катился на лед,  встал, пробежал по пустому  месту до начала
мостков и пошел по доскам.
     Она  хотела  броситься за  ним, но тут  увидела, за три  фонаря, фигуру
полицейского.  Полагаясь  больше  на авторитет  власти,  чем  на  свой,  она
кинулась  навстречу  городовому; бежала и  кричала изо всей  силы "караул!".
Городовой, слыша  теперь женские вопли с обеих  сторон, видимо, растерялся и
остановился. Покуда она добежала, покуда тащила его к мосткам, объясняя, что
с ума  сошел человек,  пьян  с  одной  рюмки, дай  ему  в морду и  забери  в
участок...
     Уже  на досках, сколько хватало  свету  от того фонаря, никого не  было
видно; один раз  донесся из темноты голос Марко, взывающий: -- где вы? я иду
на помощь! -- а больше он и кричать не кричал; и не вернулся.
     Странная вещь: ни в ту  ночь,  ни утром, ни еще  неделю после  того  не
нашли там на льду около мостков ни  одной трещины. Кое где проступила  вода,
но мелкими лужами, вершок  или полтора. Была в той стороне прорубь, но очень
далеко от мостков, вправо саженей двадцать и больше.
     И еще странная вещь:  потом ударила весна, лед прошел, река очистилась,
а  Марко так  и не прибило к  берегу. Ни на островах,  ни на Стрелке, ни  на
каналах, ни в  рукавах Невы: нигде. Нашли бродяг и женщин,  нашли  банкрота,
пропавшего без вести,  но студента, одетого так, как описывала Валентиночка,
не нашли. Так далеко забрел Марко, что и следа не осталось.
     И самая дикая вещь: а ведь та женщина, действительно, совсем не на льду
Невы кричала, а именно там, где слышала Валентиночка -- справа через Большую
Невку, недалеко от Самсоньевского  моста. Писарь в полицейской  части  точно
записал: звали ее Марья Петрова, крестьянка Псковской губернии, 28-ми лет, и
на  набережной  бил ее сожитель,  по  имени Иван Сидоров  или Сидор  Иванов;
смертным боем бил,  в участок привели всю в крови; проходил мимо  господин и
вступился,  и за  это,  чтоб  не  смел вмешиваться,  Марья вместе  с  Иваном
набросились на  него с кулаками и  непотребной  руганью,  повалили  в  снег,
разбили очки,  изорвали  шубу --  поэтому только,  собственно,  и  попали  в
полицию; и  по  сей  день  еще не знает  Марья  Петрова и  никогда про то не
узнает, как бежал "к ней" по мосткам бестолковый божий дурак, бежал не туда,
и, прислушиваясь  (он  ведь сам о себе как то сказал: я  --  из тех, которые
прислушиваются) -- взывал в пустую темноту: иду на помощь!

XXI. ШИРОКИЕ ЕВРЕЙСКИЕ НАТУРЫ
     Тускло  и  неуютно  было  теперь  в  доме  у  Анны  Михайловны.   Игнац
Альбертович начал заметно  горбиться; говорил,  что так  сказано  где  то  в
мидраше --  или,  может  быть,  в изречениях  старых волынских  мудрецов:  у
человека две матери; одна -- его родная мать, а вторая -- земля. Покуда мал,
он  слушает голос  первой, но она выше его ростом, и оттого он  все подымает
голову; когда подходит старость, начинает с  ним беседовать  вторая,  и к ее
шопоту надо  прислушиваться наклоняясь. Анна Михайловна за  то  не  пыталась
объяснить  свою  все густевшую проседь.  Сумно было в доме,  гости приходили
только пожилые; даже Нюра и Нюта являлись реже  редкого -- Сережа без Маруси
перестал  собирать у себя друзей  и после ужина  часам  к  десяти уходил  на
свободу, а степенный Торик сидел у себя за книгой.
     Начали  портиться у  Игнаца  Альбертовича  и  дела.  Слишком  ли  часто
закрывал падишах  Дарданеллы,  или  Херсон,  углубивший недавно  днепровские
"гирла", и  Николаев  у  широкого устья  начали обгонять сухую  Одессу,  или
другая причина -- только  заметно стала пустеть Карантинная гавань, поредели
и дубки на Платоновском молу и на  Андросовском, и тысячный гомон маклеров и
на бирже, и на тротуарах  перед Робина и Фанкони (эту незаконную, но главную
биржу все называли "Грецк"), если не утих, то зазвучал тревожно. За столом у
Игнаца  Альбертовича по  вечерам все ворчливее  ссорились  Абрам Моисеевич с
Борисом  Маврикиевичем;  старшего  брата  особенно  раздражало  новое  слово
"конъюнктура",  которое  "Бейреш"  вычитал  в   передовице  моей  газеты   и
произносил своеобразно, вроде "кунтатурия"; сам же он, старший брат, во всей
беде винил "банки".

120
     -- Эх, молодой человек!  -- говорил  он мне,  -- посмотрели бы вы,  что
творилось на Днепру лет тридцать тому назад, когда только и было два царя от
порогов до нашего элеватора: Вебстер-Коваленко -- один, а другой, еще важнее
-- "Русское  Общество".  Едет себе вверх  на колесном пароходике  от Херсона
такой  еврей  Ионя, главный скупщик  "Ропита"; борода черная,  очки золотые,
живот как полагается.
     Едет, как  цадик  у  хасидов,  пятьдесят  человек свиты  -- бухгалтеры,
лапетуты, пробирщики и так себе дармоеды. Всю дорогу дают чай, а то  можно и
по стаканчику водки с пряником;  и до трех  часов ночи играют  в  шестьдесят
шесть --  что  вы думаете, по пятьсот карбованцев  проигрывали;  я  сам знал
идиотов,  что  даже  платить  платили!  А  мимо  бегут  пристани  -- Большая
Лепетиха,  Малая, Берислав,  Каховка, Никополь,  аж  до  Александровска.  На
каждой  пристани  еще  за  три  часа  до  приезда  Иони  сам  губернатор  не
протолкается: агенты, маклера, перекупщики, биндюжники, чумаки,
     вся площадь завалена  мешками, позади волы и возы. Вы что думаете, Ионя
ночь не спал, так он усталый? Как  увидит пристань, он кричит матросу: Юрка,
сюды  -- качай! Сам подсунет голову под "крант", Юрка давай накачивать воду,
пол Днепра выльет ему  на лысину, и опять Ионя хоть на  свадьбу готов. Стоит
на  палубе и  еще  издали  кричит: --  Наше  вам-с,  Ставро Лефтерьевич, как
живете?  вижу,  пополнели,   летом  вместе   в  Мариенбад  поедем.  --  Гей,
Куролапченко, -- что мне в Каховке сказали, опять уж у тебя дочка  родилась?
Седьмая?  Окрести ее Софья  -- пора сделать  "соф"! --  Шулем-алейхем, мусью
Гробокопатель;  швыдко,  ты Гамалию-ротозей, видчиняй гамазей!  (Это магазин
по-хохлацки).
     --  Для каждого  доброе  слово,  а те  стоят  и смеются, руки  целовать
готовы... Был Днепро, а теперь извините. -- Банки!
     -- При чем банки, однако?
     -- Стали позычать  деньги всякой мелюзге; против "Ропита" и Вебстера  с
Коваленкой развелась целая хевра куцого сметья -- "господин экспортер", а на
нем  штаны  с бахромою, и то дядькины.  Самим  нечего есть и большим тоже не
стало ни  воды,  ни  воздуха. Умирать  надо, Игнац Альбертович;  только  ты,
пожалуйста, Бейреш, помирай первый.
     Неуютно стало и вообще в Одессе. Я не узнавал нашего города, такого еще
недавно легкого  и беззлобного. Ненависть  его  наводнила, которой  никогда,
говорят, не знала до того метрополия мягкого нашего юга, созданная ладной  и
влюбленной  хлопотнею,  в течение  века,  четырех  мировых  рас.  Вечно  они
ссорились и в голос ругали друг  друга то жульем, то бестолочью, случалось и
подраться; но за мою память не было настоящей волчьей вражды. Теперь это все
переменилось.  Исчез  первый  знак благоволения в человецех -- исчезла южная
привычка считать улицу домом.  Теперь мы по  улице  ходили с  опаской, ночью
торопились и жались поближе к тени...
     Дело, впрочем, было теперь не  в одной  племенной распре. Когда все мы,
два  года назад, читали о первых героических налетах из подполья  на  конвои
казенного золота,  никто не подозревал, до чего постепенно демократизируется
эта система финансирования безденежных начинаний. Теперь она в Одессе кратко
называлась "экс" и  применялась уже просто и  открыто для пополнения  личной
кассы налетчиков. Первое время,  подкидывая письмо с угрозами или подставляя
револьвер, они еще ссылались на какую то непоименованную "партию"; но вскоре
и  это бросили и стали просто грабить без вуали.  В смысле размаха аппетитов
отличались спартанской скромностью: хоть и  были еще редкие попытки  сорвать
толстый куш с отдельного пугливого богача, но обычным типом "экса" был визит
вдвоем в  бакалейную лавочку и конфискация  утренней выручки в размере  двух
рублей с копейками. Всего любопытнее было то, что свирепствовал "экс"  у нас
в городе только среди евреев: евреи были все объекты его, жирные и тощие, и,
как божились потерпевшие, все  без исключения субъекты. "В два кнута  хлещут
еврейскую массу", меланхолически писал мой коллега по газете, фельетонист на
серьезные темы: ночью, дубинками, чужая сволочь, днем своя.
     Редакционный служитель наш  Абрам доложил, что спрашивает меня студент,
а назвался он Виктор Игнатьевич.
     Торик вообще мало к кому ходил, а тут у меня был в первый раз. Я понял,
что дело важное, и велел Абраму никого не пускать в приемную. Дело оказалось
и в самом деле нешуточное, но по началу скорее  даже смешное. Торик  изложил
его систематически, в порядке хронологии событий и открытий, одно за другим,
не  забегая  вперед,  а  подталкивать  его  не  полагалось: очень  солидный,
благоустроенный юноша был Торик.
     У Абрама Моисеевича состоялся  вчера "экс". Явились к  нему на  дом два
молодых  человека,   один  вида   простонародного,   другой  "образованный",
предъявили бумажку со  штемпелем и два "пистолета с вот такими барабанами" и
потребовали  пять тысяч, а не то  -- смерть. Он посмотрел на них, подумал  и
спросил:
     --  Откуда  вы  узнали, что  я  в городе? Я  вчера  только вернулся  из
Мариенбада.
     Юноши гордо  объяснили,  что  комитету  все  известно:  такова  система
слежки.
     Он еще подумал, вдруг рассмеялся и сказал им:
     -- Слушайте, молодые люди: хотите получить не пять тысяч, а пятнадцать?
Пойдите к моему брату Бейрешу, покажите  ему эти ваши пулеметы и  возьмите с
него  десять.  После того  приходите ко  мне: если покажете  мне  его десять
тысяч, я вам тут же вручаю мои пять.
     Они вытаращили глаза;  конечно, заподозрили, что пошлет за полицией. За
совет спасибо, к "Бейрешу" пойдут, но деньги на бочку моментально.
     -- Э, -- ответил он, -- когда с  вами говорят, как с людьми, не  будьте
пархами. Мое  слово  -- слово. Каждый  банкир в  Одессе  на  мое  слово даст
пятьдесят тысяч  без  расписки, а  тут  два  смаркача.  Убирайтесь  вон  или
делайте, как  я  велю. Ваши пистолеты? чихать я  на вас хотел;  бомбах я  не
боюсь   (наиболее  характерные   места  его  рассказа   Торик  передавал   и
грамматически  дословно).  А  вот  если  сделаете  мне  удовольствие  насчет
Бейреша, так это "да" стоит пяти тысяч: пожалуйста.
     Они  пошептались  в углу  и  решили, что надо  запросить  "комитет"  по
телефону.  Простонародный тип  увел его в  другую  комнату и запер  за собою
толстую дверь, а  образованный остался телефонировать. Через десять минут он
их вызвал обратно и сообщил решение комитета: согласны, только вот он должен
с вами остаться в комнате, пока я вернусь от вашего брата Бейреша.
     -- Можно,  --  сказал Абрам  Моисеевич.  -- Он сигары  курит? Я  привез
отличные -- "что-нибудь".
     Так  и просидел простонародный с  Абрамом Моисеевичем  два часа,  курил
сигары,  и  понемногу дружески  разговорились. Рассказал,  что  он совсем не
жулик, а  человек  порядочный  и  хороший  еврей,  участвовал  в самообороне
1905-го  года, даже  целую  дружину привел  с собою,  и здорово они  тогда в
октябре  после  манифеста  поработали. (В  этой  части рассказа  я  перестал
улыбаться: мне что то начало мерещиться недоброе). -- Словом, через два часа
вернулся образованный и показал десять тысяч;
     Абрам Моисеевич сейчас  же  открыл  несгораемый  шкаф,  спокойно  вынул
оттуда кучу бумажек, при них отсчитал  пять тысяч,  потом подумал и прибавил
шестую; при них спрятал остальное -- им даже в голову не пришло помешать  --
и закрыл сейф.
     -- Идите  с Богом, -- отпустил он их,  -- кончите  Сибирью, но меня  вы
порадовали.
     Сейчас же после того Абрам Моисеевич вызвал к себе  Торика и представил
ему следующие  соображения.  Во-первых, очень странно, что они пришли к нему
сейчас же на завтра после его приезда из Мариенбада: кто мог им это сказать?
Во-вторых,  они даже  не спросили у него адреса "Бейреша":  а тот тоже всего
неделю назад  переехал  на  новую квартиру.  В  третьих, простонародный  его
собеседник, хвастаясь  подвигами и передавая,  как  его хвалили организаторы
самообороны, обмолвился, что зовут его Мотя -- а это имя Абрам Моисеевич как
то где то слышал. Наконец,  когда они шептались  в углу, ему показалось, что
расслышал он еще одно имя.
     -- Сережа?!
     -- Не совсем так, но еще хуже: "Сирожка". Улики слабые, как видите;  но
Абрам  Моисеевич  верит  в  свою  интуицию. "Я",  говорит  он,  "сам  старый
конокрад, и уж по тому одному, как уведена кобыла, знаю нюхом, кто увел". Он
голову  дает  на отсечение, что звонил образованный  не в  "комитет",  а  по
телефону 9-62.
     Торик и сам произвел  дома  небольшое дознание.  Сережи  не застал,  но
осторожно  расспросил  горничную.  Она сказала, что около  одиннадцати  утра
паныча  Сергеи  Игнатьича вызывали по  телефону,  и  он ее  тогда  выслал из
отцовского кабинета, где она вытирала пыль, и запер двери.
     Рассказал мне Торик эту повесть так, что я  невольно  любовался, хоть и
не до  того  было.  Ровно  столько огорчения, сколько  нужно было,  и  ровно
столько  юмора,  сколько  можно  при  данной  степени огорчения.  Ни  одного
осудительного  слова  против  брата: словно  шла  речь  о  больном человеке,
которого лечить надо,  а не судить. А ко мне пришел затем, что для Сережи я,
когда нет Маруси, единственный, который...

XXII. ЕЩЕ ИСПОВЕДЬ
     В  тот  вечер я пошел  говорить  с Сережей. Торик предупредил меня, что
родители уйдут  в оперу, и сам он тоже уйдет, чтобы никто не мешал, а Сережа
раньше десяти не уходит. В самом деле,  еще  из передней  я услышал  Сережин
голос: он что то наигрывал на рояле и подпевал.
     -- Чудесную  песенку привез знакомый из Парижа, -- сказал он мне, сияя:
--  Janneton  prend  sa  faucille  pour  aller  couper  les  joncs. Говорят,
старинная. Вот уже час корплю, хочу перевести. Нравится вам начало? --
     Наступил июль горячий,
     По деревьям бродит сок.
     Прогуляться в лес на даче
     Вышла Таня на часок.
     -- Я к вам не за тем, Сережа: у меня серьезное дело, и неприятное.
     --  Погодите, сейчас; ужасно  трудно подобрать все рифмы  не  просто на
"-ок", но на "-сок", avec la consorine d'appui. Слушайте:
     Вдруг четверку повстречала:
     Каждый строен и вы-сок.
     Первый скромно, для начала,
     Ущипнул ее в... висок.
     В висок ущипнуть нельзя, но это -- для ваших целомудренных ушей: у меня
на самом деле другая рифма, более щипабельная. Дальше еще не готово. Слушаю;
только не ругайтесь, если вдруг сорвусь на минутку напеть следующий  куплет.
Что нового на Риальто?
     Я притворил дверь гостиной и сказал очень просто:
     -- Сегодня Мотя Банабак еще с одним товарищем произвели "экс" у  Абрама
Моисеевича; и сделали это по вашему поручению. Вы знаете, чем это пахнет?
     Он  стоял  предо  мною,  ловкий,  стройный,  изящно одетый  во  что  то
специально домашнее, одна рука в кармане, в другой  папироса. Ни  одна бровь
не  дрогнула,  но  ход его мыслей  отразился  на лице  явственно. Сначала он
удивился, откуда я знаю, хотел  было  отрицать; сейчас же сообразил, что  не
стоит, улыбнулся чистосердечно и спросил тоном любознательной деловитости:
     -- Чем пахнет?
     -- Чем угодно, от арестантских рот до расстрела.
     --  Кабальеро,  я  четыре  года  проторчал  на юридическом  факультете.
Почтенный  хлебник Авраамий, сын Моисеев, будет молчать, как скумбрия, немая
от   рождения,   пойманная,   нафаршированная,   зажаренная,   съеденная   и
переваренная.
     -- Не ручайтесь!
     -- Ручаюсь. Что визит  к нему произошел по моей инициативе, он доказать
не  может; а зато есть два  свидетеля, что он подговорил их учинить налет на
своего  же брата Бейреша,  сына Маврикиева, и еще  заплатил им за  это шесть
тысяч рублей. Знаете, чем это пахнет?
     Это была  здоровая логика,  бесспорно.  Первый  натиск мой,  со стороны
самосохранения, он отразил. Я  на минуту сбился с нити;  стоял и  почему  то
думал о том, что сегодня он все  время говорит по-русски,  без обычных своих
гаванных словечек, и это с самого моего  прихода: сразу, что ли, почуял, что
я пришел не по шуточному делу?
     -- Дело не в этом случае, Сережа, -- сказал я, собравшись с мыслями. --
Я теперь не  сомневаюсь, что  вы связались с  налетчиками  вообще.  Никакого
оправдания  у вас нет, вы это не для "партии" делаете --  да еще через Мотю.
Это просто гнусная низость.
     Он прищурил глаза и проговорил раздумчиво:
     -- Я бы мог, собственно, указать вам на дверь и даже помочь вам  в деле
утилизации оного отверстия.
     Я ответил опять очень просто:
     -- Не будьте идиотом, Сережа.
     Он пожал плечами; несколько минут ничего  не говорил, только постукивал
носком; вдруг потер лоб, просиял, счастливо кивнул мне головою,  сел к роялю
и (сказав мне: -- Минутку!) запел, бренча аккомпанимент:
     -- Но второй был смел, и смело
     Бросил Таню на пе-сок.
     Третий ловко и умело
     Развязал ей поя-сок,
     А четвертый...
     Вот  еще  только   четвертый,  собака,  не  дается.  "Cе  que  fit,  le
quatriéme...".
     Я бесновался внутри;  право, не за него тревожился, пусть идет ко всем,
если  так  ему  нравится: Анна Михайловна  не выходила  у меня весь день  из
головы, моя старшая  и первая любимица в  этом доме. Это ради нее, чтобы  не
стыдно было смотреть ей в глаза, я тогда в Лукании сказал Марусе  "чур" и не
дотронулся:  только  ради нее,  пора  выдать правду. Женщина  с изумительным
гением понимания, безропотно несущая свое бессилие -- бессилие всех  матерей
и отцов в том  поколении  перелома  и распада;  женщина, вздернутая Богом на
дыбу, чем  дальше,  тем выше; и вот ей этот обаятельный мерзавец готовит еще
один поворот  колеса, натягивающего канаты. Упортовые  словечки  знал  и  я,
самые последние, самые хамские: страшно хотелось бросить их все ему  в лицо,
и  еще  плюнуть в придачу, по настоящему плюнуть  мокро, и уйти. Но хватило,
спасибо, рассудка  поступить иначе. Я собрал у себя в глотке самые ласковые,
самые музыкальные и задушевные ноты голоса и сказал ему:
     -- Сережа, за нами  столько лет дружбы. Если вы не слышите, что за крик
боли стоит у меня теперь в душе, вы глухой. Ради Бога, Сережа!
     Он медленно повернул ко мне крутящийся табурет у рояля, оперся локтем о
зазвеневшие клавиши  и посмотрел мне  в глаза по своему, открытым  и честным
взглядом удалой и безграничной своей натуры.
     -- Во второй раз  вы меня спасти  хотите, -- сказал он тоже с глубокой,
грустной  дружбой. -- А  я во  второй  раз  спрошу вас, и, поверьте, не  для
зубоскальства, а совсем искренно: в чем дело? Почему нельзя? Это ведь не то,
что взять у нищего. Может быть, я нравственно  глух, но ведь это от природы,
это органическое мое увечье, а не вина.
     -- Но зачем, зачем?!
     Он опустил голову и задумался на минуту.  Потом он заговорил, рассеянно
слегка постукивая пальцами по клавишам; и всю эту  речь его  я помню  сквозь
тихую  втору  отрывистого рокота рояля, как ту  исповедь Маруси помню сквозь
лунный  свет и  зеленый шелест. Наигрывал  ли  он  бессознательно  какую  то
знаемую мелодию, или просто сами невольно  создавали ее одаренные пальцы, но
даже меня, туго  откликающегося на музыку, странно  захватило и подчинило ее
подавленное  журчание, и с  ним уже без отпора вливались в мое  сознание его
слова.
     -- Все  равно, милый  друг мой, -- говорил он, -- я ведь пропаду. Я  не
прилажен для  жизни.  Это дико звучит,  когда  речь идет  о человеке, сплошь
усеянном, как я, полуталантами: и на рояле, и  карандашом,  и  стихотвор,  и
острослов, и что  хотите. Может быть, в этом и  болезнь,  когда все человеку
дается, к чему  ни  приложит  руку: как  тот царь, у  которого  все  в руках
превращалось в золото, и он умер с голоду.
     -- Неправда, из вас бы вышел отличный адвокат...
     -- Да я у кого то и  состою помощником  -- д