ания, без  всяких попыток "занимать", одним внутренним магнетизмом.
Она не  умела заразительно смеяться, у нее это выходило хрипло; по  моему, и
говорила не так много -- да и где перекричать  такую толпу! --  но от одного
ее  присутствия  всем становилось уютно и  весело,  и  каждое слово  каждого
казалось  удивительно  остроумным.  Я субъект  глухой  к  магнетизму:  самый
любимый  человек  может  два часа смотреть мне  в  затылок -- не  почую и не
оглянусь; но помню такой случай: раз я пришел к ним, никого не застал, сел в
гостиной читать "Ниву" -- полчаса так прошло,  и вдруг меня буквально залило
ощущением bien-être, словно в холодный день печку затопили, или вытекла
из глаза  колючая  пылинка: это  вернулась Маруся, --  а  я, зачитавшись, ни
звонка не  слышал, ни шагов ее по ковру; и притом даже не был  в нее влюблен
никогда.  Просто  "так",  просто  вошло с нею  в гостиную что-то  необычайно
хорошее.
     Чем интимно были для нее эти "пассажиры", не знаю. Послушать ее -- чуть
ли не все, долго  или мимолетно, озарены были по  очереди ее щедрой милостью
до той самой "границы", точного местоположения которой предпочитала не знать
Анна Михайловна; и  Маруся,  когда я  как то ей повторил  эти слова  матери,
посоветовала: "а вы маму успокойте: до диафрагмы". Однажды из другой комнаты
я  услышал ее голос (она была в гостиной, и вокруг нее там гудело  пять  или
шесть  баритонов): "ой,  папа, не входи, я сижу у  кого то  на коленях -- не
помню у кого". Уходя вечером на музыку с румяным белоподкладочником, она при
мне оказала матери: "побегу переоденусь, невежливо идти в парк с кавалером в
блузке,  которая  застегивается  сзади"; покраснел  студент,  а мудрая  Анна
Михайловна откликнулась критически только в литературном смысле:
     -- Односторонний у тебя стиль, Маруся.
     Когда мы подружились, я  раз наедине спросил: --  что  это,  Маруся, --
"стиль" такой, или взаправду правда?
     Она отрезала:
     -- Вас, газетчиков, я ведь не  соблазняю,  так вы и не беспокойтесь. --
Ну, а если бы и правда, так что?
     -- Много их...
     -- А вы на меня хорошо посмотрите, особенно в профиль убыло ?
     В  конце концов,  не  мое это было дело;  а лучше Маруси я не  встречал
девушек на свете.  Не могу ее забыть; уже меня  упрекали, что во  всех моих,
между делом, налетах в беллетристику, так или иначе всегда выступает она, ее
нрав, ее  безбожные правила сердечной жизни, ее красные  волосы.  Ничего  не
могу поделать. Глядя на нее как то из угла в их гостиной,  вдруг я  вспомнил
слово Энрико Ферри, не помню о ком, слышанное когда то в Риме на лекции: che
bella pianta umana, "прекрасный росток человеческий"; и тогда я еще не знал,
какой воистину прекрасный, сколько  стали под  ее  бархатом,  и как  это все
дико, страшно, чудовищно и возвышенно кончится.

V. МИР "ДЕЛОВ"



     Конечно,  была в этом  доме и другая  жизнь,  помимо  старшей  дочери и
собиравшейся  у  нее ватаги;  только  очень казалась она заслоненной,  и сам
Игнац Альбертович  говорил  о себе и  жене  и гостях не марусиных: --  Мы --
вторая  гарнитура... Между  тем  вышло  так,  что  в дальнейшем  ходе разных
ответвлений этой  веселой  и  горькой истории  тем  "заслоненным"  достались
видные роли; надо и их помянуть.
     Были "Нюра  и Нюта" --  мать  и  дочь; дочь  называла мамашу по  имени.
Собственно звали старшую  даму Анной, а  девицу Ноэми -- на библейском имени
настоял отец; он же, говорят, очень сердился за то, что мать и дочь, хотя бы
неофициально, слывут как будто  тезками  наперекор еврейской  традиции; но с
ним  мало считались, человек он был застенчивый,  молчаливый, и часто уезжал
по делам. Нюра  и Нюта не  только  себе  клички  придумали похожие --  они и
одевались  одинаково,   и  причесывались  друг  под  друга  и   всегда  были
неразлучны.  Кажется,  они и  губы  подкрашивали  --  серьезная  в  те  годы
уголовщина. "В Нюре с  Нютой есть что-то порочное", уверяла Маруся; а Сережа
их, напротив,  защищал следующим образом: "Ничего  подобного,  просто дурака
валяют"; причем этот обмен мнений произошел в присутствии самих Нюры  и Нюты
и  моем и  еще всякого разного народу, и никто не  обиделся, только  мать  и
дочь, сидевшие рядом, повернули друг к другу лица под одним и тем же углом и
улыбнулись  друг  дружке  одной  и той  же  стороною губ.  --  Дочери  было,
вероятно, лет двадцать пять, она формально считалась приходившей к Марусе (у
которой вообще бывало много и женской молодежи); мать ее числилась, конечно,
гостьей Анны Михайловны; но  впечатление было такое, будто Нюра и Нюта,  где
бы ни были, всегда, собственно, делают визиты друг другу.
     Еще бывал там  один  гость, не  разобраться чей;  меня  с ним раза  три
знакомили, пока я его  заметил. Был  это дальний племянник Анны  Михайловны,
уже  взрослым юношей  прибывший  из  местечка на Днепре;  теперь  ему  было,
по-видимому, лет  двадцать  восемь,  не меньше. Он  называл хозяев  "дядя" и
"тетя",  со  всеми детьми был  на  ты, но  этим  близость и  ограничивалась;
приходил часто, но ни  в каких общих затеях, играх, прогулках не участвовал;
все  так  привыкли  к  его пассивному  присутствию,  что  оно  уже никого не
стесняло, ни хозяев, ни  гостей, ни его самого. Я попробовал  однажды с  ним
разговориться, но успеха не имел;  только вынес впечатление, что он и меня и
всю   компанию   презирает,   и   вообще   мужчина   угрюмый   и  не   очень
доброжелательный. Фамилия  у него была странная -- Козодой; в семье называли
его  Самойло; он  имел  звание  помощника  провизора и  служил в аптекарском
магазине, а  слова  "аптекарский магазин"  произносил  оба  с  ударениями на
предпоследнем слоге. Кто то пустил слух, будто он влюблен в Марусю;  но  все
они  были  в нее влюблены, и  меньше  всего был похож на  вздыхателя  именно
Самойло  -- кажется,  даже не  заговаривал с нею,  а на ее редкие  обращения
отвечал  равнодушно и деловито, не поощряя к продолжению  беседы. Еще помню:
говорили, что  он о своем ремесле держится очень высокого  мнения и называет
себя не фармацевт, а фармаколог; Сережа это выговаривал: "фармаколух".
     Затем  помню  еще  двух  родственников,  между  собою  братьев,  совсем
пожилых; старшего  звали Абрам Моисеевич,  второго  Борис Маврикиевич, и это
различие  в  стилизации  одного и того же отчества  определяло многое  в  их
несходной натуре. Старший, старик богатый, любил щеголять первобытной  своей
неотесанностью.  Все  ходячие престарелые  словечки и остроты на эту тему  я
слышал от него. "Образование?" -- говорил он, вытаскивая бумажник:  "вот мое
образование". Или: "Убеждения? вот...". Или: "Что,  Игнац,  твой Марко опять
остался на второй год? Это ты дурак, а не он. Мой Сема тоже лентяй, но я что
делаю? .Перед экзаменами встречаю  в  клубе его директора и говорю прямо: г.
Суббоцкий, держу с вами пари на пятьсот, что  мой сын  опять застрянет. -- И
дело в шляпе". Брата своего Бориса Маврикиевича  он терпеть не мог, всячески
ему  досаждал;  за глаза  называл его "этот шмендрик", а в глаза на людях не
Борис, но "Бенреш".
     Борис Маврикиевич был всего лет на пять моложе, но воспитан был или сам
себя воспитал  совсем  по иному.  Выражался  правильно по-русски, а  оттенки
акцента  сглаживал тем,  что в присутствии русских  старался говорить  басом
(это,  говорят,  помогает).  Много  лет  назад,  принимая  грязевые ванны на
Хаджибейском  лимане,  он  познакомился  с  писателем  Данилевским;  тот ему
подарил  на  память  свой роман  "Девятый  вал", и  Борис Маврикиевич оттуда
всегда цитировал места, подходящие к теме данной беседы. Более того: когда в
кредитном обществе,  где он  и брат его Абрам Моисеевич оба состояли членами
правления, появился вдруг некий строптивый пайщик и произвел  не помню какой
скандал в годовом  собрании, --  я  сам слышал, вот этими ушами,  как  Борис
Маврикиевич о нем отозвался:  "Это Робеспьер какой то; кончит тем, что и его
какая-нибудь Шарлотта  застрелит  в бане". Росту он  был богатырского, грудь
носил колесом; раз  я встретил его на Дерибасовской, в сизой  крылатке вроде
офицерской,  а на голове у него была  самая подлинная  дворянская  фуражка с
красным  околышком,  и  общий  эффект был  отменно  православный.  Он  носил
бакенбарды в полщеки, а подбородок брил ежедневно, с синевой,  и по пятницам
приходила к нему маникюрша.
     В клубе он играл в винт  исключительно  с чиновниками -- тут то и любил
старший  брат  подойти и сказать во всеуслышание: "Бейреш, пора домой,  твоя
жена Фейгеле беспокоится",  --  а тот  был холостяк, и  никакой Фейгеле и на
свете не было.
     Смешили они меня до умору; но в одном должен  признаться -- эти двое, и
с ними  еще  Игнац Альбертович, первые мне  показали то, что потом  в  жизни
много раз еще подтвердилось: что гораздо любопытнее  говорить с купцами, чем
с профессиональными интеллигентами. В  естественном кругу моем  я встречался
больше с литераторами и  адвокатами:  потолковав  о книгах, больше не о  чем
бывало  нам   беседовать,  разве  что  рассказывать  анекдоты  судебные  или
редакционные. Но когда те три "хлебника", уставши от вечной игры  в очко и в
шестьдесят шесть, клали локти на стол и  начинали пересуживать свои биржевые
дела, я невольно заслушивался, и мне на час открывался весь божий мир  и чем
он  живет. По  тысячам дорог  Украины  скрипят телеги, хохлы кричат на волов
"цоб-цобе", -- это везут зерно со всех сторон  к пристаням кормильца-Днепра,
и жизнь сорока миллионов зависит от того, какие будут в этом сезоне отмечены
в  бюллетене одесского гоф-маклера ставки на ульку  или сандомирку. Но и эти
ставки  зависят от того, оправдаются ли тревожные слухи, будто  султан хочет
опять закрыть Дарданеллы; а слухи пошли из за каких то событий в Индии или в
Персии,  и  как  то  связаны  с  этим  и Франц-Иосиф,  и  императрица  Мария
Федоровна,  и французский премьер Комб, и еще,  и еще.  Обо  всем  этом  они
говорили не вчуже, не просто как читатели газет, а запальчиво, как о деталях
собственного кровного предприятия; одних царей одобряли, других ругали, и  о
тех и других как будто что то знали такое, чего нигде не вычитаешь.
     Подтверждалось  это  мое   впечатление  также  и  тем  еще,  как  тесно
подружился с  Абрамом  Моисеевичем  юнейший в доме Торик: Торик, несмотря на
великую свою обходительность со всеми людьми без различия, не стал бы терять
времени  на  разговоры,  лишенные  поучительности. Старик у  него просиживал
часами: хотя у  Марко с  Сережей была комната общая, Торику отвели, конечно,
отдельную.  Раза  два  и я напросился  третьим в  их  беседу;  в самом деле,
занимательно и сочно рассказывал старик о Севастопольской кампании, о смерти
Линкольна, о парижской коммуне,  о Скобелеве, о процессе Желябова, о Буланже
и  тому подобных явлениях из хроники черноморской  хлеботорговли.  Но помню,
что больше всего при этом мне импонировал не  Абрам Моисеевич, а Торик;  еще
точнее -- не сам Торик, который слушал и молчал, а его комната. Она была вся
заставлена  книгами,  отражавшими  разные  стадии  его  духовного  развития.
"Задушевное Слово", "Родник", "Вокруг Света" и так  дальше  до  ежемесячника
"Мир  Божий"  --  все  в сохранности, в  комплектах,  в переплетах;  русские
классики; целая  полка Bibliothèque  Rose и всяческих Moreeaux Choisis;
даже,  к моему  изумлению,  "История"  Греца,  единственная книга еврейского
содержания во всем доме.  Письменный  стол содержался в  порядке; правильным
столбиком лежали школьные тетради  в голубых обложках, из каждой свешивалась
цветная ленточка, приклеенная облатками  и  к  обложке, и  к промокашке;  на
стене висело расписание уроков...
     А однажды случилось так: Анна Михайловна, когда мальчиков не было дома,
попросила  меня принести ей словарь Макарова с  полки у  Торика, но я ошибся
дверью  и попал в комнату,  где еще  никогда не был. Полагалось бы сейчас же
отступить, но я про это забыл, так меня разом удивила обстановка и атмосфера
той  комнаты. Словно  из  другого  дома: железная кровать,  два  некрашенных
стула, облупленный умывальник, на нем гребешок, мыло и зубная щетка и больше
ничего. На столе  валялись  книжки;  заглавий я не мог прочесть с порога, но
узнал их по формату -- эту словесность тогда просто  называли "брошюрами", и
о  том  же ходе  мысли  говорил прибитый  кнопками к  обоям портрет Лассаля.
Подивившись на все это, я закрыл дверь, разыскал у Торика словарь, понес его
Анне Михайловне и в коридоре встретил  Лику:  глядя прямо  перед  собою, она
тщательно  отвела  плечо,  чтобы  я  как-нибудь  не задел  ее  за  форменный
темно-зеленый рукав, и прошла в ту комнату к себе.

VI. ЛИКА
     Летом Мильгромы жили  на  Среднем  Фонтане. Дача  находилась на десятой
станции: достаточно для старого туземца  назвать  этот номер, чтобы восстала
из забвения  пред очами  души  его  одна  из  характернейших  картин  нашего
тогдашнего быта.
     Если бы мне поручено было написать  монографию о  десятой станции, я бы
начал издалека, и с сюжета чрезвычайно поэтического. Много раз уже, начал бы
я, воспевали художники слова таинственную влекущую силу  ночного серебряного
светила,  которой, говорят,  послушны морские приливы (на Черном море высота
прилива около  вершка, но это  к  делу не относится). Зато,  насколько знаю,
никем еще не воспет притягательный магнетизм светила дневного; а  между тем,
есть в  природе  одно существо,  которое  не  только имя  свое и самый облик
заимствовало у солнца, но и активно правит ему свое богослужение  от восхода
до заката, все  время поворачиваясь лицом к колеснице жизнедателя Феба, и т.
д.  --  От  подсолнечника монография перешла бы  к  его семенам  и  подробно
остановилась бы  на значении этого института, не с точки зрения ботаники, ни
даже  гастрономии,  но  с  точки зрения  социальной.  Символ  плебейства,  с
презрением скажут хулители; но это не так просто. На десятой станции я видел
не  раз,  как самые  утонченные формации  человеческие,  модницы,  директора
банков, жандармские  ротмистры, подписчики толстых журналов, отрясая кандалы
цивилизации,  брали в левую  руку  "фунтик"  из  просаленной  бумаги,  двумя
перстами правой почерпали из него замкнутый в серо-полосатую  кобуру поцелуй
солнца, и изысканный разговор их, из нестройной городской прозы, превращался
в мерную скандированную речь с частыми цезурами, в виде пауз для сплевывания
лушпайки.  Этот  обряд объединял  все классы, барыню  и горничную, паныча  и
дворника;  и  должна  же быть некая особая тайная природная  доблесть  в тех
точках земной поверхности, где  совершается  такое  социальное чудо, --  где
обнажается  подоплека человеческая, вечно та же под всей пестротой классовых
пиджаков   и   интеллектуальных  плюмажей,  и,  на  призыв  дачного  солнца,
откликается изо всех уст единый всеобщий подкожный  мещанин... Впрочем,  это
наблюдалось,  главным образом, после  заката упомянутого  светила,  так  что
символизм той монографии  вряд ли  удалось бы выдержать  последовательно; но
основная мысль  ее, настаиваю, верна.  Характернейшей чертою десятой станции
было то, что все там  лузгали  "семочки" (никогда и никто  у нас этого слова
иначе  не произносил), и любили это занятие, и несметными толпами ежевечерне
стекались туда  на соборный  этот обряд, и под аккомпанемент  его  заключали
договоры, обсуждали идеи, изливали влюбленную душу и молили о взаимности...
     Сюда я, с разрешения хозяев, привез  однажды знакомого живописца. У нас
была  в  городе  дружная  компания   художников-южан;  общий  приятель  наш,
известный в те  годы поэт,  драматург  и беллетрист, описал ее  когда то под
кличкой "двенадцать  журавлей"; дважды в месяц они пьяно и весело ужинали  в
одном из греческих ресторанчиков, позади Городского театра, скупо допуская в
свою  среду иногда и писателей; меня пускали по ходатайству того драматурга,
"за любовь к Италии", и под условием (после одного опыта) "никогда не писать
в газете о картинах". Один из них, увидав меня как то на спектакле в ложе  у
Анны  Михайловны,  попросил: -- познакомьте  меня:  интересные головы у всей
этой семьи.  --  Я сообразил, что  множественное число -- только для  отвода
глаз, а зарисовать ему хочется Марусю.
     Но, сидя у них за столом,  он вдруг обратился к Анне Михайловне громко,
с деловитой откровенностью специалиста, говорящего о своей специальности:
     -- Что за неслыханная красавица ваша младшая дочь!



     Мы все, человек десять за столом, изумленно обернулись на Лику. Никогда
ни одному из нас это в голову не приходило; вероятно, и родным ее тоже. Лика
была едва ли не  просто неряха, волосы скручивала  редькой на макушке, и  то
редька  всегда  сползала  на бок;  она грызла ногти,  и  чулки у нее,  плохо
натянутые, морщились  гармоникой из под не  совсем еще длинной юбки. Главное
--  вся  повадка  ее,  чужая  и  резкая,  не  вязалась  с  представлением  о
привлекательности, -- не взбредет  же  на ум человеку присмотреться, длинные
ли ресницы у городового. Посвященный ей Сережей "портрет" начинался так:
     Велика штука -- не язык, а пика:
     А ну-ка уко-лика, злюка Лика!
     А прав  был  художник, я теперь  увидел. Странно: простая  миловидность
сразу бросается в глаза, но настоящую большую красоту надо "открыть". Черные
волосы  Лики,  там,  где  не  были  растрепаны,  отливали  темной   синевой,
точь-в-точь  оттенка морской воды в тени между  скалами в очень  яркий день.
Синие  были и глаза, в  эту минуту с огромными злыми зрачками, и  от  ресниц
падала  тень на полщеки. Лоб и нос составляли одну  прямую черту, греческую,
почти без впадины; верхняя  губа  по рисунку напоминала  геральдический лук,
нижняя  чуть-чуть выдавалась  в презрительном вызове навстречу  обидчику. От
обиды она  бросила  ложку, и я увидел  ее пальцы, как  карандашики, длинные,
тонкие, прямые, на узкой  длинной кисти; и даже обкусанные края не  нарушали
овальной формы ногтей. Прежде, чем вскочить, она возмущенно подняла плечи, и
когда опустила их, я в первый раз увидал, что они, хоть и очень еще детские,
срисованы  Богом с капитолийской Венеры  --  наклонные, два  бедра  высокого
треугольника, без подушек у перехода в предплечья... Но ложка упала так, что
брызги  борща  со  сметаной   разлетелись  по  всем  окрестным  лицам;  стул
повалился, когда она вскочила; и, не сказав ни слова, она ушла из столовой.
     -- Вижу, -- вздохнул художник, -- не захочет барышня позировать.
     Анна  Михайловна была очень сконфужена  и без конца извинялась;  гость,
кажется, не обиделся,  но почему то очень  оскорбленным почувствовал себя я.
Если бы не то, что  вообще я с Ликой  никогда и двух  слов не оказал, я бы в
тот же вечер постучался  в ее камеру, вошел бы,  не дождавшись "войдите",  и
выбранил  бы ее всеми словами, какие  только в печати дозволены. Но случайно
эта возможность устроить ей сцену представилась мне через несколько дней.
     Было это так: однажды  ночью мы большой компанией взбирались по крутому
обрыву,  гуськом, я  предпоследний,  а  за  мною Лика.  Утром прошел  дождь,
тропинка  была еще  рыхлая и скользкая. Из  под  ног у Лики  вдруг выкатился
камень, она  вскрикнула,  села, и ее  медленно  потащило вниз. Я  опустился,
нагнулся и схватил ее за руку.
     -- Пустите руку, -- сказала она сердито.
     Досада меня взяла; точно малого ребенка,  я  потащил ее  вверх, и  она,
словно и вправду  упрямый ребенок,  выворачивалась и локтем, и  плечами,  но
все-таки добралась до прочного устоя. Там я ее отпустил; она  смотрела мимо,
тяжело дыша, и видно было, что в душе у нее происходит  борьба: обругать ли?
сказать ли спасибо? Я отстранился, дал ей пройти вперед; она шагнула, слегка
вскрикнула и села, потирая щиколотку.
     -- Не надо ждать, -- сказала она сквозь зубы, глядя все в сторону.
     -- Пройдет, тогда и пойдем,  -- ответил я с искренним бешенством. -- По
моим  правилам  не  оставляют  одной  несовершеннолетнюю   девицу,