подтвердили. Дворницкое сословие стремительно повышалось в чине
и влиянии, превращалось в основной стержень аппарата государственной власти.
Гражданин думал, будто он штурмует бастионы самодержавия;
     на самом деле, осаду крепостей вело начальство, -- миллионов крепостей,
каждого дома, и  авангард  осаждающей  армии  уже сидел в  подвальных  своих
окопах по ею сторону ворот.
     Любопытно было и ночное  оживление  на  улицах.  Несмотря  на  всю нашу
столичную  спесь,  мы  привыкли  к  тому,  что  в  два   часа  ночи,   когда
возвращаешься домой  с  дружеской беседы,  никого на улицах нет,  и  утешали
муниципальное  самолюбие  наше ссылкой на Вену, где люди  тоже  рано ложатся
спать.  Но  теперь  я почти еженощно  в  эти часы где-нибудь наталкивался на
молчаливое  шествие: впереди  жандармский  ротмистр, за ним свойственная ему
свита  -- и  уж  где  то  некий  другой  Хома,  или мой  собственный, загодя
предупрежденный о назначенном обыске,  ждал, не засыпая, властного звонка, и
уже завербовал приятеля на амплуа второго понятого.
     С другой  стороны  слышно было  и видно; что и  осажденные  готовятся к
вылазке. Слышно: во вcем городе шептались, что предстоит "демонстрация". Что
такое демонстрация, никто  точно не знал -- никогда не видал  ее  ии сам, ни
дед  его;  именно  поэтому  чудилось, что прогулка  ста юношей  и  девиц  по
мостовой на Дерибасовской улице с красным знаменем во главе будет для  врага
ударом неслыханной силы, от  которого задрожат  и дворцы, и тюрьмы. Народный
шепот несколько раз даже называл точный  месяц  и  число  того  воскресенья,
когда  разразится эта  бомба; покамест еще, однако,  невпопад.  Но уже  ясно
было, кто  будут участники  этого грозного похода с Соборной площади на угол
Ришельевской  улицы:  они так отчетливо  бросались в глаза на каждом шагу, и
молодые люди, и девицы, словно бы уже заранее для этого облеклись в какую то
особенную форменную одежду.
     Впрочем, это и была почти форменная одежда: не в смысле покроя и цвета,
а в смысле общего какого то стиля. Об экстернах я уже говорил; теперь, в еще
большем,  пожалуй,  количестве, появились  в  обиходе их  духовные  подруги.
Сережа  первый принес  в  нашу среду  сборное имя,  которым (он божился)  их
обозначали заглазно даже собственные  товарищи, хотя я долго подозревал, что
кличку придумал он сам: "дрипка", от слова "задрипанный", которого, кажется,
нет  еще  и в последнем издании  словаря  Даля. Соломенная  шляпка  мужского
покроя в виде  тарелки, всегда плохо приколотая и съезжавшая на  бок, причем
носительница  от времени до времени  подталкивала  ее  на место указательным
пальцем; блузка того  кроя, который  тогда  назывался английским,  с высоким
отложным  воротником и  с галстуком, пропущенным в  кольцо -- но  часто  без
галстука и  без  кольца;  юбка на кнопках сбоку,  но  одной по  крайней мере
кнопки  обязательно  всегда  не  хватало;  башмаки с  оборванными  шнурками,
переплетенными не через те крючки, что надо, и на башмаках семидневная  пыль
всех степей Черноморья; надо всем этим иногда очки в  проволочной  оправе, и
почти всегда розовая печать хронического насморка.
     --  А   ты  не  смейся,  --  выговаривал  мне   приятель,  бывший   мой
одноклассник, которого потом повесили  под Петербургом на Лисьем Носу. -- Ты
их  только  мысленно переодень  и увидишь, кто  они такие: дочери библейской
Юдифи.
     --  Юдифь? -- рассмеялся, когда я это  ему повторил, Сережа. -- А вы на
походку посмотрите. Самое главное в человеке -- походка:  ее не переоденешь.
Юдифь шествовала, а эти бегут.



     "Бегут":  меткое  слово. У  них самих оно всегда  было на языке.  Точно
выпали  из  обихода  все  другие  темпы  и способы  передвижения:  "передать
записку? я бегу". "Забежала проведать Осю, "о его дома нет".  Даже, в редкие
минуты  роскоши: "сегодня  вечером  идет  в  театре  "Возчик Геншель",  надо
сбегать посмотреть".
     Но  тот  приятель мой  в одном был,  во  всяком случае,  не прав: я  не
смеялся,  а скорее тревожился.  Однажды утром в  глухой аллее парка, за  той
ложбиной, что называлась у мальчиков Азовским морем, я издали увидел одну из
дочерей Юдифи: она шла мне навстречу с юношей в косоворотке и, проходя мимо,
оба и не  посмотрели на меня,  только понизили  голоса.  У этой  не было  ни
очков,  ни  насморка,  и  походка  была  не  та, но все остальное  имелось в
наличии: шляпа-тарелка, оборванные кнопки, перепутанные  шнурки  на  пыльных
башмаках; и я узнал Лику.


x x x

     Еще  в одном смысле начинала  портиться  наша  весна. Рассказывая о той
ночи  в  "мертвецкой" на  студенческом  балу,  где Марко чуть  не поступил в
грузины, я  забыл упомянуть об одной речи. Произнес ее второкурсник по имени
Иванов;  я его  знал,  иногда встречал и  в еврейских домах  -- обыкновенный
Иванов  7-ой или  25-ый, уютный, услужливый и незаметный, от которого  никто
никогда никакой прыти не ожидал, меньше всего речей. Он выступил рано, когда
еще и пьян не был; начала речи и повода  к  ней я не слышал, но  было  в ней
такое место:
     --  Позвольте, коллеги,  нельзя нас обвинять во вражде  к  определенной
нации;  даже если эта  нация не  имеет отечества  и  потому  естественно  не
воспринимает понятия "отечество" так, как мы, -- и то еще не грех. Но другое
дело, если эта нация является носительницей идей, которые...
     Помню,  я  подивился, что в "мертвецкой", в исконном  царстве  единой и
бессменной Марсельезы, стали возможны такие тона,  без аплодисментов правда,
но и без скандала.  Я только не мог еще  догадаться тогда, что, случись  это
годом позже, был бы уже и сочувственный отклик.

IX. ИНОРОДЕЦ
     Я начинал входить в  общественную  деятельность: "секретарь  временного
правления  Общества   санаторных  колоний  и  других   гигиено-диэтетических
учреждений для  лечения и  воспитания слабых  здоровьем  учащихся  неимущего
еврейского населения  города Одессы и  его предместий". Факт: именно так оно
называлось,  и  в молодости  я долго  еще умел  выговорить весь  титул одним
духом. Возникло это общество тоже отчасти  с крамольным замыслом: под  видом
"гигиено-диэтетического  учреждения"  можно  устроить занятия гимнастикой, а
под видом гимнастики -- самооборону. На юге начинали поговаривать, что скоро
это  пригодится. Но,  пока что,  правление мне  предложило набрать несколько
добровольцев для обхода бедноты --  записать, кому нужен даровой уголь; или,
может  быть,  даровая  маца,  не  помню. Я  передал это старшим  детям  Анны
Михайловны. Марко записался (потом не пошел, забыл и очень извинялся); Лика,
не подняв глаз  от брошюры и не  вынув пальцев изо рта,  сделала знак отказа
головой; Маруся сказала: -- В паре с вами, хорошо?
     В ее согласии  ничего неожиданного не было:  я  уже знал, что  у нее  в
натуре  есть дельная заботливая  жилка.  Это она, когда  Самойло приехал  из
местечка, за  полтора года  подготовила его к экзамену, какой требовался для
аптекарской  его  карьеры,  а сама тогда еще  была девочкой;  она  и  теперь
занималась с  племянницей кухарки, очень аккуратно. Когда заболел один из ее
"пассажиров", приезжий без  родни в Одессе, она ходила к нему по три раза на
дню, следила,  чтобы  принимал  лекарство, меняла компрессы,  хотя  час  его
милости  (знаю от нее)  тогда уже давно был позади. Она умела  даже  сварить
приемлемый завтрак и перешить блузку.
     Когда  зашел  за нею в назначенный  день, в передней я застал уходящего
Самойло.  Он был чем-то расстроен, кусал губы,  даже ворчал неясно; о чем-то
хотел меня  спросить и  не спросил. В гостиной я застал  мать  и Марусю; обе
молчали  так,  как  молчат  люди,  только  что  поссорившиеся.  Маруся  явно
обрадовалась, что  можно уйти; по  дороге на извозчике была неразговорчива и
тоже кусала губы.
     -- В чем дело, Маруся, кто кого обидел?
     -- Имеете прекрасный случай помолчать -- сказала она злобно, -- советую
воспользоваться.
     Я послушался.


x x x


     Помню  один  дом, кажется  Роникера, в  том  участке, который  мы с нею
должны были обойти.  Там была особенность,  для меня еще  тогда  невиданная:
двухэтажный подвал.  Окна обоих этажей выходили, конечно, в траншею; но и за
окнами внутри  был  сперва  коридор, во  всю длину фасада, и  только  уже из
коридора "освещались"  комнаты. Не умею описывать нищету, как  не  сумел  бы
заняться  обрыванием крыльев и лапок  у  живой  мухи,  или вообще  медленным
мучительством. Помню, что неотступно зудела в мозгу одна банальная мысль: на
волосок от того было, когда ты должен был родиться, чтобы вышла у  Господа в
счетной  книге  описка,  или  передумал бы  он в последнюю  секунду, что  то
перечеркнул и что то строчкой ниже вписал, -- и здесь бы  ты  жил сегодня, в
нижнем  подвале,  завидуя  мальчикам  из  верхнего,  а они бы  "задавались".
Совестно было за свое пальто; за то, что перед этим просидел час в греческой
кофейне  Красного  переулка  за кофе с  рахат-лукумом, растратив  четвертак,
бюджет  их целого дня.  И, как всегда бывает, когда  совестно, я проходил по
берлогам  насупленный,  говорил с  обитателями суровым  казенным голосом, на
просьбы отвечал сухо: Постараемся. Увидим. Обещать не могу.
     Зато  Маруся сразу  --  нет другого  слова -- повеселела.  В первой  же
комнате  она подошла к  люльке, сделанной  из ящика; я за нею. В люльке, под
клочьями  цвета старого  мешка,  лежал серый ребенок; от краев губ у  него к
ноздрям шли  две морщины, глубокие как трещины, и черные луночки под веками.
Когда  над  ним  наклонилась Маруся, серое лицо вдруг мучительно исказилось,
трещины  растянулись  до глаз, изо рта показались багровые десны,  крошечный
подбородок заострился, как у мертвого.  Мать стояла тут же; она обрадовалась
и сказала по-еврейски, и я Марусе перевел:
     -- Чтоб мне было за его сладкие глазки, барышня: он смеется.
     У  Маруси там все  дети смеялись;  сбегались, ковыляли,  ползли  к  ней
сразу, точно это была старая знакомая и все утро ее ждали. Я оставил  ее где
то  на табуретке с целой  толпою кругом, запись  докончил один, и  все время
слышал из той комнаты  гвалт,  возню, писк, заливающийся  детский хохот, как
будто это не подвал, как будто действительно есть на свете зеленые лужайки и
запах сирени и солнце над головой...
     -- Не знал, -- сказал я, когда мы кончили, -- что вы такая бонна.
     От ее прежних нервов и следа не осталось; она весело ответила:
     -- Дети ко  мне идут; я и сама на них  бросаюсь на улице, няньки  часто
пугаются. Мама  только на  днях  меня просила не трогать русских детей, а то
еще подумают, что я им даю леденцы с мышьяком: она прочла  в газете, что был
такой слух где то пущен в Бессарабии.
     Мы опять сидели в дрожках;  по уставу  того  времени,  я обнимал  ее за
талию. Уже  смерклось; вдруг она  потянула мою обнимающую руку,  чтобы стало
теснее, сама ближе прижалась, повернула ко мне лицо и шепнула:
     -- Хотите, отдохнем от жидов? и от богатых, и от бедных? Идемте со мной
сегодня  вечером к Руницким; Алексей Дмитриевич просил и  вас привести -- он
только нас двоих и не боится. А вы его?
     -- Гм... побаиваюсь, -- честно признался  я, и вдруг сообразил: -- Эге,
Маруся, -- не из за него ли вышла у вас сегодня трагедия с мамой? Потому что
трагедия  была,  это  ясно:  пахло  на  всю  квартиру  Эсхилом,  Софоклом  и
Эврипидом.
     Она, подтверждая, задорно закивала головой:
     --  Клочья летели. Кстати  пришел  Самойло,  мама еще  и его на  помощь
призвала!
     --  Я  не  подозревал, что  на верхах у  предков смятение... О,  Мария:
неужели есть опасность, что тебя выкрестят и -- как это выразить -- примут в
командный состав Добровольного флота?
     Она все с тем же задором смотрела мне в лицо, близко-близко, и смеялась
так, что зубы сверкали в блеске только что зажженных на улице фонарей:
     -- О нет, этого мама не опасается; она умная, она все знает.
     -- Что "все"? Не пугайте меня.
     -- Все, что  со мною будет. И что я, в частности, и  не выкрещусь, и не
выйду замуж за моряка из Добровольного флота.
     -- Чего ж она боится?
     -- Мама, в сущности, очень консервативный человек: любит, чтобы во всем
был раз навсегда заведенный порядок.
     -- Заведенный порядок? когда речь идет о Марусе? Дитя мое, вашему бытию
имя катавасия, а не заведенный порядок.
     -- Значит надо, чтобы и в катавасии была система,  без неожиданностей и
без новых элементов; и вообще это не ваше дело. А к Руницким пойдете?
     Этого Руницкого я видал у них уже раза три, с большими перерывами из за
рейсов его парохода (чина его не помню; что-то ниже капитана, конечно -- ему
и 30 лет не было -- но уже серьезный какой то чин). Он и мне, действительно,
показался неожиданным элементом  в их обстановке. Невидалью  русские гости в
наших   домах,   конечно,   не  были,   хотя  встречались   редко,  и   туго
акклиматизировались:  но это бывали адвокаты, врачи,  купцы, студенты  --  в
каком  то  отношении свои люди. Моряка никто никогда не видал,  кроме как на
палубах.  Маруся  была  в Мариинской  гимназии  вместе с одной  из  барышень
Руницких,  потом  обе  семьи  жили  рядом на даче  одно лето,  когда Алексей
Дмитриевич получил отпуск; там он, кажется,  катал ее со своими сестрами  на
маленькой яхте: но  и это еще  его "не  обосновывало".  Сами сестры бывали у
Маруси редко,  и  вообще дачные дружбы не  указ для  зимних знакомств  между
людьми таких  друг для  друга экзотических  кругов. Он это чувствовал,  явно
между нами робел; Маруся втягивала  его в беседу, он честно старался попасть
в ритм, ничего не выходило; да и нам всем было при нем чуть-чуть несвободно,
словно это не гость, как мы, а наблюдатель. Был он недурной пианист, и гора,
видно,  у  него спадала с плеч, когда  Маруся его просила играть: наконец не
надо разговаривать, а в то же время  развлекаешь общество, как полагается по
вежливости. Увидав  его там в первый раз, я подумал:  "больше не придет", но
он вернулся из Владивостока и опять пришел, и еще опять.
     Зато у  них дома мы с Марусей  провели чудесный  вечер. Отца  не было в
живых, но  при жизни он  был думский  деятель доброй эпохи Новосельского; до
того  был, кажется, и земцем;  это чувствовалось в климате семьи (тогда еще,
конечно,  не  говорили  "климат", но слово  удачное),  и еще  дальше за этим
чувствовалась усадьба,  сад  с прудом, старые аллеи, липовые  или какие  там
полагаются; Бог знает  сколько поколений  покоя, почета, уюта,  несуетливого
хлебосольства,  когда гости  издалека оставались ночевать  и было  где  всех
разместить...  Культура? я бы тогда именно этого слова  не сказал -- слишком
тесно  в  моем быту  было оно  связано  с образованностью  или, быть  может,
начитанностью.  Мать,  смолянка,  не  слыхала  про  Анатоля  Франса,  дочери
называли баритона  Джиральдони  "душка";  Алексей  Дмитриевич  и в  ятях был
нетверд, хотя (он говорил: потому что) учился в Петербурге в важном каком то
лицее, по настоянию сановного какого то  дяди. Только сидя у  них, я оценил,
сколько   было  в  наших  собственных  обыденных  беседах,  дома  у  Маруси,
дразнящего блеска -- и вдруг почувствовал,  как  это славно  и  уютно, когда
блеска нет. Пили чай -- говорили о чае;  играли на рояле -- говорили о душке
Джиральдони, но младшая сестра больше обожала  Саммарко; Алексей  Дмитриевич
рассказал про Сингапур, как там ездят на джинрикшах, а мать про институтский
быт тридцать лет назад; все  без яркости, заурядными  дюжинными  словами, не
длинно, не  коротко,  ни остроумно, ни трогательно --  просто  по  хорошему;
матовые  наследственные  мысли, липовый настой души, хрестоматия Галахова...
чудесный мы провели вечер.
     -- Отдохнули? -- лукаво повторила Маруся, когда я провожал ее домой.
     Через несколько  дней со мной о Руницком заговорила Анна Михайловна; мы
тогда уже сильно успели подружиться;  сама  первая заговорила,  и с  большой
тревогой.
     -- Он не то, что эта ваша ватага. Для них все  -- как с гуся вода; а он
всерьез принимает. -- Да неужели вы сами не заметили, просидев еще с ним и с
Марусей целый вечер?
     -- Право, не заметил; или сам не приглядчив, или уж такое у меня пенсне
ненаблюдательное.
     -- А я вам говорю: он начинает влюбляться, по настоящему,
     по-тургеневскому.
     -- Но ведь главное тут -- Маруся; вы  мне сами когда то сказали, что за
Марусю не боитесь?
     -- Сказать сказала, но тогда вокруг все были свои.  А  такого  морского
бушмена я ведь учесть не умею. Что, если он не из тех, кого можно подпустить
вот на столько и не дальше, а потом до свиданья, и не дуйся? Я боюсь: тут не
бенгальским огнем пахнет, а динамитом.
     -- Что ж она, по вашему, от натиска сдастся врасплох и замуж выйдет?
     --  Замуж  она  выйдет,  только  не  за  него;  глупости  говорите.  Но
взволнована, как-то  не  по обычному, и она тоже... Мне  жутко;  уехал бы он
поскорее туда к себе на Сахалин, и хоть навсегда.
     -- Можно спросить прямо?
     -Да.
     -- Вы боитесь, что Маруся... забудет про "границы"?
     Мы  уже очень сблизились, она много и  часто говорила со мной  о детях,
поверяла  мне свое беспокойство за Лику и безнадежного Марко;  вопрос  ее не
мог покоробить. Она подумала.
     -- Это?.. Это мне в голову не приходило; нет, не думаю. Непохоже. Какая
беда выйдет, не знаю, а выйдет... Словом, бросим это, все равно не поможет.
     Она встала  и пошла поправить подушки на  диване, вдруг  остановилась и
обернулась ко мне:
     -- Замуж? Глупости говорите. За кого Маруся пойдет замуж, я давно знаю,
и она знает; и вы бы знали, если бы дал вам Бог пенсне получше.

Х. ВДОЛЬ ПО ДЕРИБАСОВСКОЙ
     Это  произошло на Дерибасовской,  года  через  два после начала  нашего
рассказа.
     Редакция наша находилась тогда в верхнем ее конце, в пассаже у Соборной
площади;  и, по дороге туда, ежедневно я проходил то  всей длине этой улицы,
королевы всех улиц мира сего. Почему королевы, доводами доказать невозможно:
почти все  дома с обеих  сторон были, помнится,  двухэтажные, архитектура по
большей части среднего качества, ни одного памятника. Но такие вещи доводами
не  доказываются; всякий титул  есть мираж, и раз он прилип  и  держится  не
отклеиваясь, значит -- носитель достоин титула, и баста. Я, по крайней мере,
никогда в те годы не мог бы просто  так прошмыгнуть по Дерибасовской, как ни
в чем не  бывало, не отдавая  себе отчета, где я: как только ступала нога на
ту  царственную  почву,  меня  тотчас  охватывало  особое  сознание,  словно
произошло  событие,  или  вьйтала  мне  на  долю  привилегия, и  я  невольно
подтягивался и пальцем пробовал, не развязался ли  галстук; уверен, что не я
один.
     Свое  лицо было и  у фрейлин  королевы,  поперечных улиц на  пути моего
паломничества.  Я начинал  шествие  снизу, с  угла Пушкинской: важная улица,
величаво сонная, без  лавок на  том квартале; даже большая гостиница на углу
почему то не бросалась в глаза, не создавала суматохи, и однажды я, солгавши
друзьям, будто уехал за город, прожил там месяц, обедая на террасе, и  никто
знакомый даже мимо не прошел. Кто обитал в прекрасных домах кругом, не знаю,
но,  казалось, в этой  части Пушкинской  улицы доживала свои последние  годы
барственная,   классическая   старина,   когда   хлебники   еще   назывались
негоциантами и, беседуя, мешали греческий язык с итальянским.
     Следующий был угол  Ришельевской; и  первое, что  возвещало особое лицо
этой  улицы,  были столы  менял, прямо тут  же  на тротуаре под акациями. На
столах под стеклом можно было любоваться и золотом, и кредитками всех планет
солнечной системы, и черноусый уличный банкир, сидя тут же на плетеном стуле
с котелком или фетровой шляпой на  затылке, отрывался  от заморской газеты и
быстро обслуживал или обсчитывал вас на каком угодно  языке. Так знакомилась
с  вами  верховная  артерия черноморской торговли.  Пересекая  ее, всегда  я
бросал завистливый взгляд налево, где