я  мгновение,
.поднялся тысячный рев, на этот раз долгий, убывающий и опять наполняемый, и
такой по звуку, что и слов не нужно было: ликующий рев.
     -- Это они  склады  у элеватора подожгли, --  резко проговорил  Алексей
Дмитриевич,  -- а  радуются. -- Он  обернулся  к Марусе: --  Я вам  еще днем
сказал, Марья Игнатьевна,  что вся шпана перепьется и станет безобразничать.
Освободители...
     Странно: порта  жаль  было  и нам,  и  жаль  огромного дня, который  не
по-великому как-то складывался: но мы  все вдруг почувствовали в эту  жаркую
ночь, как  потянуло к нам от Руницкого холодом. То же самое сказал бы каждый
из нас, те  же слова, с тем же раздражением, -- а не то: как будто на другом
языке, как будто вызов. Я уверен, что у всех в эту минуту промелькнуло в уме
одно и то же слово: чужой. Может  быть, оттого,  нарочно или бессознательно,
Маруся поднялась и перешла сесть рядом с ним.
     Сзади подошел Сережа, только что снизу; он искал нас вдоль всего обрыва
и   наконец  нашел.  Он  был   в  штатском,  без  шапки,  и  вообще  сегодня
простонародного облика: нарочно,  должно  быть, так переоделся. В темноте за
ним виднелся  другой  такой же демотический силуэт, но тот остался  поодаль.
Сережа был утомлен и, совсем не по своему, невесел; только речь  осталась та
же  красочная. Он подтвердил,  что в  порту еще с захода солнца  шибко текет
монополька; уже давно, махнув  рукою,  подались обратно в город обманувшиеся
агитаторы, "а  то уж ихних  барышень хотели пробовать  в прикуску"; нет уж и
матросов, ни  с "Потемкина", ни с торговых судов  и дубков -- все поховались
на палубы. Склады подожгли при нем, и радостно, с  кликами "вира по малу"; и
еще поджигают. Уверены, что скоро начнется пальба  со всех обрывов, но что ж
-- нехай, за то хочь побаловались.
     Силуэт  позади вдруг меня  тронул  за  плечо  и поманил  пальцем:  Мотя
Банабак. Я  отошел  с  ним подальше. Помня меня с самообороны, он, очевидно,
решил именно со  мной поделиться самым, что его,  человека  бывалого,  горше
всего задело:
     -- Скажите вашим: зекс. Чтоб опять раздавали трещетки;
     бу оны там  вы  знаете, что  галдят? За  жидов галдят, холера на  ихние
кишки.
     Подошел к нам Сережа; Мотя Банабак ему сказал:
     -- Ну, я попер, Сирожка.
     -- Тикай, -- благословил его Сережа; а тогда  тот удалился, пояснил для
моего сведения: -- Пошел в публику подкормиться насчет часиков и кошелечков,
погода на то стала симпатичная.
     Мы вернулись  к компании;  тем временем уже в трех новых местах горело.
Сережа сел между Нюрой и Нютой и заговорил с ними о чем то постороннем, и не
вполголоса, как мы переговаривались до тех пор, а громко; и вдруг я заметил,
что  теперь  уже  вся толпа  вдоль обрыва и на  склонах  гомонит возбужденно
вслух.  Оборвалась самородная нитка, с  утра связавшая все мысли  с мятежным
кораблем и с  каким то полуосознанным ожиданием; это прошло, ощущения кануна
больше нет, остался просто редкостный цирк, такого никто никогда не видал --
жаль,  не захватили биноклей. Уже слышался кое где смех", особенно ниже,  из
кустарника  по скату, и в девичьих голосах иногда уже  звенела взвизгивающая
нотка -- из привычной гаммы очень темных и очень обыденных вечеров.
     Еще  опять на минуту  замолчала толпа,  когда  снизу  и  слева,  совсем
недалеко, затрещали первые  стаккато  пальбы;  но  только  на минуту, сейчас
опять все загудело оживленно и весело. Маруся спросила:
     -- Алексей Дмитриевич, это пулеметы?
     -- Нет, из ружей; это называется "пачками".
     Но она спросила особенным тоном, словно ласково погладила; не для того,
чтобы узнать, пулеметы или пачками, а  чтобы  словами  дотронуться; и в  его
ответе  уже  не  было того  прежнего  лязга --  был  бархатный сигнал, давно
долгожданный. Я вдруг  заметил, что  обе руки Сережи  обвились вокруг  талий
Нюры и Нюты, и те,  что то вместе журча радостным  тихим унисоном, опирались
плечами  о его плечи:  никогда этого  не  бывало, до того они часто выдавали
себя голосом, иногда взглядом, но не движениями. Некий общий маятник, прежде
залетевший было  в чистое  сияние  высот,  быстро  теперь  падал  обратно  в
атмосферу уличной  пыли.  Или  нет,  глубже:  я  и на себе  чувствовал,  что
развязались у меня  какие то не только сегодняшние, особые, но  и вчерашние,
всегдашние  путы:  что  теперь  уже  не только то  "можно",  что можно  было
накануне,  но  и многое  такое,  чего прежде  никогда нельзя  было.  Я  могу
скатиться  по склону  вон в  ту внизу хохочущую под выстрелы группу, которая
полчаса  еще тому  назад едва-едва  перешептывалась,  и мужчины  и дамы  там
примут меня, как своего,  и будут продолжать  сыпать остроты; молодой юрист,
которого  мы  привели  с собой,  уже так  и  сделал.  Какие  там путы, какие
правила,  когда все ни к  чему, земля сотворена из сора  и слякоти, маятники
всегда возвращаются, мечта кончается насмешкой; увидишь яблоко  -- сорви,  а
все остальное насмешка. Если бы теперь у меня спросила совета Маруся...
     "Пачки"  стрекотали  то ближе,  то  дальше; Руницкий  по  звуку называл
обрывы:  это с Гаванной  улицы, это с Надеждинской. Но  все время за именами
улиц  опять  отбивал у него свои  другие буквы тот  черепной  телеграф,  так
четко, что  еще,  кроме меня,  двое  по  крайней  мере явственно должны были
слышать: брось их,  голубка, брось это все, там  у  нас  в  долине доцветает
акация, и сегодня и ты меня любишь по моему.
     Маруся поднялась.
     -- Уйдем, Алеша; отвезите меня куда-нибудь, где выстрелов не слышно.
     Он  встал,  ничего  не говоря, опять такой милый, робкий, трогательный,
каким  я  видел  его  несколько  лет  тому  назад  у матери-смолянки. Маруся
оправляла  зонтиком  смявшееся легкое  платье.  Алексей Дмитриевич прощался;
Нюра и Нюта,  которым он, видно, сказал, что завтра уезжает, вежливо  желали
ему  счастливого  пути,  остальные  присоединялись.  Последним он подошел  к
Самойло,  сказал  ему что то любезное,  тот  молча подал ему  руку; Руницкии
осторожно  спустился несколько шагов по скату  попрощаться  с  беглым  нашим
юристом, и все  глядели туда.  Вдруг мне бросилось в глаза изменившееся лицо
Маруси: она стояла поодаль и, с раскрытыми губами, тяжело дыша, смотрела  на
Самойло так пристально, точно вдруг он чем то приковал ее глаза.

     119
     Но он и не глядел на нее, только стоял перед нею, освещенный фонарем, с
опущенными  веками,   квадратно,  тяжело,  мешковато;  стоял,  свесив  руки,
неуклюжий, второсортный, так и  одетый нескладно и  бездарно, как полагается
аптекарю из местечка; не шевелился, не видно было дыхания, ни одна  мышца не
вздрагивала.  Вокруг глаз у  него  было. много  мелких  морщин,  по бокам за
недостриженными  усами  тоже;  много  за  тридцать лет  было  ему  по  виду.
Выражения  сразу я  никакого  не  прочел,  стоит просто человек  молча  и не
глядит: но вдруг  я сообразил,  что и  я уже глаз не могу оторвать  от этого
замкнутого, запечатанного лица. Если  одно за  другим,  долгой  дрессировкой
воли, смести все, чем может выдать человек движения своей души;
     ждать не показывая, добиваться  не  рассказывая, срываться  не  моргая,
ставить  ставку молча, брать удачу молча  и  молча  потерю, и так годами, --
тогда  сложится  у человека  такое лицо,  которому не нужно  выражения, даже
глаза не нужны. Достаточно глаз того, кто смотрит на это лицо: уж он прочтет
все,  что там  написано и раз навсегда вытравлено и раз навсегда  въелось  в
самую ткань. Безучастное лицо и немое, как тяжелые дубовые ворота -- которые
недаром  тяжелыми выстроил хозяин:  мертвое  лицо, как у дикарем  отесанного
фетиша, на которого глядя  начинают биться  в пене виноватые  женщины; такое
мертвое, что я вдруг припомнил его собственное слово: мертвая хватка.
     --  Отчего ж,  покатайтесь,  --  сказал он просто;  как будто  она  его
спрашивала,  можно  ли. И сказав это, не  подымая  глаз, отвернулся и  пошел
сесть  на свое  прежнее место, с  видом  человека,  дело  которого  сделано:
распоряжения,  какие нужны,  отданы и  будут  выполнены  точно. Можете ехать
"покататься", пожалуйста. Можете отпустить  извозчика у  ворот  Прокудинской
дачи и,  пройдя  среди мало еще населенных домиков, спуститься  по заросшему
обрыву  к  безлюдной долине,  где  и  днем никто не  бывает,  а теперь ночь.
Пожалуйста. Как вы там привыкли проводить лунные или безлунные часы, до того
Самойло нет дела; давно и раз навсегда отстранил это он от  своего сознания.
Но на чем  молча Самойло  поставил штемпель "нет", тому  не бывать:  мертвой
хваткой впилось это "нет"  тебе в душу и  будет  стоять между  вами  ледяною
стеной. Ступайте; играть можно,  Самойло  не  вмешивается, но  игра остается
игрой и ничем иным не будет.


x x x

     Мне никогда ничего не снится,  но в те годы я умел до  того, как засну,
сам себе рассказывать сны. В ту ночь пришел мне в голову такой сон:
     Завтра утром я встал и пошел в редакцию; у ворот Хома дал мне, конечно,
понять, что не одобряет всего происшедшего,  и меня тоже не одобряет;  а  на
улице,  близ Карантинной балки, проехали мимо меня две  телеги  с  поклажей,
крытой рядном, и из под рядна торчали синеватые голые руки и ноги.
     Вся редакция была в полном сборе, и  шум еще слышен был на лестнице. Во
сне я точно распределил, что говорит  о вчерашнем беспартийный редактор, что
передовик  (.он  был  народник), что фельетонист на серьезные темы  (так его
называли в отличие от меня, и был он искровец), и что репортеры пограмотнее.
Только главного лица не .было: Штроку рано телефонировали друзья из полиции,
что есть иное сенсационное происшествие, о котором писать дозволяется -- там
то и там то, бери извозца
     и езжай.
     Наконец вернулся Штрок и сейчас же бросился писать, а
     вид у  него был многозначительный. Мне  он отдельно шепнул: --  Читайте
полоску за полоской, покуда я пишу, -- вам будет особенно интересно; а за то
вы мне  поможете насесть на заведующего хроникой,  чтобы хоть на этот раз не
покалечил мне стиля.
     Я  стал  читать полоску за полоской с еще влажными последними строками.
Так  и  есть:  Самоубийство  на  Ланжероне.  Младший   помощник  капитана  в
Добровольном флоте; семья, хорошо известная в Одессе, отец был гласным эпохи
Новосельского (Штрок  писал, мне это отчетливо "снилось": "незабвенной эпохи
Новосельского,   совпавшей   с  первой  зарею  всероссийской  эпохи  великих
реформ").  Тело, в морской торговой форме,  найдено  было  сегодня  на  заре
лодочником Автономом Чубчиком в уединенной густо заросшей ложбине на полпути
между Ланжероном и дачей Прокудина. "Холодная рука несчастного еще сжимала в
последней  судороге смертоносный револьвер".  По мнению  полицейского врача,
смерть  последовала между третьим и  четвертым  часом ночи. Семен Позднюрка,
дворник Прокудинской дачи, показал, что  покойный подъехал к дачным  воротам
накануне вечером около десяти часов в обществе молодой дамы; внешность обоих
ему хорошо известна,  так  как  погибший ("столь трагически погибший моряк")
проживал на даче прошлым летом с матерью и сестрами, и  молодая дама нередко
бывала у них. Приблизительно во втором часу ночи  Семена Позднюрку  разбудил
звонок  ("властный  звонок"). Моряк ("над головой которого уже  реяли крылья
самовольной  и  безвременной  смерти") приказал  дворнику  отпереть калитку,
подсадил даму в  ожидавшие за воротами дрожки,  и она  уехала, а тот, вручив
Семену рубль, остался на даче ("и скрылся  в  тени  развесистых аллей, чтобы
никогда больше не вернуться"). "Что  произошло между этими двумя участниками
таинственной  драмы  от  десяти  до  часу, останется  навеки покрытым мраком
неизвестности;  что  произошло  после  отъезда молодой дамы -- к  сожалению,
слишком ясно".
     На  самом  деле,  конечно, это произошло не  так, как  у меня во "сне".
Слишком приличный был человек Алексей Дмитриевич, чтобы так уж явно для всех
связать свой  уход от жизни с  Марусей.  Коллеге Штроку вообще не пришлось о
нем писать: телеграфное  агентство, и  то  через  четыре месяца,  сообщило о
случайной гибели его где то по пути в Бомбей -- в бурю его смыло с палубы; а
Маруся уже тогда была замужем и жила в Овидиополе.

XX. НЕ ТУДА
     Я сказал, что история Анны  Михайловны --  почти история Ниобеи; теперь
дошел до рассказа  о первой  стреле злого божества. В котором точно году это
произошло,  не помню; знаю только, что было это зимою,  в  самом конце зимы,
даже в начале петербургской весны, когда вот-вот  уже  должен был  тронуться
лед на Неве.
     Сам я этого, конечно, не видел. Пишу по двум женским показаниям: первая
женщина была очевидица (отчасти:  конца  не  видела и  она, и никто  его  не
знает), и  слышал это я  от  нее лично; вторая,  рассказ которой, изложенный
почерком писаря,  показал  мне потом дежурный  пристав в  полицейской части,
куда я ходил за справками, вообще никакого отношения к делу не имела и иметь
не могла, и в этом и лежит вся нелепая горечь этой страшной бессмыслицы.
     Во всяком  случае  произошло  это после  октябрьских дней 1905-го года,
потому что  Марко  несомненно  в  те  дни  принимал участие в  петербургских
ликованиях  по поводу  манифеста  о  конституции. Мне рассказывали приятели:
одна из  манифестаций проходила  по  Каменноостровскому  проспекту, и  вдруг
кто-то закричал:
     -- Вот в этом доме живет Победоносцев!
     Раздался рев враждебных выкриков,  даже камень какой то полетел в окно;
толпа остановилась,  повернулась  к  дому, образовала осадный круг, передние
грозили кулаками, задние напирали --  постепенно круг  дотиснулся  до  самых
ступеней крыльца, и кто то, вырвавшись вперед, поднялся  по ступеням и гулко
ударил дубинкой в резные двери.
     В эту минуту,  растолкав ряды, на крыльцо взбежал студент  с глазами на
выкате,  оттолкнул  стучащего  и стал перед дверью,  лицом  к  манифестации,
раскинув обе руки крестом.
     -- Товарищи! --  кричал он.  --  Протестую! Нельзя, видите ли, добивать
побежденного врага. Ему один приговор: презрение и забвение!
     Стимулы  в   душе  толпы  были  тогда  отменно  высокие;  говорят,  его
послушались, хотя до того немного и  потрепали, пытаясь оторвать от двери, а
он отбивался руками и ногами и кричал:
     -- Не допущу!
     Марко  в то время, по-видимому, уже вообще забросил Ригведы  и  увлекся
политикой.  Есть даже  доказательства,  что  прильнул  не  только  просто  к
освободительному подъему, но  даже к  определенному его крылу. Это он сыграл
решающую роль на знаменитом собрании зубных  врачей  Васильевского  острова,
где шла такая  упорная борьба  между  формулами резолюций,  предложенных,  с
одной  стороны,  оратором-марксистом, а  с другой, народником. Как и  почему
очутился Марко среди лиц этой профессии -- его тайна; но мне говорили бывшие
на том митинге, что это именно он, выйдя на трибуну, обеспечил победу второй
из  двух  соперничавших резолюций, и  так ее и проголосовали: "Мы, работники
зубоврачебного  дела  Васильевского острова, считая себя неразрывной  частью
трудового крестьянства...".
     После этого, а может быть и одновременно, участвовал он в спиритических
кружках, а также слушал доклады о тибетской  медицине по учению монгольского
целителя Бадмаева; а в течение последних месяцев  перед тем происшествием на
Неве  страстно  собирал почтовые  марки. Валентиночка  честно  послала  Анне
Михайловне толстый альбом, весь почти заклеенный, и  я видел его однажды;  и
помню,  что великолепно  отгравированная  марка  одной из  южно-американских
республик,  с неразборчивым  из  за  густого штемпеля  именем  страны, но  с
надписью "Correos" -- что по тамошнему значит, кажется, почта -- красовалась
в пустой клетке на странице Кореи.
     Об   окончательном   происшествии   первая   свидетельница,   известная
санитарному надзору столичной полиции  одесская  мещанка Валентина  Кукуруза
дала показания и в полиции (из  газетного отчета о ее сообщении  я и  узнал,
что  случилось),  и потом лично  мне; передам -- больше  своими  словами  --
рассказ ее мне, насколько удастся припомнить.
     Дело было  так: она в тот апрельский вечер взяла Марко с собою в гости,
к подруге,  вышедшей замуж  за телеграфиста.  Провели  вечер приятно: хозяин
играл музыку на гитаре, Марко пробовал показать столоверчение, но не  вышло;
затем главным  образом сражались в  дурачки --  искусство, которому,  по  ее
просьбе, Марко в последнее  время научился. Были  блины. Пили? Чтобы да, так
нет: т. е. пили, но помалу. Вы, главное, за Марко спрашиваете? Он пить много
не  мог: две рюмки -- уже голова болит целое завтра, поэтому она сама всегда
на  людях  следила,  чтобы его  не  подбивали; а  то Марко по доброте  своей
считал,  что  нельзя  отклеиваться  от  компании, как ни противна ему самому
водка. Словом --  выпить он выпил,  но совсем чуть-чуть;  конечно,  у него и
чуть-чуть -- что у другого бутылка. Во всяком случае, когда они вышли, а это
было уже  после часу ночи, пьян никто  не был, но Марко  был  --  ну,  такой
радый.  Шел с нею под руку,  вовсе не спотыкался, раз или два наступил ей на
мозоль, но это он всегда на мозоль наступал, когда  гуляли под руку. Называл
ей всякие  звезды, указывая пальцем, и говорил, что  думает  перевестись  на
другой факультет и заняться астрономией.  Вообще на  этот раз она выражалась
правильнее, хотя не без отечественных одесских перебоев.
     Телеграфист  жил  на Выборгской  стороне,  а  квартирка их  (они  давно
оставили номера и поселились вместе) была на  Знаменской. Сани брать им пока
не  хотелось  -- оба  считали полезным проветриться  в  виду предыдущего,  и
поэтому шли среди полного безлюдья вдоль Большой Невки, рассчитывая  перейти
Неву  по Александровскому мосту;  и добрели до военного госпиталя, где Невка
впадает в Неву, когда вдруг издали послышался отчаянный женский крик.
     Что кричала  женщина, разобрать было  невозможно за дальностью; но ясно
было,  что зовет  на  помощь.  Крик повторялся  с  короткими перерывами. Они
остановились; Марко прислушался
     и сказал:
     -- Валентиночка, это со льда -- с Невы. Тонет кто-то?
     Валентиночка,  напротив, думала,  что  это  кричат  справа, со  стороны
Невки; и настолько  издалека,  что,  вероятно, не со льда  -- Невка не такая
ведь широкая -- а просто, должно быть, с того берега.
     --  Кавалер  какой-нибудь лупит свою мамусю, --  предположила  она,  --
пьяное дело, дрянь гулящая; идем.
     У Валентиночки очень строгое было теперь отношение к гулящему элементу,
особенно если женского пола.
     Они  двинулись,  но  через  несколько  шагов  Марко  опять  стал:  крик
повторился еще отчаяннее.  Теперь  она уже  совсем была уверена, что  это со
стороны канала; а Марко еще убежденнее утверждал,  что с реки. Они подошли к
речному парапету,  "коло фонаря", и  прямо под собой увидели  начало дощатых
мостков,  устраиваемых на  зиму через  Неву. Первые доски у берега  уже были
разобраны в виду приближавшейся весны; но рабочие или не успели, или, холера
им в  сердце,  сбежали в шинок -- снято было  только  сажени две,  а  дальше
мостки, еще целехонькие, наперерез уходили в темноту.
     -- Знаешь что, Валентиночка?  -- заговорил тут Марко,  -- ты подожди, а
я, видишь ли, пройду несколько шагов посмотреть.
     -- Да это ж не там!
     -- Право, там: вот -- слышишь?
     Опять она божиться готова была,  что  справа, и опять  он уверял, что с
Невы, и именно оттуда, куда уходят мостки.
     -- Ты пьян или сбесился, лед уже трескается!
     --  Да  нет  же,  Валентиночка,  я  только  по  мосткам,  и всего шагов
двадцать; ну  пятьдесят, оттуда слышнее будет. Может быть, поскользнулась, а
там действительно  трещина? То  есть  где-нибудь сбоку, у самых мостков; я с
мостков, видишь ли, ее и вытащу.
     Валентиночка  уже крепко  держала его  обеими руками за  рукав; но  тут
опять раздался крик, и Марко, вырвавшись, перелез через парапет,  оступился,
поскользнулся, с