кой леденец,  я  бы  не очень  огорчилась;  кажется  и  не очень
удивилась бы. Не в этом суть, верные, неверные, серьезные, развратные... Мы,
как это сказать -- мы все "лойяльные". Все:  мама, и маркушина Валентоночка,
и  Лика  по своему --  Лика, если не  к людям, так,  скажем, к идолу  своему
какому то, которого еще даже на свете нет. Все такие, кого я знаю; вероятно,
даже  Нюра и Нюта, если бы с ними познакомиться (я их, собственно,  не знала
--  как было  разговориться  по настоящему, когда они  всегда вдвоем?).  Что
такое лойяльность, я  определить  не  умею, только одно говорю вам наверное:
если когда-нибудь, милый, все у тебя  на свете треснет  и  обвалится, и  все
изменят  и  сбегут, и  не  на что будет опереться  -- найди  тогда женщину и
обопрись.  Я не хвастаюсь, сохрани Боже,  я  не  важничаю за  наше сословие:
только это правда.
     "Вот  и все, друг мой. Не  жалейте, что  вы тогда  приехали по моему же
вызову, а я вас не дождалась. Это лучше -- я  тогда была в таком настроении,
что,  может  быть, не сдержала бы  слова, которое вам дала  в  письме, и нам
теперь обоим было бы не по себе. Так лучше; прощай, милый".

XXVIII. НАЧАЛО ТОРИКА
     Полгорода было на  похоронах:  шесть колясок  с  венками, и почти целая
страница объявлений в газете. Никто не  знал и не думал, что  столько народу
слыхало  о  Марусе.  Наш  редактор, который никогда  ее в глаза  не видал, и
вообще любил, чтобы его считали сухим человеком, тоже пошел, а потом написал
в газете  (хотя  уже давно перестал  сам писать): "словно даже  совсем чужие
люди  пришли, не только отдать поклон величию самопожертвования, но и просто
попрощаться  с  прекрасным  воплощением  юности,  прелести,  всего чистого и
хорошего в жизни".
     Первый  брел  за  гробом  никчемный,  растерянный  старичок,  с   лицом
давнишнего  нищего; но, все-таки,  одет  был  так,  как  полагалось  в таких
случаях  по  правилам  его  поколения,  воспитавшего  себя  на  почтенной  и
степенной немецкой литературе -- цилиндр и черные перчатки. Абрам Моисеевич,
тоже в  цилиндре, поддерживал  его  под  руку. Анна Михайловна лежала  дома,
доктор не  велел вставать, и она сама, говорят,  не порывалась пойти, вообще
ничего  никому не сказала. Самойло я почему  то на похоронах  не помню, хотя
он, конечно, был. Помню Торика: шел бледный и строгий, и незаметно, но точно
следил за порядком. Перевозку тела и все прочее устроил он, ездил в братство
отвоевать лучшее  место  на кладбище и  лучшего кантора, и погребальщики все
делали по его мановениям.
     "...И приюти ее в высотах, где обитают святые и чистые, -- светлые, как
сияние небес...".
     Хорошие  у  нас  есть   молитвы.   Но  другая   была   странная,   даже
бессмысленная,  где нет ни слова об утрате, а  есть только безропотная хвала
обидчику-Богу.  Слушая,  как   бормочет  ее  не  то  Самойло,  не  то  Игнац
Альбертович, я кусал губы от бешенства и думал про себя:
     -- Камнем  бы я запустил в тебя, Господи, если бы  ты не запрятался так
далеко.
     С кладбища я ехал на извозчике с Абрамом Моисеевичем; о чем мы  сначала
говорили, не помню; только одно меня поразило. Я ему  сказал, думая, что это
его порадует:
     -- Вы правы, Торик -- золото. Надежный человек.
     Вдруг я заметил, что  у него лицо передернулось. Он и так все время был
искренно подавлен, что называется убит, но держался: тут я почувствовал, что
старик вот-вот разрыдается или опрокинется в беспамятстве. Но он взял себя в
руки, и только проворчал совершенно неожиданное слово:
     -- Гладкая гадюка, склизкая...
     Хоть не до Торика мне было  и не до их размолвок, но я вытаращил  глаза
при таком  отзыве о  стародавнем его  любимце. Но  расспрашивать не решился,
кажется; или, может быть, спросил, в чем дело, но он не ответил.
     На другой день, или третий, я пошел  к старикам. К Анне Михайловне меня
не пустила деловитая  сестра,  приглашенная из  частной  лечебницы; а  Игнац
Альбертович сидел, как полагается, на полу в гостиной, небритый по траурному
уставу, и читал по уставу книгу Иова, из толстой Библии с русским переводом.
Принял меня спокойно, говорил тихо; не о Марусе, а главным образом об Иове.
     --  Замечательная  книга. Конечно,  только  теперь  ее  понимаешь,  как
следует.  Главное  в ней  -- это  вот какой вопрос: если так  случилось, что
делать  человеку  --  бунтовать,  звать Бога  на суд  чести,  или вытянуться
по-солдатски  в струнку, руки  по швам, или под козырек, и  гаркнуть на весь
мир: рады стараться, ваше высокоблагородие! И вопрос, по моему, тут разобран
не с точки зрения справедливости или кривды, .а совсем иначе: с точки зрения
гордости. Человеческой гордости, Иова (он, конечно, произносил "Иова"), моей
и вашей. Понимаете: что гордее -- объявить восстание или под козырек? Как вы
думаете?
     Никак я, конечно, не "думал", никогда не читал Иова; ничего не ответил,
он ответил сам:
     -- И вот  здесь выходит так: гордее -- под козырек. Почему? Потому  что
ведь так: если ты бунтуешься -- значит, вышла бессмыслица, вроде как проехал
биндюг с навозом  и раздавил ни  за  что,  ни про  что улитку или таракашку;
значит,  все  твое  страдание  --  так  себе, случайная  ерунда,  и  ты  сам
таракашка.
     Я  начал понимать и стал больше вслушиваться, и  вспомнил, что когда то
мне эти люди с зерновой биржи и вправду казались большими жизнеиспытателями,
и школа "делов" большою
     школой.
     -- Но если  только "Йов"  нашел  в себе  силу гаркнуть "рады стараться"
(только это очень трудно; очень трудно) --  тогда совсем другое дело. Тогда,
значит, все  идет по  плану,  никакого случайного  биндюга  не было.  Все по
плану: было сотворение мира, был потоп,  ну,  и разрушение храма,  крестовые
походы,  Ермак завоевал Сибирь, Бастилия и  так далее, вся история, и в  том
числе несчастье в доме у господина Иова. Не биндюг, значит, а по плану; тоже
нота в  большой опере --  не такая важная нота, как Наполеон, но тоже  нота,
нарочно вписанная тем  же  самым Верди. Значит, вовсе ты не  улитка, а ты --
мученик оперы, без  тебя хор был  бы неполный; ты  персона,  сотрудник этого
самого Господа; отдаешь честь под козырек не только ему, но и себе, т. е. не
все это здесь  этими  словами написано, но  весь спор идет  именно  об этом.
Замечательная книга.
     Помолчав, он заговорил именно о той молитве,  которая меня на  кладбище
разозлила:
     -- Вот возьмите этот самый Кадиш -- заупокойная молитва, самая главная,
на всех поминках ее  говорят,  и по нашему закону никакой другой не нужно. А
содержание -- "Да возвеличится и да будет свято имя  божие" и больше ничего.
Не только о покойнице ничего, но просто никакого намека на все происшествие;
ну хотя бы "покоряюсь Твоей воле" -- даже этого  нет.  Вообще, если  хотите,
дурацкий набор слов: "благословляю,  прославляю, превозношу"  -- еще  что то
пять  комплиментов  того  же сорта: совсем  похоже, как  "Бейреш"  --  Борис
Маврикиевич,  знаете  --  писал  Анне  Михайловне  из  Италии:   "дражайшая,
любезнейшая, пресловутая Анюточка...". Кажется,  будь у Господа желудок, его
бы стошнило  от  таких книксенов. А на самом  деле вовсе  не чепуха: это  он
нарочно, это он черта дразнит.
     -- Кто "он", почему черта?
     -- Он  -- кто сочинил молитву: рабби Акива, если  верно  помню; как раз
очень умный  человек. Рассуждал при  этом  так:  вот, стряслась  беда, стоит
этакий осиротелый второй гильдии купец  перед  ямой,  все  пропало  и больше
незачем жить. Стоит перед ямой и мысленно предъявляет Богу счег за потраву и
убытки;  такой  сердитый  стоит  --  вот-вот подымет  оба  кулака  и  начнет
ругаться, прямо в небо. А за соседним памятником сидит на корточках Сатана и
ждет именно этого:  чтобы  начал  ругаться. Чтобы  признал,  открыто  и  раз
навсегда: ты, Господи,  извини  за  выражение, просто самодур  и хам,  и еще
бессердечный  в придачу,  убирайся  вон,  знать тебя  не хочу! Сатана только
этого и ждет: как только дождется -- сейчас  снимет копию, полетит  в рай  и
доложит Богу:  "ну что, получил  в ухо? И еще от кого: от еврея -- от твоего
собственного уполномоченного  и  прокуриста!  Подавай  в  отставку,  старик:
теперь я директор". Вот чего ждет Сатана; и тот второгильдейский купец, стоя
над  могилой,  это  все чувствует.  Чувствует  и  спрашивает  себя:  неужели
так-таки и порадовать Сатану? сделать черта  на свете хозяином?  Нет, уж это
извините.  Я ему  покажу.  -- И тут он, понимаете, начинает ставить  Господу
пятерки с плюсом, одну за  другою; без всякого смысла -- на что смысл?  лишь
бы черта обидеть, унизить, уничтожить до конца.  Иными  словами: ты, Сатана,
не вмешивайся.  Какие у меня там с  Богом  счеты -- это наше дело,  мы с ним
давно  компаньоны,  как-нибудь поладим; а  ты  не  суйся.  -- Та  же  мысль,
понимаете, что у "Йова": еврей с Богом компаньоны.
     Анну Михайловну я,  несомненно, после того видел, и не  раз; но странно
--  ничего  об  этом  не  помню. Собственно  еще  раньше не  помню: с самого
несчастья с Сережей.  Вероятно, так устроена у  меня память.  Когда то Лика,
еще подростком -- в единственном разговоре, которым меня в те годы удостоила
-- объяснила мне разницу между памятью белой и черной: и сама гордилась тем,
что  у нее память "черная"  -- удерживает только горькое. У  меня, если так,
"белая":  очень тяжелые  впечатления она  выбрасывает, начисто  и  без следа
вылущивает, и не  раз я это замечал. Хвастать нечем -- пожалуй, в своем роде
права была Лика, считая свой сорт высшим сортом.
     Ничего не помню  о моей  Ниобее со времени этих двух ударов; даже того,
как  наладились у нее отношения со слепым; даже того, очень ли она хваталась
за  последнего  Торика  -- в те короткие  месяц или  два, что еще подарил ей
Торик.


x x x

     Торик выждал  корректно  семь дней, пока отец сидел на полу. На восьмой
день  Игнац Альбертович принял ванну, выбрился  и  пошел на  биржу;  а Торик
созвонился со  мною в  редакции,  что  будет  у  меня  вечером по  личному и
существенному делу.
     Его-то я хорошо помню, особенно в тот вечер. Я, кажется, несколько  раз
написал о  нем:  безупречный, или "безукоризненный": право, не в насмешку. Я
действительно  больше никогда не встречал такого человека: люби его, не люби
его, придраться не к чему; даже  к безупречности этой нельзя было придраться
-- она была не деланная, и ничуть он ее не подчеркивал,  просто натура такая
ряшливая,  без  сучка и  задоринки, неспособная  ни передернуть  карту  даже
случайно, ни обмолвиться неправдой, ни притронуться к чужому  добру, ни даже
просто в чем бы то ни было внешне или внутренне переборщить.
     А  пришел он  сообщить мне большую  новость, и просить, чтобы я взял на
себя подготовить стариков.
     -- Вы,  из нашего круга, второй, которому я это рассказываю. Первый был
Абрам  Моисеевич:  я, во-первых, именно  пред  ним  считал себя  нравственно
обязанным -- думаю,  вы понимаете причины;  кроме  того,  думал  его просить
переговорить с папой;
     но он это очень тяжело принял, так что я уж не решился.
     Я молчал, глядя на ковер. Помолчал и он, потом вдруг заговорил:
     -- Мне бы  хотелось, чтобы вы меня поняли:  не "оправдали", но  поняли.
Если согласны  выслушать,  я  постараюсь  изложить  свою  позицию совершенно
точно, не  передвигая ни одного  центра  тяжести: это  нетрудно,  я все  это
продумал давно  и  со всех сторон: еще с пятого  класса  гимназии. Ничего не
имеете против?
     Я вспомнил, что это было, приблизительно, в его пятом классе  гимназии,
когда я застал  его за учебником еврейского языка,  или за "Историей" Греца,
или  в  этом  роде.  Основательный  юноша,  добросовестный:  если  что  надо
"продумать", начинает с изучения первоисточников. И столько лет вынашивает в
уме такую контрабанду -- и никто не  заметил, даже друг его Абрам Моисеевич,
мудрый  как змий,  насквозь видящий каждого человека,  издали  знающий,  что
творится  в  маленьком  счастливом домике где  то в Овидиополе. Я сказал, не
глядя на него -- Слушаю.
     -- Начну  с  одной mise au  point:  я не хотел бы создать  впечатление,
будто  мне  это решение,  что  называется,  "дорого  обошлось", что пришлось
"бороться" с самим собою. Эмоционального отношения к этой категории вопросов
у меня нет, с самого раннего детства было только отношение рациональное.  Но
именно  в  рациональном подходе нужна  особая осторожность;  и  рациональный
подход, по  крайней  мере для меня,  совершенно не освобождает  человека  от
этической повинности быть  чистоплотным.  Например:  мне кажется, попади я в
кораблекрушение, никогда бы не  соскочил  в лодку, пока  не  усадили бы всех
женщин  и детей и стариков и калек; по крайней мере, надеюсь, что хватило бы
силы не  соскочить.  -- Но другое дело -- корабль,  с которого уже давно все
поскакали, или внутренне  решили соскочить; притом спасательных лодок вокруг
-- сколько угодно, места  для всех хватит; да  и  корабль не тонет, а просто
неудобный корабль, грязный и тесный, и никуда не идет, а всем надоел.
     Я пожал плечами:
     -- Откуда  вы знаете? Вы здесь в Одессе никогда и  не видали настоящего
гетто.
     --  Нет,  видел:  с отрочества  и до последних  лет,  как почти все мои
товарищи,  готовил  на  аттестат  зрелости  экстернов  -- "выходцы  пинского
болота", как  их называла Маруся. Это, мне кажется,  очень верный способ для
изучения данной среды: по образцам; может быть, гораздо более точный способ,
чем разглядывать эту среду извнутри, когда из за гвалта и толкотни ничего не
разберешь. Толковый  химик в лаборатории,  повозившись  над  вытяжкой  крови
пациента, больше узнает о болезни, чем доктор, который лечит живого человека
с  капризами,  припадками   и   промежутками.  И   мой   диагноз  установлен
бесповоротно: разложение. Еврейский  народ разбредается куда попало, и назад
к самому себе больше не вернется.
     -- А сионизм? или даже Бунд?
     -- Бунд и сионизм, если рассуждать клинически, одно и то  же.  Бунд  --
приготовительный класс, или, скажем, городское училище: подводит к сионизму;
кажется, Плеханов это сказал о Бунде  -- "сионисты, боящиеся морской качки".
А  сионизм  --  это  уже вроде  полной гимназии:  готовит  в университет.  А
"университет",  куда  все  они  подсознательно  идут,  и  придут, называется
ассимиляция.  Постепенная, неохотная, безрадостная,  по  большей части  даже
сразу невыгодная,  но  неизбежная и бесповоротная,  с  крещением, смешанными
браками и  полной  ликвидацией  расы. Другого пути нет.  Бунд  цепляется  за
жаргон;  говорят, замечательнейший  язык  на свете -- я его  мало  знаю,  но
экстерны  мои,  например,  цитировали  уайтчепельское  слово  "бойчикль"  --
хлопчик,  что  ли  -- ведь это  tour de force: элементы  трех языков в одном
коротеньком  слове, и звучит естественно, идеальная амальгама;  но  через 25
лет никакого жаргона не будет. И Сиона никакого не будет; а останется только
одно -- желание "быть, как все народы".
     Я мог задать еще двадцать вопросов: -- а религия? а антисемитизм? -- но
у  него, должно быть, на все  готовы были непромокаемые ответы; я промолчал,
он продолжал:
     -- Лучшая школа для всего этого, по моему, наша семья: дети, мы пятеро.
Каждый по своему ценная личность, только без догмата: и смотрите, что вышло.
Отдельно о каждом из  нас говорить не хочу; только хочу защититься, чтобы вы
не  подумали,  будто я Марусе не знаю цены. Хорошо знаю:  стоило, тысячу раз
стоило Господу Богу сотворить мир со всеми его  мерзостями, и  стоило целому
народу для того протащиться сквозь строй мук и  разложения, если за эту цену
может раз в поколение расцвести на земле  такой золотой  василек;  существо,
одержимое  одной заботой -- всех  приголубить, всем  дать уют.  Но  вы  сами
знаете, что и Маруся -- цветок декаданса.
     Я помолчал и спросил:
     -- Чего торопитесь? Даст Бог,  скоро  помрут родители; а у  вас времени
много впереди.
     --  Не  знаю,  много  ли времени.  Говорят, министерство внутренних дел
торгуется теперь с синодом, хочет ввести новое законодательство, которое всю
эту  процедуру очень усложнит,  во всяком случае отсрочит  получение  полных
прав. Но  не в этом дело, поверьте. Я по  натуре  строитель, человек плана и
распорядка;  план у меня  большой, на долгую дистанцию; в этом году я кончаю
университет, надо начать строиться. Не  могу топтаться на  месте  --  да еще
выжидать с нетерпением, скоро ли похороню маму и отца и Абрама Моисеевича.
     -- Он причем?
     -- Он, как раз,  самая у меня болезненная точка; оттого я ему первому и
сказал. Дело в том, что он давно составил  завещание в мою пользу; и жирное.
Потому  что не знал:  если  бы  знал, скорее  на призрение  бездомных  собак
оставил бы свои деньги, как тот сумасшедший грек Ралли (это иждивением Ралли
по всему городу  у акаций стоят зеленые жестянки  с водою,  с надписью  "для
собак"). Что же -- промолчать? обокрасть человека? Это все не в  моем вкусе:
я пошел  к  нему  и  сказал,  чтобы  дать  ему  время  переписать завещание;
вероятно, уже переписано.
     Тут я посмотрел на него, встретился  глазами -- он, по-видимому,  и все
время не прятал от меня взгляда. Прямой  взгляд, глаза порядочного человека,
которому нечего скрывать; и ни тени рисовки -- рассказывает мне, в сущности,
об очень благородном  и тонком своем поступке, но  просто, как о  вещи  сама
собою  понятной.  Одет  хорошо,  без  Сережиной  щеголеватости,  но  хорошо;
"standesgemaess",  как  полагается  молодому  интеллигенту,  который  подает
надежды и будет персоной, но пока еще ничего особенного не совершил, и так и
знает. Ни кольца, ни брелоков, в  сером галстуке булавка  с матовой головкой
-- вероятно, не дешевая, но маленькая и строго-матовая.
     -- А церковь выбрали?
     --  Выбрал.  Думал  сначала о  том армянском иерее в Аккермане, который
очень упростил церемонию; но слишком уж  это было  бы экзотично. Сделаю, как
все, поеду в Выборг к тамошнему пастору Пирхо; я уже списался.

XXIX. L'ENVOI

     129
     Вероятно,  уж  никогда не видать мне Одессы. Жаль, я ее люблю. К России
был равнодушен даже в молодости: помню, всегда нервничал от радости,  уезжая
заграницу,  и  возвращался  нехотя.  Но  Одесса  -- другое дело: подъезжая к
Раздельной, я уже начинал ликующе волноваться. Если  бы  сегодня  подъезжал,
вероятно  и руки бы дрожали. Я не к одной только России равнодушен, я вообще
ни к одной стране по настоящему не "привязан"; в Рим когда то был влюблен, и
долго, но и это прошло. Одесса другое дело, не прошло и не пройдет.
     Если  бы можно  было, я бы  хотел подъехать не  через Раздельную,  а на
пароходе; летом, конечно,  и рано утром. Встал бы перед рассветом, когда еще
не потух маяк на Большом фонтане; и один одинешенек на палубе смотрел бы  на
берег. Берег еще сначала был бы в тумане, но к семи часам уже стали бы видны
те  две краски -- красно-желтая глина и  чуть-чуть  сероватая  зелень.  Я бы
старался  отличить по  памяти  селения:  Большой  Фонтан, Средний,  Аркадия,
Малый;  потом  Ланжерон, а за ним парк  -- кажется,  с  моря  видна издалека
черная колонна Александра II-го. То есть, ее, вероятно, теперь уже сняли, но
я говорю о старой Одессе.
     Потом  начинают  вырисовываться  детали  порта.  Это  брекватор, а  это
волнорез (никто  из горожан  не знал разницы, а я  знал); Карантин  и за ним
кусочек эстокады  --  мы  на Карантин  и  плывем;  а  те  молы,  что справа,
поменьше, те для  своих отечественных пароходиков, и еще больше для парусных
дубков,  и просто шаланд  и баркасов:  Платоновский  мол, Андросовский,  еще
какой то. В детстве моем еще лесом,  бывало, торчали  трубы  и мачты во всех
гаванях, когда Одесса была царицей;  потом стало жиже, много жиже, но я хочу
так,  как  было  в  детстве:  лес,  и  повсюду  уже  перекликаются  матросы,
лодочники, грузчики, и если бы можно было услышать,  услышал бы лучшую песню
человечества: сто языков.
     Помню ли еще здания,