которые видны высоко на  горе,  подъезжая с  моря?
Дума была белая, одноэтажная, простого греческого рисунка; на днях я видел в
американском Ричмонде небогатый, уездный тамошний Капитолий, немного похожий
на нашу  думу, и  час после того ходил сам не свой.  Направо  стройная линия
дворцов вдоль бульвара -- не помню, видать ли их с моря за кленами бульвара;
но  последний  оправа наверное видать,  Воронцовский  дворец  с  полукруглым
портиком  над сплошной зеленью  обрыва. И лестница, шириной в широкую улицу,
двести  низеньких барских ступеней;  второй  такой нет, кажется, на свете, а
если скажут,  где  есть, не поеду смотреть. И  над лестницей каменный Дюк --
протянул  руку и  тычет в приезжего пальцем: меня звали дю-Плесси де Ришелье
--  помни, со всех  концов Европы сколько сошлось  народов,  чтобы выстроить
один город.
     У людей, говорят, самое это имя Одесса -- вроде как потешный анекдот. Я
за это, собственно  говоря,  не в обиде: конечно, очень уж открывать им свою
тоску не  стоит, но за смешливое отношение к моей родине я не в обиде. Может
быть, вправду  смешной был город;  может  быть,  оттого смешной, что сам так
охотно  смеялся.  Десять племен рядом,  и  все какие, на подбор,  живописные
племена,  одно  курьезнее  другого: начали с  того, что  смеялись  друг  над
другом,  а потом научились смеяться и над собою, и надо  всем на свете, даже
над  тем,  что болит, и даже над тем, что любимо. Постепенно стерли  друг  о
дружку  свои  обычаи, отучились принимать чересчур всерьез свои  собственные
алтари, постепенно вникли в  одну важную тайну мира сего: что твоя святыня у
соседа чепуха, а ведь сосед тоже не вор и не бродяга; может быть, он прав, а
может  быть и нет,  убиваться не стоит. -- Торик сказал: "разложение". Может
быть, и прав;  адвокат, защищавший  Ровенского,  тоже  говорил о распаде, но
прибавил:  эпохи распада  иногда  самые обаятельные эпохи. --  А кто  знает:
может быть, и не только  обаятельные,  но и  по своему высокие? Конечно, я в
том  лагере, который взбунтовался против распада, не хочу соседей, хочу всех
людей разместить  по  островам;  но  --  кто знает?  Одно  ведь  уж  наверно
доказанная историческая правда: надо пройти через распад, чтобы добраться до
восстановления.  Значит, распад --  вроде тумана при  рождении  солнца,  или
вроде  предутреннего  сна.  Маруся  говорила,  что  сны  самые  чудесные  --
предутренние  сны.  Чьи  эти  стихи?  "Еще  невнятное  пророчество рассвета,
смарагд и  сердолик, сирень  и  синева: так мне пригрезились не спетые слова
еще,  быть  может, не зачатого поэта; певца не  созданной Создателем страны,
где  музыкой молчат незримые  виденья,  и  чей  покров  на  миг,  за  миг до
пробужденья,  приподымают  нам  предутренние  сны".  Боюсь, что  стихи  мои;
старея, все чаще цитирую себя. Процитирую (во второй раз) еще и это:  "Я сын
моей поры -- я в ней люблю все пятна, весь яд ее люблю".
     "Потешные"... Вот я  бреду по улицам моего  города, и на  разных  углах
встречаюсь  с  ними  опять.  Первый  налетел  на меня  вислоухий  ротозей  с
вытаращенными глазами: я лица  его не  помню,  сто раз уже присягал,  что не
помню, но какие же другие могли быть у него глаза, всю жизнь высматривавшие,
где начинается чудо, и во всем видевшие чудо? Англичанин  один написал перед
смертью глубокое слово: "Господи, я старик, обошел всю твою землю и не нашел
на ней ничего заурядного". Все чудо,  каждая пылинка чудо, и Марко это знал;
оттого и глаза должны были быть вечно вытаращенные. И какие могли быть, если
не  растопыренные, у этого человека уши,  чтобы всю жизнь  вслушиваться,  не
зовет  ли кто  -- все  равно, Грузия  или Россия,  с  реки или с набережной,
утопая в проруби или спьяна? Зовут и баста: надо пойти.
     На следующем  углу  опять стоит молодцеватый студент в папахе и "правит
движением";  а  сам  пьян.  Зачем  правит  движением?  Так:  взбрело на  ум,
подвернулся угол без городового,  а извозчиков со всех сторон масса. Если бы
чуть  иначе  сложились  случайности  его  жизни,  и подвернулось бы племя  в
Африке, вчера похоронившее черного царька, или шайка контрабандистов  в этой
самой Одессе, семьдесят лет тому назад; или партия в литовском подполье, все
равно какая -- мог бы  и там, ни  с того,  ни с сего, вдруг  стать на минуту
правителем; или даже навсегда, потому что, если ты рожден королевичем, то уж
иногда  нелегко выкарабкаться из под мантии,  как она тебе  ни надоела.  Что
такое  "рожден  королевичем",  это  давно  известно:  это ребенок,  которого
поцеловала фея в колыбели.  В день  рождения  Сережи большая была суматоха в
замке  у фей, всех вызвали на службу, всех до одной; всех добрых фей, только
добрых, ни одной злой ведьмы к нему  не пустили;  каждая  принесла  подарок,
которого хватило бы на жизнь богатырю из богатырей, богатырю духа или  тела;
только фей было слишком много.
     На  третьем  углу,  не  благоволя  меня   заметить,  прошла,  брезгливо
сторонясь, холодная  синеглазая  красавица в  наряде  богатой  и  утонченной
содержанки -- а я  знаю,  что  под бархатом на ней жесткая власяница,  и еще
пояс из колючей  проволоки. Если бы царапнуть ее и попробовать  языком  вкус
кровинки -- обожжет  купоросом. Вся цельная  страстность  самой  неукротимой
расы скопилась  в этой крови; каждая  фибра души -- металл; Бог ее знает что
за металл и в каких пропастях лежат его залежи, но металл  сотой пробы. Я ее
в последний раз видел  в  ресторации "Вена",  но  на самом  деле  живет  она
подвижницей в скиту,  истязая  себя  во славу такого Христа, какого и хлысты
еще  не  придумали: Христа-ненавистника; каждый псалом начинается  со  слова
"проклинаю",  и молиться полагается сквозь  зубы...  --  Лет десять  назад я
встретил в Париже знакомую, которую  долго  продержали на Лубянке.  Она  мне
рассказала,  что  одно  время  с ней была в  камере  молодая  или  моложавая
женщина, брюнетка с синими глазами,  совершенно  греческий  профиль -- нос и
лоб одна линия.  Эта вторая  узница страшно убивалась не за себя, а за мужа,
который попался серьезно, и  раз ночью, сквозь сухие рыдания, нашептала моей
знакомой на ухо всю правду  про этого мужа: действительно, серьезно попался.
У  моей знакомой тоже был тогда муж, арестованный еще раньше: в ту ночь  она
тоже расплакалась и тоже расшепталась. На утро синеглазую "наседку" вызвали,
и больше она не вернулась; мою знакомую скоро выпустили и, отпуская, указали
адрес,  где можно  получить  вещи и документы,  оставшиеся от ее  мужа. -- Я
спросил: -- А ногти были обкусанные, не помните? -- но она не заметила.
     Торика я ни на каком углу не встречу: "не наш", сказала Маруся.
     С Марусей не на улице будет у меня свидание, мы сговорились встретиться
у меня в Лукании.  Но  по дороге  я проеду мимо  их прежнего дома; не посмею
позвонить и подняться, только  сниму шляпу  и  проеду мимо. Звонкая мостовая
покрыта соломой,  чтобы  колеса  не грохотали, чтобы тихо было  вокруг бойни
божией, бессмысленной и беспричинной, и вокруг бездонной и бесконечной боли.
Наверху,  во  втором  этаже,  спальня  убрана по милой наивной  моде  fin de
siècle; с подушки два  сухих глаза  в  упор глядят  на комод, на комоде
пять карточек, все малыши в коротеньких юбочках или  в штанишках до колен, и
в каждой карточке, посередине, насквозь торчит ржавый нож.
     А над  Луканией  опять  будет  полумесяц,  пахнет отцветающими цветами,
слышится только  что отзвучавшая музыка мелодий, которых давно  уже нигде не
играют; и опять все будет, как тогда в нашу безбрачную ночь, только говорить
надо  будет не словами, а думами. Я  буду думать  о том,  какое чудное слово
"ласка". Все, что есть на свете хорошего,  все  ведь это  ласка:  свет луны,
морской плеск и  шелест ветвей, запах цветов или музыка -- все ласка. И Бог,
если добраться до него, растолкать, разбудить, разбранить последними словами
за все, что натворил, а  потом  помириться и прижать лицо к его коленям,  --
он, вероятно, тоже ласка. А лучшая и светлейшая ласка называется женщина.
     Потешный  был город;  но и смех -- тоже  ласка.  Впрочем, вероятно, той
Одессы  уж давно нет  и в помине, и нечего жалеть, что я  туда  не попаду; и
вообще повесть кончена.