с обеих  сторон сияли золотые вывески
банкирских контор,  недосягаемых  магазинов, олимпийских цырюлен,  где умели
побрить человека до лазурного отлива...
     Именно здесь, однажды зимою часа в четыре дня, увидел я странную сцену:
постовой  полициант,  правивший движением извозчиков на  этом  ответственном
перекрестке,  на минуту  куда то  отлучился,  и вдруг его  место  заняли два
взрослых молодых человека, один в студенческой шинели, другой в ловко сшитом
полушубке и с  высокой папахой на голове. Пошатываясь  и томно опираясь друг
на  друга, они,  на глазах  у  изумленного  народонаселения, вышли на  самую
середину перекрестка;  добросовестно  и  вдумчиво,  на глазомер,  установили
центр, подались слегка вправо,  подались чуть чуть назад,  пока не  попали в
геометрическую  точку;  тогда  учтиво  и с  достоинством раскланялись  между
собою, повернулись друг к другу тылом, оперлись для твердости спиной о спину
и, вложив каждый по два пальца в рот, огласили природу свистом неподражаемой
чистоты и силы. Услыша знакомый сигнал, все извозчики и все лихачи с севера,
юга, востока  и запада машинально замедлили санный  бег свой, ругаясь сквозь
зубы  и глазами ища  городового, подавшего такой повелительный окрик, --  и,
увидя  на  месте  его  этот   необъяснимый   дуумвират,  опешили   и  совсем
остановились.

     101

     102
     Юноша  в папахе, хотя нетвердо в смысле  произношения, но грозным басом
великого  диапазона, возгремел:  --  Езжай,  босява, чего  стали! -- и  они,
действительно,  по  слову  его  тронулись,  а оба  друга  указующими  белыми
перчатками направляли, кому куда ехать. Бас тот из под  папахи показался мне
знакомым; но  уже  несся откуда то на них городовой, со свирепыми глазами на
выкате,  явно  готовый  тащить  и  карать  --  и  вдруг,  в  пяти  шагах  от
узурпаторов,  выражение  лица  его стало милостивым  и  даже  сочувственным:
увидел, что пьяны, и братская струна, по-видимому, зазвенела в  православном
сердце.  Что  он сказал им,  нельзя  было расслышать,  но несомненно что  то
нежное:  не беспокойтесь,  панычи,  я  сам управлюсь -- и  они, важно  с ним
раскланявшись,  побрели рука  об  руку  в мою  сторону. Когда поравнялись со
мною, папаха  -- и тут я окончательно опознал Сережу -- склонилась ко мне на
плечо, и тот же голос прозвучал конфиденциально:
     -- Уведите нас куда-нибудь за ворота: второй звонок, через минуту поезд
отходит в Ригу...
     Потом Екатерининская: бестолковая улица,  ни то и ни  се;  притязала на
богатство, щеголяла высокими франтоватыми домами вчерашнего производства,  и
почему  то "сюдою" по  вечерам вливался  и на Дерибасовскую,  и  на  близкий
бульвар главный поток гуляющих; а чуть подальше, справа,  шумные, как море у
массивов, запруженные сидящими, окруженные ожидающими, темнели биржи-террасы
кофеен Робина и Фанкони.
     Но в  то же  время "сюдою" и няньки водили  малышей в  детский сад, что
ютился под обрывом у самого бульвара; и приказчики и посыльные; с пакетами и
без,  тут же сновали между  городом  и  портом;  и  сама  портовая  нация, в
картузах   и  каскетках   набекрень,  и   дамы  в  белых   платочках,  часто
предпочитали,  чем  тащиться  по отведенным для  этого  сословия  плебейским
"балкам"  и  "спускам",  гордо взмыть  к  высотам прямо  из  гавани  по  ста
девяносто  восьми  гранитным ступеням  знаменитой лестницы (одно  из  восьми
чудес  света),  --  и  наверху,  мимо  статуи  Дюка в  римской  тоге,  сразу
вторгнуться  в  цивилизацию  и  окропить тротуары  Екатерининской  водометом
подсолнечной  шелухи.  Не  просто угол  двух  улиц,  а  микрокосм  и  символ
демократии   --  мешанина  деловитости  и   праздношатания,  рвани  и  моды,
степенства и босячества... Одного только человека не  ожидал я встретить  на
том углу -- а встретил: моего дворника Хому.
     Уже  несколько  недель  подряд, каждое воскресенье,  попадался  мне  на
Дерибасовской Хома: причепуренный, кубовая рубаха  и белый фартук только что
стираны  и  выглажены,  борода  расчесана. В  первый  раз,  встретясь с  ним
глазами, я удивился: что он тут делает, за тридесять полей от своей законной
подворотни?  В  руках  у него не было папки, --  значит,  не  в участок идет
прописать  жильцов, и не  из участка; да и  не  по  пути  это  совсем  к его
участку.  Гуляет,  как все? Не  могло  того быть, по  самой  природе вещей и
понятий; притом он и не двигался, а стоял в подъезде чужого какого то дома с
видом  гражданина, знающего свое место, и  тут оно, его место, и  находится.
Только на следующее воскресенье заметил  я, что он не один:  позади, в  тени
подъезда, виднелось еще несколько белых передников.  На этот раз,  случайно,
был со  мной Штрок,  наш полицейский  репортер, мужчина  всеведущий; он  мне
объяснил.
     -- Разве не знаете? Все по поводу ожидаемой демонстрации; вот и вызвали
со всего города дворников позубастее на подмогу городовым.
     Квартал между Екатерининской и Гаванной я проходил с ощущением (хотя бы
даже только что и пообедал) гастрономического подъема, чаще всего машинально
переправляясь на правый тротуар: там, в огромном и приземистом доме Вагнера,
в глубине  пустынного  двора ютилась старая  таверна Брунса,  где в полночь,
после театра, ангелы небесные, по волшебным рецептам рая, создавали на кухне
амброзию в виде сосисок  с картофельным  салатом, а Ганимед и  Геба (я путаю
демонологические  циклы, но благодарный восторг не покоряется правилам) сами
за перегородкой отцеживали из боченка мартовское пиво. -- Здесь, у Брунса, в
одну такую  ночь, по поводу, о котором будет рассказано в другой  раз, Марко
вдруг отстранил  от себя уже поданное  блюдо  с сосисками и заявил мне,  что
отныне переходит на сурово-кошерную диэту.
     ...Рука зудит воздать подробную хвалу и остальным углам:
     Красному переулку, с  крохотными домиками в сажень  шириной,  последней
крепости  полутурецкого эгейского  эллинизма  в  городе,  который  когда  то
назывался Хаджибей;  тихой  Гаванной  улице, куда незачем  было  сворачивать
извозчикам;  Соборной  площади,  где  кончалась  Дерибасовская  и  начинался
другой, собственно, мир,  с иным направлением улиц, уже со смутным привкусом
недалеких  оттуда  предместий  бедноты  --  Молдаванки,  Слободки-Романовки,
Пересыпи, --  словно  здесь  два города встретились и,  не  сливаясь, только
внешне  сомкнулись.  Но  нельзя без конца поддаваться  таким  искушениям;  а
главное  сделано  --  мы  добрались до  угла Дерибасовской улицы  и Соборной
площади, где это началось -- и там же, минуту спустя, кончилось.
     Я не видел; но внезапно прибежал в редакцию коллега Штрок, поманил всех
к себе и сообщил полушепотом: только что  произошла "демонстрация".  Их было
около  сотни,  все молодежь, и больше евреи; около трети были  девушки; одно
красное  знамя, и знакомый пристав божится,  что  на нем было  вышито "долой
самодержавия",  в родительном падеже.  Двадцати  шагов они  не  прошли,  как
налетели  со всех сторон полчища  городовых и  дворников,  понеслись женские
вопли;  свалка  и  ужас; появились казаки  и стали разгонять публику, очищая
тротуары  копытом  и  нагайкой.   Теперь  демонстрантов  угнали  в  соседнюю
полицейскую  часть; там заперты ворота, перед  воротами стража, никто и мимо
не проходит, только по всему городу у людей испуганные, придавленные лица, и
все шепчутся: "смертным боем бьют, одного за другим...".
     Часа  в три  меня  вызвал  в  приемную  редакционный служитель; он  был
единственный  православный во всем помещении, кроме наборной, но и его звали
Абрам:
     -- Там до вас дама пришла.
     Дама  была  Анна Михайловна. В первый  раз видел  я так близко  большое
человеческое горе;  хуже горя -- горюешь о том, что уже случилось  и прошло:
но у  нее было такое лицо,  точно ржавый гвоздь воткнули в голову, он там, и
нельзя  от него  избавиться; не "прошло", а происходит,  в  эту самую минуту
совершается,  вот-вот за углом, почти на глазах у нее,  и она  тут  сидит на
кожаном кресле, и помочь нельзя, а кричать стыдно.
     -- Там была Лика!
     Я ничего не сказал; велел  Абраму  никого не впускать, притворил дверь,
стоял возле нее, она сидела, оба молчали и думали, и  вдруг и я почувствовал
тот  самый  ржавый гвоздь  у себя в  мозгу: о чем ни старайся  подумать, все
равно  через  полминуты вспомнишь  о  ржавом гвозде. Оттого, должно быть,  и
говорят:  "гвоздит". Одна мысль у  меня  гвоздила: как я тогда летом на даче
взял Лику только за руку, только помочь ей на крутой тропинке обрыва,  и как
она   вырывалась;  и  как,  проходя  мимо   человека  в  коридоре,  она  вся
сторонилась,  чтоб,  не  дай  Бог, и буфом рукава  до него  не прикоснуться.
Недотрога,  всеми нервами кожи, всеми нитками одежды;  а теперь ее  там бьют
шершавыми лапами эти потомки деда нашего гориллы. -- Так  просидела  у  меня
Анна Михайловна час и ушла, ничего не сказав.
     Несколько  подробностей  я  услышал  вечером  у  себя  дома,  от  нашей
горничной  Мотри,  а  ей  рассказал  очевидец и участник  Хома.  Над мужским
составом демонстрантов, когда закрылись ворота, потрудился и он, до сих  пор
ныли  у него косточки  обоих кулачищ; загнали  на пожарную конюшню, выводили
оттуда  поодиночке,  а потом уносили. Другое дело барышни,  с  барышнями так
нельзя, полиция тебе не шинок. Барышей, передавал Хома, покарали  деликатно,
по отечески, и  без оскорбления стыдливости --  в том смысле, что никого при
этом не было, кроме лиц вполне официальных. Он, Хома,  и тут  предложил было
свои услуги, но пристав не разрешил; дверь той комнаты была плотно  закрыта,
и работали исключительно городовые.

XI. МНОГОГРАННАЯ ДУША
     В редакции была для меня открытка с раскрашенной картинкой, и письмо из
Вологды. Разрывая конверт, я тем  временем посмотрел на  открытку.  Штемпель
был  городской;  раскрашенная  картинка   изображала  злую  худощавую  даму,
избивавшую  большой деревянной  ложкой  собственного  мужа.  Под  этим  было
чернилами приписано, без  подписи и печатными буквами: "Так будет и с  тобою
за  статью о шулерах". Я, действительно, за неделю  до того  написал,  что в
городе  появилась   молодежь,   нечисто  играющая  в  карты,  иные   даже  в
студенческих тужурках, и что  это очень нехорошо:  в то подцензурное время и
не по таким обывательским руслам  приходилось  унылому публицисту  сплавлять
залежи своего гражданского  негодования. Но это было первое анонимное письмо
в  моей  карьере,  и  еще с  угрозой:  очень я был польщен, и решил показать
документ коллеге Штроку.
     Письмо в конверте было от Маруси; она писала приблизительно так:
     "...Каждое утро себя проверяю: помню ли, как называется этот город? Все
боюсь  его  спутать  не  то  с Суздалью,  не  то  с  Костромой:  никогда  не
представляла  себе, что можно сюда  попасть, и  еще  по  железной дороге;  я
думала,  что  это  все  только  у  Янчина в учебнике  написано.  Очень милый
городок, приветливые люди, только они по-русски говорят ужасно смешно, как в
театре;  но на рыжих барышень на  улице оглядываются, совсем как у  нас. Да:
представьте, я только после приезда по настоящему сообразила, что у меня нет
права жительства: папа что то говорил об  этом, но  я  торопилась  успокоить
маму (и сама тревожилась,  как тут Лика устроится  одна одинешенька  на весь
Ледовитый океан) -- буркнула им,  что все это улажено, и примчалась, и в тот
же  день меня позвали  в  участок. Принять  святое  крещение  было  некогда,
поэтому  я  в  беседе  с  приставом  низко  опустила  девическую  головку  и
исподлобья стрельнула  в  него глазками.  Это у меня --  исподлобья -- самый
убийственный прием, испытанное средство, et me voilá коренная пермячка,
или как там они называются местные жители.
     "...Лику я устроила легко, тут вообще много  ссыльных, есть  и женщины;
необычайно славная  публика -- не забудьте мне напомнить, когда приеду, надо
будет записаться  в какую-нибудь  партию, только  чтобы там не  было евреев.
Лика  с  еще одной  девицей  того же цеха  поселилась, вообразите,  у  попа,
матушка и три  поповны  ее прямо на  руках носят; я только чувствую, что она
скоро и на них начнет огрызаться.
     "...Пойдите к  маме и  накричите на нее и натопайте обеими  ногами. Она
думает, что  тут все в кандалах, и что в июле тут на коньках катаются; что я
ей ни пишу, не верит. Объясните ей, что я пишу всю правду. Я просила об этом
и  Самойло: он  основательный,  ему  предки  доверяют.  Вы,  правда,  натура
фельетонная, но мама вас любит, а любовь слепа и доверчива.
     "...Недели  через  две  думаю приехать;  а  пока  прижимаю вас  к моему
любвеобильному бюсту (чисто по  матерински, не беспокойтесь). -- Вечно твоя,
М.
     "(Приписала бы, что Лика вам кланяется, но она вовсе не кланяется.)"
     Я, конечно, решил опять поговорить с Анной Михайловной;
     но уже  много  раз  с нею говорил на эту самую тему;  и дома у них  уже
начали  успокаиваться.  Из  восьмого  класса  Лику  исключили,  но  в тюрьме
продержали недолго  и сослали всего на два года. Я ее, конечно, не видел,  и
почему то  не хотел спрашивать у родных  о  ее настроении;  знал только, что
здорова; и  еще  как то Анна  Михайловна сказала вскользь, что Лика, узнав о
приговоре,  обрадовалась вологодским перспективам. Большой подмогой оказался
Игнац Альбертович: принял  несчастие, как человек  твердый и современный, не
ворчал, не скулил, и нашел много цитат у Гейне и Берне в доказательство, что
не  жертвой  быть позорно, а угнетателем;  даже  при мне  однажды принес  из
кабинета красный томик Ленау и прочел  нам  стихи про  трех  цыган; не помню
подробно, в  чем не повезло трем цыганам, но очень не повезло; и один тут же
заиграл  на скрипке,  второй  закурил трубку, а  третий лег спать.  Конец  я
(помню по переводу Сережи:
     И тройной их урок в сердце врезался мне:
     Если муку нести суждено нам --
     Утопить ее в песне, в цигарке, во сне,
     И в презренья тройном и бездонном.
     Помогли  и  дети.  Даже  никудышный  Марко,  хоть  и  тут  не  нашел  в
перекрученном  мозгу  своем для  пришибленной матери ни одного слова впопад,
ходил  за  ней повсюду, как лохматый неуклюжий пес, и  глядел  растроганными
глазами  на выкате,  словно спрашивая, чем бы услужить. О Марусе  и говорить
нечего: она взяла мать под команду, заставляла есть, не давала задумываться.
Торик  делал,  что мог  --  приносил домой  пятерки,  в июне  принес  первую
награду, при  переходе в шестой, кажется, класс.  Но лучше  всех и  полезнее
всех был Сережа  -- он, как только улеглась  первая боль,  стал  лечить Анну
Михайловну вернейшим лекарством: смехом.
     Уже давно полюбился мне Сережа, а в  эти месяцы еще  больше. Из  любой,
должно  быть,  черты  характера можно  сделать  красоту  и художество,  если
отдаться  ей целиком: у него эта черта была беззаботность. И по  пояс ему не
доросли те три цыгана:
     когда не  везло,  не  нужно  было ему  ни скрипки, ни  трубки, ни  даже
презрения --  просто не замечал, как миллионер,  потерявший полтину. Весь он
был соткан из бесконечной искренности, даже когда сочинял небылицы; он так и
начинал: -- Что со мной сегодня было! только, чур -- я буду врать, но  вы не
мешайте.  --  И рассказывал  то, что  "было", лучше  всякой  правды;  каждая
фигура, им задетая мимолетно, словно тут же в гостиной оживала от макушки до
носков;  до сих пор я помню людей, которых,  собственно, забыл  начисто,  но
помню  голос и жесты по  инсценировкам  Сережи.  Щедр он был нескончаемо,  и
великий  мот:   "шарлатан",  как  выражался  по  южному  Игнац  Альбертович,
несколько раз отказавший ему в карманных деньгах из за непомерного перебора,
но Сережа  всегда как-то был при  деньгах  и всегда, опять таки,  без гроша.
Танцевал  мазурку   лучше  всех   на   студенческом   балу,   а   там   были
специалисты-поляки; раз на  даче запустил литой  мяч высоко  в небо и, когда
мяч  стал падать, попал в него другим мячом; раз доплыл от купален Исаковича
до  маяка и  обратно, не отдыхая. Умел  провести электричество, жонглировать
тарелками, набросать пером карикатуру  Нюры с Нютой  в порыве нежности,  или
Абрама  Моисеевича  с  Борисом  Маврикиевичем  в  перебранке; или  выстроить
карточный дом во сколько угодно этажей. Не зная нот, играл и Шопена и вальсы
Штраусы  на  флейте, на рояле,  на виолончели;  уверял,  что за  сто  рублей
сыграет  на  всех трех  инструментах сразу,  и я ему верю. И  во  всем,  что
говорил  и  делал,  искрилась на первом плане беззлобная смешная соль вещей,
нравов  и  положений; и все это он в те недели повел приступом на  горе Анны
Михайловны.  Она  сначала  попыталась  не поддаться, но не помогло;  и,  как
только стало ясно, что  ничего особенно страшного с  Ликой  больше не будет,
постепенно  опять   наполнилась   весельем  их  квартира,  снова   появились
"пассажиры",  прежде спугнутые трауром, тогда еще  редким для  нашего круга:
дом стал, как дом,  и напрасно тревожилась издалека Маруся.  А  показать  ее
письмо и "накричать" -- это, конечно, не повредит.
     Я спрятал письмо и  вспомнил  об  открытке; кстати, из репортерской уже
слышался  взволнованный   голос   коллеги  Штрока.   Всегда  был   у  Штрока
взволнованный голос: он  не  просто "вел" у нас отдел полицейской хроники --
он  душевно  переживал  вместе  с вором каждую  кражу, с искалеченным каждое
крушение на станции Раздельная,  а уж полным праздником для него был удачный
пожар или замысловатое убийство. Это был в  ту эпоху, вероятно, единственный
на всю Россию труженик печати, имевший право похвастаться: я удовлетворен --
я пишу именно  о  том,  о  чем  люблю писать. Ему не  мешал цензор,  у  всех
остальных "резавший" целые полосы, даже из передовиц о городском хозяйстве и
полях  орошения. У Штрока  была  одна  только живая  помеха: наш собственный
коллега,   редактировавший   городскую   хронику;   человек   положительный,
уравновешенный и точный. Он у Штрока не посягал  на содержание, но стиль его
портил  вандалически.  У  Штрока   в   рукописи  женоубийство  на  Кузнечной
изображалось  так: "Тогда  Агамемнон Попандопуло, почувствовав  в груди муки
Отелло, занес над головой сверкающий кухонный нож и с диким воплем  бросился
на беззащитную женщину. Что между несчастными  произошло после того, покрыто
мраком  неизвестности".  А в  печать  попадало:  "владелец бакалейной  лавки
греческий подданный такой то вчера зарезал свою жену Евлалию, 34-х лет,  при
помощи кухонного ножа; обстоятельства дела полицейским дознанием пока еще не
выяснены".
     Штрок  знал в  городе всех, и  все  его  знали, начиная с самых верхов.
Литературную  свою  деятельность  он  начал еще  при  моряке-градоначальнике
Зеленом, одном из величайших ругателей на морях и на суше (а какой это милый
юноша в "Палладе" у Гончарова, где он, еще "мичман 3.", вечно поет и хохочет
и  ест  виноград  с  кожурой, "чтобы больше казалось"!).  Некий  заграничный
профессор  Рудольф Фальб тогда предсказал близкий конец  мира; Штрок ответил
ему научной брошюрой,  где доказывал, что беспокоиться  не о чем: все равно,
будет одно из двух -- или  земля когда-нибудь остынет, или упадет на солнце.
По этому случаю он и  познакомился  с градоначальником лично: Зеленой послал
за   ним  околоточного,  и  сцена,  которая   тогда  во   дворце  произошла,
действительно да  останется покрыта мраком забвения. Зато  с околоточным, по
пути во дворец и оттуда в участок, он подружился,  а тот околоточный  теперь
уже давно сделался приставом,  и теперь у всей полиции Штрок числился  своим
человеком  и  бардом ее сыскных подвигов. Знали его  и просто  горожане,  по
летучей репутации, хотя печатался он, конечно, без подписи. Знали и  "низы":
бывало,  что  через  три дня после выхода сенсационного номера приваливала в
контору целая  делегация с  Пересыпи: --  нам,  будьте добрые,  барышня, тую
газету, где господин Штрок отписали за кражу на Собачьей площадке. -- Мы его
дразнили, что он "св