беспощадный Сережа обессмертил его так:
     Он был изысканно, возвышенно духовен,
     Но путал имена: Шпильгаген и Бетховен.
     ...Но это я еще и пятой, и десятой доли того населения не описал.
     Присмотревшись к  ним и, наконец, словно ежика в густой траве, различив
в  центре Марусю, я залюбовался, как  она ими всеми правит. Без усилий, даже
без  вним