которая
вывихнула ногу, даже если она невоспитанная.
     Длинная  пауза;  сверху  и  голосов  уже  не было слышно, спутники наши
перевалили  через  край обрыва. У меня  отлегло  раздражение, я рассмеялся и
спросил:
     -- В чем дело, Лика; или, если  угодно, в чем дело, Лидия Игнатьевна --
за что вы так меня возненавидели?
     Она пожала плечами:
     -- И не думала. Вы  для меня просто не существуете. Ни вы, ни... -- Она
поискала слова и нашла  целую тираду: -- ни вся эта орава бесполезных вокруг
Маруси, и Марко, и мамы.
     -- От ликующих, праздно болтающих, уведи меня в стан погибающих?
     -- Можете скалить зубы, мне и это все равно. И, во  всяком случае, не в
стан "погибающих".
     -- А каких?
     Она опять  передернула плечами и промолчала,  растирая ногу.  Полумесяц
светил ей прямо в лицо; очень прав был тот художник.
     -- Знаете? --  заговорил я, --  раз, когда у  вас было такое  выражение
лица, Сережа подтолкнул меня и сказал: Жанна д'Арк слышит голоса.
     Вдруг она повернулась ко мне и взглянула прямо в глаза, в первый раз и,
кажется, в последний за все  наше знакомство; и невольно  я вспомнил  слово:
посмотрит -- рублем подарит. Не в смысле ласки или милости "подарок", взгляд
ее был чужой и ко мне  совсем не относился: но предо мной открылось окошко в
незнакомый  темный  сад; и, несмотря на темноту,  нельзя  было не дать  себе
отчета, что большой чей-то сад.
     -- Вы меня вытащили, -- сказала она другим тоном, спокойно и учтиво, --
напрасно я на вас  огрызнулась; в искупление --  я вам  на  этот раз  отвечу
серьезно, хотя, вообще, право, незачем и не о чем нам разговаривать. Сережа,
если хотите, прав:
     "голоса". Я  их все время слышу, со всех сторон; они шепчут или  кричат
одно и то же, одно слово.
     Я  ждал,  какое,  но  ей,  очевидно,  трудно  его  было  выговорить.  Я
попробовал помочь:
     -- "Хлеба"? "Спаси"?
     Она покачала головой, все не сводя с меня повелительных синих глаз:
     -- Даже невоспитанной барышне трудно произнести. -- "Сволочь".
     Странно, меня не  покоробило (хотя написать только что эти семь букв на
бумаге, я не сразу решился): грубое кабацкое слово донеслось из глубины того
чужого сада не руганью, а в каком то первобытном значении, точно вырвала она
его,  на  языке  ветхозаветных  отшельников,  из  затерянной  гневной  главы
Писания.  Теперь  мы  смотрели друг другу  в глаза уже  без насмешки с  моей
стороны и  вызова с ее, серьезно  и напряженно,  два заклятых врага, которым
настал час договориться до конца.
     -- Это вы о ком?
     -- Обо всех и ни о ком. Вообще люди. Итог. -- Вы думали, что мои голоса
кричат "хлеба!" и просят: приди и спаси? Это вы  мне много чести делаете, не
по заслугам:  я-то знаю про  голод и  Сибирь и  все ужасы, но мне  никого не
жалко и никого я спасать не пойду, и меньше всего в стан погибающих.
     -- Понял: в стан разрушающих? в стан сожигающих?
     -- Если хватит меня, да.
     -- Одна, без товарищей?
     -- Поищу товарищей, когда окрепну.
     -- Разве так ищут, каждого встречного заранее осуждая без допроса?
     -- Неправда,  я сразу делаю  допрос, только  вам  не  слышно.  Я  сразу
чувствую чужого.
     Она подумала напряженно, потом сказала:
     -- Трудно определить, но, может быть, критерий такой: есть люди с белой
памятью  и  есть с черной. Первые лучше всего  запоминают из жизни  хорошее,
оттого им весело... с Марусей, например. А злопамятные записывают только все
черное: "хорошее" у них само собою через час стирается с доски, да  и совсем
оно  для  них  и  не было "хорошим".  Я  в каждом  человеке сразу  угадываю,
черно-памятный он  или  бело-памятный; незачем допрашивать. -- Теперь я  уже
могу пойти, и буду на вас опираться, и наверху  скажу спасибо, только уговор
-- как бы это выразить...
     Я ей помог:
     -- Будьте спокойны, обещаю и впредь обходить вас за версту.


VII. МАРКО
     Перед  выездом  на  дачу  произошло важное  событие  -- Марко  получил,
наконец,  аттестат  зрелости.  В их выпуске было,  кроме него, еще несколько
закоснелых второгодников,  поэтому освобождение от гимназического  ига  было
отпраздновано   с   исключительным   треском.  Мой  коллега   Штрок,  король
полицейского  репортажа  в  Одессе  и  на  юге  вообще,  принес  в  редакцию
восторженное описание этой вакханалии;  конечно  не для печати, а  просто из
принципа,  дабы в редакции  не забыли,  что Штрок все знает. Выпуск в полном
составе  явился в  "Северную", славнейший кафешантан в  городе, куда  им еще
накануне, как гимназистам, строго запрещен был вход; и так они там нашумели,
что дежурный пристав (хотя по традиции на июньские подвиги абитуриентов, все
равно  как на  буйства  новобранцев,  полиция  смотрела  сквозь  пальцы)  не
выдержал  и пригрозил участком; на  что  старейший из  второгодников дал, по
словам  Штрока,  исторический  ответ,  с  тех  пор  знаменитый  в  летописях
черноморского просвещения:
     --  Помилуйте,  г.  пристав,  -- раз в  шестнадцать лет  такая  радость
случается!
     Потрясенный этим монументальным рекордом, пристав сдался.



     После этого  я помню Марко с  синей  фуражкой  на голове; но был ли под
этой фуражкой летний студенческий китель или просто  пиджак,  т. е. сразу ли
его,  сквозь  петли  процентной нормы, приняли в  университет,  --  не  могу
вспомнить.  Это  любопытно: биографию сестер и братьев  Марко, насколько она
прошла  в поле моего зрения или сведения, память моя сохранила, и  внешность
их тоже,  включая даже  милые, но курьезные женские прически  и  платья того
десятилетия; а самого Марко я забыл. Ни роста его, ни носа его, ни воспетого
Сережей неряшества не запомнил. Когда очень стараюсь воссоздать его  облик в
воображении, получаются все какие-то другие люди -- иногда я даже знаю их по
имени, иногда нет,  но  знаю,  что не он.  Знаю это  по глазам: единственная
подробность его  лица, которую могу описать; не цвет,  но форму и выражение.
Очень круглые  и очень на выкате глаза, добрые и  привязчивые и (если  можно
так назвать без обиды) навязчивые: голодный взгляд человека, всегда готового
не  просто  спросить, а именно расспросить,  и  всему, что получил  в ответ,
поверить, поахать и удивиться.
     В  первый раз мы по душам  поговорили  еще когда он был гимназистом: он
подсел ко мне где то, или в гостях, или у них же дома.
     -- Я вас не слишком стеснил бы, если бы попросил уделить мне
     как-нибудь вечер наедине? Целый вечер?
     -- Можно, сказал я; -- а позволите узнать, в чем будет дело?
     --  Мне  нужно,  --  ответил  он,  вглядываясь  круглыми   глазами,  --
расспросить вас об одной вещи: чего, собственно, хочет Ницше?
     --  И  тут  же  "пояснил":  --  Потому  что  я,  видите  ли, убежденный
ницшеанец.
     Я не удержался от иронического замечания:
     -- Это что то не вяжется. Что вы ницшеанец, давно сказал мне Сережа; но
ведь первая для этого предпосылка -- знать, чего Ницше "хочет"...
     Он нисколько не  смутился  --  напротив,  объяснил очень искренно  и по
своему логично:
     --  Я его  пробовал читать; у меня есть почти все, что вышло по-русски;
хотите, покажу. Я, вообще, видите ли, массу читаю; но так уж  нелепо устроен
-- если сам  читаю, главного никогда не могу понять; не только философию, но
даже стихи и  беллетристику.  Мне  всегда нужен  вожатый: он ткнет  пальцем,
скажет: вот оно! -- и тогда мне сразу все открывается.
     Тут он немного замялся и прибавил:
     --  В семье  у нас, и товарищи  тоже, думают,  видите ли,  что я просто
дурак.  Я  в это не  верю;  но одно правда  --  я не из  тех  людей, которым
полагается размышлять собственной  головой.  Я,  видите  ли,  из тех  людей,
которым полагается всегда прислушиваться.
     Эта исповедь меня обезоружила и даже заинтересовала; но  я все-таки еще
спросил:
     -- Откуда же вы знаете, что вы уже ницшеанец?
     -- А разве  надо знать хорошо  Библию,  чтоб  быть  набожным?  Я где то
слышал,  что,  напротив  -- у  католиков в старину будто  бы запрещено  было
мирянам читать Евангелие без помощи ксендза: чтобы вера не скисла.
     Вечер  я ему дал, это  было нетрудно: мода  на Ницше  тогда только  что
докатилась до России, о нем  уже три доклада с  прениями состоялись у нас  в
"литературке"; книги его были у меня; все ли были тогда разрезаны,  ручаться
не стану,  но рассказать своими словами -- пожалуйста. Марко, в самом  деле,
умел "прислушиваться";  и, хоть  я сначала  мысленно присоединился  к мнению
семьи и товарищей, им же цитированному,  вскоре, однако, начал  сомневаться,
вполне ли это верно. Если и был он дурак, то не простой, a sui generis.
     Собственно, и "семья" держалась того же квалифицированного  взгляда; по
крайней мере отец. На эту тему Игнац Альбертович однажды прочитал  мне вроде
лекции. Началось, помню, с того,  что Марко что то где  то напутал, отец был
недоволен, а Сережа старшим басом сказал брату:
     --  Марко,  Марко, что из  тебя выйдет?  Подумай  только  -- Александру
Македонскому в твоем возрасте было уже почти двадцать лет!!
     После этого мы  с Игнацом Альбертовичем остались одни,  и вдруг он меня
спросил:
     -- Задавались ли вы когда-нибудь мыслью о категориях понятия "дурак"?
     Тут  он   и  прочитал   мне  лекцию,  предупредив,   что  классификация
принадлежит  не ему, а почерпнута  частью  из любимых его  немецко-еврейских
авторов,  частью  из  фольклора  волынского  гетто,  где он родился. Дураки,
например, бывают  летние и  зимние. Ты сидишь у  себя в домике  зимою,  а на
улице  вьюга, все трещит и хлопает:  кажется тебе, что  кто то постучался  в
дверь,  но  ты  не  уверен  --  может   быть,  просто   ветер.  Наконец,  ты
откликаешься:  войдите.  Кто то  вваливается в  сени,  весь  закутанный,  не
разберешь  -- мужчина или женщина; фигура долго возится, развязывает башлык,
выпутывается из валенок -- и только тогда, в конце концов, ты узнаешь: перед
тобою  дурак. Это -- зимний. Летний дурак зато впорхнет к тебе налегке, и ты
сразу видишь,  кто он такой.  --  Затем возможна  и классификация по другому
признаку: бывает  дурак пассивный и активный; первый сидит  себе в углу и не
суется не в свои темы, и это часто даже тип очень уютный для сожительства, а
также иногда удачливый в смысле карьеры; зато второй удручающе неудобен.
     -- Но этого недостаточно, -- закончил он, -- я чувствую, что  нужен еще
третий  какой-то метод классификации,  скажем --  по  обуви: одна  категория
рождается  со свинцовыми подошвами  на  ногах,  никакими силами  с  места не
сдвинешь; а другая, напротив, в сандалиях с крылышками, на манер Меркурия...
или Марко?


x x x




     Еще  как  то  наблюдал я  его  под  Новый Год, на  студенческом  балу в
"мертвецкой". Бал всегда происходил в прекрасном дворце биржи (пышному слову
"дворец" никто из земляков моих  тут  не удивится, а  с иноземцами я  на эту
тему и объясняться не  намерен). "Мертвецкой" называлась в этих случаях одна
из  боковых  зал, куда  впускали только отборнейшую публику,  отборнейшую  в
смысле "передового" устремления души;  и  впускать  начинали  только с  часу
ночи. Пили там солидно, под утро иные даже до истинного мертвецкого градуса;
но  главный там запой  был идейный и словесный. Хотя допускались и штатские,
массу, конечно, составляли  студенты. Был стол марксистов и стол народников,
столы  поляков,  грузин,  армян  (столы  сионистов  и Бунда  появились через
несколько лет,  но в самые первые годы века я их еще не  помню).  За главным
столом сановито восседали факультетские и курсовые старосты, и  к ним жалось
еще себя не  определившее, внефракционное  большинство. За  каждым столом то
произносились речи, то пелись песни; в первые часы ораторы говорили с  мест,
ближе к утру вылезали на стол; еще  ближе к  утру  -- одновременно за тем же
столом  проповедывали и со стола, и снизу, а аудитория пела. К этому времени
тактично исчезали популярные  профессора, но  в начале ночи и они  принимали
перипатетическое участие в торжестве, переходя  от стола к столу с  краткими
импровизациями  из  неписанной хрестоматии застольного златоустия. "Товарищи
студенты, это шампанское -- слишком дорогое вино, чтобы пить его мне за вас,
тем  более  вам за меня. Выпьем за нечто высшее -- за то, чего мы все ждем с
году  на  год:  да  свершится оно в наступающем году"... "Коллеги, среди нас
находится публицист, труженик  порабощенного  слова: подымите  бокалы за то,
чтобы слово стало свободным...".
     В тот вечер пустили туда и Марко, -- хоть и тут я не  помню, был ли  он
уже тогда студентом. Вошел  он  нерешительно, не зная, куда притулиться; кто
то знакомый  его  подозвал  к столу, где сидя и стоя толпились  черноволосые
кавказцы --  издали  не разобрать было, какой  национальности -- там он уж и
остался на весь вечер. Оглядываясь  на него  от времени до времени, я видел,
что ему с ними совсем по себе: он подпевал, махал руками, кричал, поддакивал
ораторам, хотя большинство их там, кажется, говорило на родном своем языке.
     Когда  сам мало  пьешь, любопытно и грустно следить, как  заканчивается
разгульная ночь.  Постепенно деревенеют мускулы зеленых  или фиолетовых лиц,
застывают  стекляшками  глаза, мертвенно  стукаются друг о друга шатающиеся,
как на подпорках, слова; на столах налито, у мужчин помяты воротнички и края
манжет замуслены, а кто во фраке,  у тех сломаны спереди рубахи; вообще, все
уже стало погано,  уже в  дверях незримая стоит поденщица с ведром и половой
тряпкой... Удивительно, по моему, подходило к  этой  минуте там в мертвецкой
заключительное "Gaudeamus", самая заупокойная песня на свете.
     Марко  проводил меня домой; он тоже мало  выпил,  но  был пьян  от вина
духовного,  и  именно  кахетинского.  Он  мурлыкал  напев  и  слова  "мравал
джамиэр";  два  квартала  подряд,  никогда  не  видавши  Кавказа,  живописал
Военно-грузинскую  дорогу и  Тифлис; что  то доказывал  про царицу  Тамару и
поэта  Руставели...  Лермонтов  пишет:  "бежали  робкие  грузины"  -- что за
клевета  на  рыцарственное племя! Марко все уже знал  о грузинском движении,
знал уже разницу между понятиями картвелы,  имеретины, сванеты, лазы, даже и
языком уже овладел --  бездомную собачонку на углу поманил: "моди ак", потом
отогнал прочь: "цади!" (за точность не ручаюсь, так запомнилось); и закончил
вздохом из самой глубины души:
     -- Глупо это: почему нельзя человеку взять, да объявить себя грузином?
     Я расхохотался:
     -- Марко, есть тут один доктор-сионист, у него горничная Гапка; раз она
подавала чай  у  них на собрании,  а  потом ее  докторша спросила: как  тебе
понравилось? А  Гапка ответила,  тоном благоговейной покорности року:  що ж,
барыня, треба йихати до Палестыны!
     Он обиделся; нашел, что это совсем не то, и вообще  эта Гапка -- старый
анекдот, десять раз уже слышал.
     --  Кстати,  Марко, -- сказал  я, зевая, --  если уж искать себе нацию,
отчего бы вам не приткнуться к сионистам?
     Он на меня  вытаращил круглые глаза  с полным изумлением; ясно  было по
этому взгляду, что  даже в шутку,  в пять часов  утра,  не может  нормальный
человек договориться до такой беспредельной несуразности.


x x x

     Теперь уже представлены читателю, на первом ли плане или мимоходом, все
пятеро; можно перейти к самой повести о том, что с ними произошло.

VIII. МОЙ ДВОРНИК
     Месяцы шли; я уезжал и приезжал, часто надолго теряя семью Мильгром  из
виду.  От  времени  до  времени  где  то  стреляли в  губернаторов,  убивали
министров;  удивительно, с какой беспримесной радостью принимались эти вести
всем  обществом:  теперь  такое  единодушие  было бы  в  аналогичном  случае
немыслимо -- впрочем, теперь  и нет нигде oбстановки, вполне аналогичной. Но
для нашего рассказа одна  только сторона этих событий  существенна: то,  что
эпоха "весны" -- на первых порах,  с точки  зрения таких,  как я,  сторонних
наблюдателей, веселая, безоблачная,  мягкая,  -- стала постепенно  принимать
все более жестокий и лютый характер. С севера приходили  вести о карательных
походах на целые губернии; уже ясно было, что одним "настроением" передового
общества да единичными  пулями переродить государственный строй не  удастся,
--  что и  "весна"  окажется  массовой трагедией;  только одного  еще мы  не
понимали --  что трагедия будет затяжной. -- Соответственно этому, на глазах
менялся и быт нашего города, еще недавно такой легкий и беззаботный.



     Прежде  всего  я  это  заметил  по  личной  эволюции  одного  скромного
гражданина:  он состоял  дворником нашего двора.  Звали его  Хома, и  был он
чернобородый  мужик  из Херсонщины. Я в  том  доме  жил  давно,  и  с  Хомой
поддерживал наилучшие отношения. По  ночам, на мой звонок у ворот, он сейчас
же вылезал из  своего подпольного логова, "одчинял  фортку" -- т. е. калитку
--  и, приемля гривенник, вежливо, как бы  ни  был  заспан, кивал чуприной и
говорил: -- Мерси вам, паныч. -- Если, войдя на кухню, кто либо  из домашних
заставал его в рукопашном  общении с хорошенькой  нашей горничной Мотрей, он
быстро  от нее  отстранялся, снимал картуз и  смущенно докладывал, что визит
его объясняется заботой о наших же интересах -- побачить, например, чи труба
не  дымить,  или  чи  вьюшки не спорчены. Словом, это был  прежде нормальный
обыватель из  трудового  сословия,  сам  жил и другим давал жить,  и никаких
притязаний на высоты командной позиции не предъявлял.
     Но постепенно стала в нем намечаться  психологическая перемена. Первой,
помню, отметила  ее Мотря.  Раз  как  то  не  хватило дров:  ей сказали, как
всегда, попросить дворника, чтобы поднял из  погреба  охапку: она сбегала во
двор и, вернувшись, доложила:
     -- Фомы Гаврилыча нема: воны ушедши.
     Я  даже  не сразу понял,  о  ком  она говорит; особенно  потрясло  меня
деепричастие вместо простого прошедшего. Мотря, до нас служившая у генерала,
точно  соблюдала  эти глагольные  тонкости  и  всегда  оттеняла,  что прачка
"ушла", а барыня -- "ушедши". Я смутно  ощутил, что в общественном положении
нашего дворника совершается какой то процесс возвышения.
     После   этого  я  лично  стал  наблюдать   тревожные  признаки.   Ночью
приходилось  простаивать у ворот,  топая  озябшими  ногами, и пять  минут, и
десять.  Получая  традиционный гривенник, Хома теперь уже  нередко  подносил
монету к глазам и  рассматривал ее, в тусклом освещении  подворотни, с таким
выражением, которое  ясно говорило, что традиция не есть еще ограничительный
закон.  Свою  формулу  благодарности  он  стал постепенно сокращать: "мерси,
паныч", потом просто  "спасибо" --  причем,  опять таки, не только  опущение
титула,  но  и  переход  с   французского  языка   на  отечественный  звучал
многозначительно.  Однажды, продержав меня чуть не полчаса на морозе, он мне
даже сделал замечание: -- тут, паныч, не церква, щоб  так трезвонить! -- А в
следующий  раз, покачав головою, отозвался назидательно:  -- поздно гуляете,
то и для здоровья шкода!
     Кончилось  тем, что я, по  робости натуры, звонил  один раз  и  покорно
ждал;  гривенник  заменил   пятиалтынным;  сам,  вручая  монету,  произносил
"спасибо", а Хома в ответ иногда  буркал что то  нечленораздельное, а иногда
ничего. Но не в этом суть: много характернее для охватившей империю огневицы
(как солнце в капле, отражалась тогда империя в моем дворнике) было то,  что
Хома с каждой неделей становился все более значительным фактором моей жизни.
Я ощущал Хому все время,  словно не удавшийся дантисту вставной зуб.  Он уже
давно  не  сочувствовал,  когда у меня собирались гости: однажды позвонил  в
половине  двенадцатого и спросил у Мотри, чи то не заседание, бо за пивом не
послали, и шо-то не слышно, шоб спивали, як усегда. В  другой раз забрал мою
почту у письмоносца и, передавая пачку мне, заметил пронзительно:
     -- Заграничные газеты получаете?
     Я поделился этими наблюдениями со знакомыми:
     все их