ов и  сирот; в
крестовом походе  спас самого  Бодуэна,  первый взобрался  на стену  святого
города;  увез  из  терема,  охраняемого   драконом,  прекрасную  Веронику  и
обвенчался с нею  в  соборе; отличная  была пружина. А после всего, покрытый
славой и ранами, разыскал он того часовщика и взмолился Христа ради: да ведь
я не  люблю  ни  вдов и сирот, ни святого гроба, ни  Вероники, все это  твоя
пружина; осточертело: вынь пружину! -- Нюра и Нюта умудрились это рассказать
"вдвоем", т.  е.  одна говорила, вторая  кивала головою, а впечатление было,
что вдвоем.
     Второй   белоподкладочник,  очевидно   человек   настойчивый,  придумал
кораблекрушение. Только трое спаслось  на необитаемом острове: мичман и  две
пассажирки ("второго класса", прибавил  он ехидно),  мать и дочь. На острове
обе дамы влюбились в мичмана ("поровну"), но, будучи "адски благовоспитаны",
и помыслить  не могли ни о  каких  вольностях.  И  вот  случилось  два чуда:
во-первых,  оказалось, что на том  необитаемом  острове законом  разрешается
многоженство;  а  во-вторых -- когда мамаша  однажды  хорошенько  помолилась
Богу, Бог сжалился: ее дочь перестала быть ее дочерью и стала ее племянницей
и т. д.
     Он  очень забавно рассказал  эту чепуху.  Снова ли  зарумянились Нюра и
Нюта, уже не было  видно:  быстро темнела  ночь, пока еще безлунная.  Только
звезды светили  так, что можно было разобрать, который  час, и гладкая вода,
полная   фосфора,   при   каждом  легком   всплеске   рассыпалась  гроздьями
хрустального бисера.
     Самую лучшую историю рассказал, по моему,  я, и  не ерунду, как  он,  а
правду: про  республику Луканию. Когда мы были в третьем классе, потрясающее
впечатление  произвели  на  меня   и  товарищей  две  строчки  из  оды  "Уме
недозрелый":
     Румяный, трожды рыгнув, Лука подпевает:
     "Наука содружество людей разрушает".
     Мы  учредили  тайное Содружество  румяного  Луки  --  программу незачем
излагать, дело ясное, -- оккупировали одну долинку, вон там, на Ланжероне, и
в  честь  веселого  патрона   окрестили  ее  республика  Лукания.   В   виду
полудамского состава аудитории, не всю летопись этого государства можно было
им рассказать, но что можно было, прошло с успехом: как мы  строили крепость
из  наворованных  кирпичей;  как  функционировал  у  нас  почтовый  ящик  --
двухфунтовая жестянка  из под чаю Высоцкого, зарытая глубоко в  родную землю
(когда мне нужно было  снестись  по срочному делу с одним из сограждан, я на
перемене в гимназии  шептал  ему на  ухо: "вьгглядай на  почтальона";  после
уроков  он  мчался  на  Ланжерон,  откапывал, прочитывал,  составлял  ответ,
закапывал  и  мчался   ко  мне  домой  --   позвонить  у  двери  и  шепнуть:
"вьгглядай..."; тогда мчался я...)  и про газету  "Шмаровоз", где  напечатан
был приказ  по министерству  народного просвещения о  реформе  классического
образования: "заменить греческий латинским, а латинский греческим"; и как мы
там провели в жизнь смелый и совершенно беспримерный государственный опыт --
уже  выбрав Лельку  Ракло президентом,  после  этого, чтобы не обиделся  его
соперник   Лелька   Помидора,  дополнительно  выбрали  того   королем  нашей
республики.  Отличная,  по моему,  история;  огорчило  меня только  то,  что
аудитория не поверила в ее подлинность: я обиженно показывал им пальцем в ту
сторону, где ночь сокрыла берег Ланжерона,  и божился,  что и теперь еще мог
бы найти ту долину и даже предъявить уцелевшие огрызки крепости...
     Вдруг Маруся откликнулась:
     --  Покажете мне? Еще сегодня ночью, на обратном пути?  Я домой пойду с
вами.
     После этого была очередь Самойло. Я ожидал, что он буркнет отказ, но он
вместо того сейчас же внес и свою повинность, и именно так:
     -- Жила  была одна девушка, и  постоянно любила играть с  огнем;  вот и
кончилось тем, что обожглась ужасно больно. Все.
     Даже при свете  звезд я разобрал,  что Маруся  высунула ему язык. Но...
Теперь  ли  только мне кажется, что от его слов почему  то мне холодно вдруг
стало  у  сердца, или так оно  и  было? Вероятно  кажется:  я  не  подвержен
предчувствиям. Но уже вскочила, во  весь  рост  на  носу закачавшейся лодки,
Маруся и заявила:
     -- Теперь я. Жила-была одна девушка и любила играть с водою;  и однажды
была чудесная ночь на море,  и  она решила купаться прямо с лодки. Мальчики,
не сметь оглядываться! Самоило, убирайся с кормы и сядь спиною.
     --  Вы... не простудитесь? -- робко спросила Нюра,  мать Нюты; а больше
никто ничего не сказал, даже Самойло молча  пересел и  закурил папиросу. Что
думали  другие,  не знаю; но у меня было странное чувство -- как будто и эта
ее выдумка в порядке вещей,  так и должна кончиться такая ночь, и Марусе все
можно. Я сидел на передней перекладине, ближе всех к носу плоскодонки, прямо
надо мной  шуршали ее батисты; ничего стыдного нет  признаться, что пришлось
закусить  губу и сжать руками  колени от невнятной  горячей дрожи  где  то в
душе.  Говорят,  теперь  ни  одного  юношу  из  новых поколений  это  бы  не
взволновало, он просто  сидел бы  спиной  к  девушке  и спокойно давал бы ей
деловые советы, как удачнее  прыгнуть в воду; но тогда было другое время. Ни
одному из нас четырех и в голову не могло прийти говорить с нею в эту минуту
-- это бы значило почти оглянуться, это не по  дворянски.  Белоподкладочник,
сидевший со  мною,  вдруг опять  запел;  я  понял, что это он бессознательно
хочет заглушить  шорох ее платья, и он  в ту  минуту сильно  поднялся в моем
уважении. Молчали тоже Нюра и Нюта, а лиц их я не видел, только заметил, что
они  для защиты ближе прильнули друг к дружке,  словно марусина дерзость и с
них срывала какие-то невидимые чадры.
     -- Аддио навсегда! -- крикнула Маруся, и  меня обдало брызгами, а вдоль
лодки с обеих сторон побежали бриллиантовые гребни.
     Слышно было, что она уплывает по мужски, на размашку:
     хороший, видно, пловец, почти бесшумный; по ровным ударам ладоней можно
было  сосчитать, сколько она отплыла. Десять шагов -- пятнадцать -- двадцать
пять.
     -- Маруся, -- тревожно позвала Нюра или Нюта, -- зачем так далеко...
     Оттуда донесся ее радостный голос:
     -- Нюра, Нюта, глядите, я вся плыву в огне; жемчуг, серебро, изумруд --
Господи, как  хорошо! -- Мальчики,  теперь  можете смотреть: последний номер
программы -- танцы в бенгальском освещении!
     Что-то смутно-белое там металось за горами алмазных фонтанов; и глубоко
под водою тоже  переливался  жемчужный костер,  и  до  самой  лодки и дальше
добегали сверкающие кольца.
     Нюра спросила, осмелев: -- не холодно?
     -- Славно, уютно, рассказать  нельзя... --  Она смеялась  от подлинного
игривого блаженства. -- Теперь отвернитесь: я лягу на спину -- вот так  -- и
засну. Не сметь будить! -- Через минуту тишины она  добавила,  действительно
сонным  сомлевшим  голосом: --  я  бы рассказала,  что  мне  снится,  только
нельзя...
     А когда подплыла обратно к носу  лодки и ухватилась  за борт, у  нее не
хватило мускулов подняться, и она жалобно протянула: -- Вот так катастрофа.
     -- Мы  вас  вытащим,  --  заторопились  Нюра  и Нюта, подымаясь: но еще
больше заторопилась Маруся:
     -- Ой нет, ни за что, да у вас и силы не хватит. Не вы...
     Она не сказала, кто; но Самойло  молча поднялся, бросил папиросу в море
и пошел к ней, переступая через сиденья и наши, колени. Он сказал отрывисто:
"возьми  за  шею";  плоскодонка  резко  накренилась  вперед, корма  взлетела
высоко; он вернулся обратно и сел на прежнее место на дне.
     -- Еще минутку, не  сердитесь,  -- говорила  позади нас Маруся, -- надо
обсохнуть. -- Голос  у нее был как будто просящий, но под ним чувствовалось,
что она все еще смеется от какой то своей радости.
     Минута прошла (студент опять запел), потом опять зашуршало, и еще через
минуту  она  шумно  соскочила  на дно,  воскликнула: -- Готово -- ангелы  вы
терпеливые!  --  схватила  моего  соседа  за  голову, откинула  ее  назад  и
поцеловала в лоб, прибавив: -- относится ко всем.
     Но еще это был не конец той ночи.

XIV. ВСТАВНАЯ ГЛАВА, НЕ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЯ
     Честно:  эту  главу  пишу только по  чистой  трусости. Я  уже раза  три
начинал продолжение той ночи, но оно мне трудно дается, робею;  три страницы
бумаги только что разорвал. Для передышки напишу пока о другом. Один критик,
разбирая книжку  моего производства, указал с  укором на большой недостаток:
нет  описаний  природы. Это  было  лет  десять тому  назад, но мое самолюбие
задето: надо попробовать. Конечно, такая глава -- не для читателя: читатель,
несомненно, описаний природы не  читает; я, по крайней мере, всегда  их  при
чтении  безжалостно  пропускаю.  Я  бы  мог,  ради  упомянутого   самолюбия,
разбросать по разным  местам этой повести десяток пейзажных воспоминаний, но
это была бы ловушка; самое добросовестное -- выделить их в особую главу (тем
более, что оробел и хочу сделать передышку),  и главу честно  так  и назвать
вроде "не любо, не слушай".
     Летом  наш  берег...  (Летом:  что зимою, того я знать не хочу. Я очень
люблю жизнь  вообще, и свою жизнь особенно люблю и люблю ее  припоминать, но
только с апрелей до сентябрей. Зачем Бог создал зиму -- не знаю; Он, бедный,
вообще много напутал и лишнего натворил. Большинство моих  знакомых уверяют,
что им очень нравится снег: не только декоративный снег,  верхушка Монблана,
просто  белая  краска на  картине, можно полюбоваться  и отвернуться,  -- но
будто бы даже снег  на улицах  им нравится: а  по  моему снег  -- это просто
завтрашняя слякоть. Я помню только лето).

     114
     Летом  наш  берег,  глядя  с  моря,  представляет сочетание двух только
цветов, желтого и зеленого;  точнее -- красно-желтого и серо-зеленого. Берег
наш  высокий, один сплошной обрыв на десятки верст; никак теперь  издали  не
могу сообразить, выше ли двухсот футов или ниже, но высокий. Желтый песчаник
его костяка редко прорывался наружу, обрывы больше облицованы были той самой
красноватою глиной,  а  на  ней, в уступах или в  расщелинах, росли рощицами
деревья  и кусты.  Что  за  порода  преобладала, из  за которой общий  облик
получался чуть-чуть сероватый, не знаю; может быть, дикая маслина.  Господи,
какие чудеса палитры  можно создать из двух только оттенков! Однажды с лодки
я засмотрелся -- в  тот  час солнце освещало обрывы  под особенным каким  то
углом -- и  вдруг мне представилось, что все это не глина и не листва, а все
из  металла. Спит у Черного  моря, раскинувшись, великан,  и это его  медная
кираса. Давным-давно спит, сто  лет  его  поливали дожди, и во впадинах меди
залегла густыми  пятнами ярь. Как  то  раз,  уже много лет  после разлуки  с
Одессой, я увидел эту самую радугу из двух цветов в Провансе и едва не запел
от волнения, но в вагоне были чужие.
     Настоящие каменные скалы помню  только внизу, у самой  воды или прямо в
воде. Были и гранитные, где мы собирали креветок (их у нас называли "рачки")
и  миди,  т.  е. по  ученому  "мидии".  Но  больше  и скалы были из  рыхлого
песчаника; самая  высокая  называлась Монах, у Малого  Фонтана, и каждый год
море  смывало  по кусочку,  теперь уже верно ничего не  осталось. А еще были
"скалы" из какой то зеленоватой глины, мы ее называли "мыло", и в самом деле
можно было отломать пригоршню и намылиться, даже в соленой воде.
     Конечно, была и третья краска --  море; но какая? Синим я его почти  не
помню, хорошо помню темно-зеленым, с золотистою подкладкой там, где сквозили
полосатые мели. Кто то удивлялся при мне, почему наше море назвали Черным: а
я своими глазами видел его черным, прямо под веслами  и на версту  вокруг, и
не в бурю или в  хмурый день,  а под солнцем. Но, по-моему,  наше море  надо
было смотреть тогда, когда оно белое. Надо встать за час до восхода, сесть у
самой воды на колючие голыши  и следить,  как  рождается заря;  только  надо
выбрать совсем тихое утро. Есть тогда четверть часа, когда  море белое, и по
молочному  фону  простелены  колеблющиеся,  переменчивые  полосы,  все  тоже
собственно белые, но другой белизны: одни с оттенком сероватой стали, другие
чуть-чуть  сиреневые, и редко-редко вдруг  промерещится  голубая. Постепенно
восток начинает  развешивать  у  себя на авансцене  парадные  занавески  для
приема  солнца, румяные, апельсиновые,  изумрудные -- Бог  с ними, я  и слов
таких не знаю  по-русски;  и,  отражаясь, весь  этот хор  начинает,  но  еще
смягченными, чуть-чуть отуманенными  откликами, вплетаться  в основную белую
мелодию моря -- и вдруг все загорится, засверкает, и кончено, море как море.
-- Это я лучше всего видел,  когда рыбак Автоном Чубчик вез меня с Марусей к
ней на дачу после ночи у меня в Лукании; но я забегаю вперед.
     В  описаниях природы  принято  называть по  именам растения; я когда то
умел,   только  имена  были  все,  кажется,  не  настоящие.  Был,  например,
плебейский  красный  цветок,  на высоком  стебле, а  вокруг  цветка  колючий
ошейник: его звали "турка"  -- идешь по тропинке  и палкой сбиваешь турецкие
головы; однажды я сбил три сразу одним ударом,  как пан Лонгинус Подбипента,
герба  Зерви-каптур,  у Генриха  Сенкевича. Или  был  такой  куст, по  имени
"чумак":  если потереть  листьями руки, они вкусно пахнут  гречневой  кашей.
Лучше всего, однако, не ломать головы над именами: если просто лечь на спину
и зажмурить  глаза,  одна симфония запахов  крепче свяжет  тебя  навсегда  с
божьим садоводством, чем целый словарь наизусть.
     Из  божьего скотоводства  самый  прекрасный  зверь у нас  была ящерица.
Оттого ли, что в Европе другая порода,  или просто оттого, что сам я старею,
но вот  уже, сколько лет  и сколько стран, ящерицы попадаются  только серые.
Наши на  Черном  море были  пестрые: самоцветная смарагдовая  чешуя, хвост и
мордочка, а горло и брюшко в переливах от розового  до  золотистого. Однажды
вечером, еще второклассники в Лукании,  наловили мы нарочно десяток, заперли
в крепости  и битый час освещали их толстыми бенгальскими спичками, красными
и зелеными; перепуганные зверьки то шмыгали от стенки к стенке, то застывали
на месте, и такое было это пьяное празднество красок, какого я с тех пор и в
столичных  феериях не видел, где режиссеры почитались мастерами color scheme
и антреприза не жалела тысяч.
     Еще был один хороший занятный зверь, но совсем иной -- краб, и жил он в
подводных  расщелинах  массивов. Массивы  --  это  громадные  каменные кубы,
которыми на  много верст в длину облицованы  берега, молы и волнорезы нашего
порта; под ними ютились камбала  и бычок, даже скумбрия или паламида ("или":
когда  идет паламида,  скумбрии  не будет  -- паламида ее съела);  но больше
всего было крабов. Мы их удили  при помощи камня, шпагата и психологии... но
я уже где то в старом рассказе это описал: и  так  слишком много повторяюсь.
Посидеть  бы теперь  на массивах полчаса; я бы и крабов  не стал беспокоить:
только посидеть, свесив босые ноги, прикоснуться, как Антей,  к земле своего
детства.
     Еще было одно  Черное море,  и даже Азовское  при  нем, с проливом, как
полагается, но без воды:  это  были две  большие котловины в Александровском
парке, нарочно не засаженные ни деревьями, ни травою: там мы гурьбами играли
в мяч... Господи, как это безжизненно выходит по-русски: "играли в мяч".  Не
играли,  а игрались;  не  в мяч, а в мяча; даже не игрались, а гулялись; и в
гилки  гулялись, и  в  скракли,  и  в  тепки; впрочем,  и это  я уже где  то
описывал.  Когда всю жизнь  пишешь  и  пишешь, в  конце концов слово сказать
совестно. Ужасно это глупо. Глупая вещь жизнь... только чудесная: предложите
мне  повторить  --  повторю, как была,  точь-в-точь, со  всеми  горестями  и
гадостями, если можно будет опять начать с Одессы.


x x x

     Кстати, уж  раз передышка: та песня  про "лаврика" столько  вертелась у
меня на пороге  Памяти, так  просилась на бумагу после того, как я мимоходом
ее помянул, что  я  не выдержал: ночь отсидел, и приблизительно восстановил.
Зато теперь буду  считать  ее своим произведением: по  моему, лучший из всех
моих  поэтических плагиатов. Правда, иногороднему  читателю  нужен  для  нее
целый словарь  -- кто  из них, например, слыхал про "альвичка", разносившего
липкие  сласти в  круглой стеклянной  коробке?  Но,  в конце концов,  я  эту
повесть и  вообще  не для  приезжих  написал: не поймут,  и не надо. Вот  та
песня:
     Коло Вальтуха больницы
     Были нашие дворы.
     В Нюты зонтиком ресницы,
     Аж до рота и догоры.
     Ей з массивов я в карманах
     Миди жменями таскал,
     Рвал бузок на трох Фонтанах,
     В парке лавриков шукал.
     Лаврик, лаврик, выставь рожки,
     Я свару тебе картошки.
     Откогда большая стала,
     Шо то начала крутить:
     То одскочь на три квартала,
     То хотить и не хотить.
     Я хожу то злой, то радый,
     Через Нюту мок и сох...
     А вже раз под эстокадой
     Мы купалися у-двох.
     Лаврик, лаврик, выставь рожки,
     Горько мышке в лапах кошки.
     На горе стоить Одесса,
     Под низом Андросов мол.
     Задавается принцесса,
     Бу я в грузчики пойшел.
     Раз у год придеть до Дюка,
     Я вгощу от альвичка...
     И -- табань, прощай разлука:
     Через рыжего шпачка.
     Лаврик, лаврик, выставь рожки,
     Хто куплял тебе сережки?
     Год за годом, вира-майна,
     Порт, обжорка, сам один...
     Тольки раз шмалю нечайно
     Мимо Грецка в Карантин --
     У Фанкони сидить Нюта,
     На ей шляпка, при ей грек.
     Вже не смотрить, вже как будто
     Босява не человек.
     Лаврик, лаврик, выставь рожки,
     Разойшлись наши дорожки.

XV. ИСПОВЕДЬ НА ЛАНЖЕРОНЕ
     Месяц над республикой Луканией  взошел поздний, горбатый, но необычайно
яркий.
     Трудно было пробраться среди сплошного кустарника, диких груш и маслин,
акации, бузка и  черемухи. Акация уже отцветала, в голубоватой лунной тишине
стоял только намек  на ее недавнее владычество. Было так безлюдно, как будто
и вообще забыл  весь  мир  о  Лукании,  даже днем сюда  никто  не  заглянет:
действительно, высокие  шелковистые травы  заполнили и дно  ложбины, а в мое
время оно  всегда  было  утоптано. Кругом со  всех сторон толпились кудрявые
холмы, не видать  и не слышно было ни  моря, ни дач, ни города;  пока мы шли
сюда, еще доносилась откуда то издали музыка на гулянье, но теперь и оркестр
уже разошелся по домам, после полуночи.
     --  Дуетесь?  --  спросила  Маруся,  все  тем  же  голосом  подавленной
внутренней радости.
     Назад она велела грести не к ним на дачу,  которая лежала много  дальше
на юг, а сюда; выскочила на берег, потянула за руку меня, а остальным велела
плыть куда угодно.  "Он  меня проводит домой  еще  на  этой неделе; если кто
завтра увидит маму -- велите ей не  беспокоиться,  младенца не  будет".  Они
послушались  и  уплыли,  отсалютовав  sans raneune  --  так  она давно  всех
воспитала; но мне было не по себе.
     --  Не ворчите, --  просила  она, держа меня под руку и  прижимаясь. --
Дома ведь  не  беспокоятся.  (Это  была правда, с  компанией  на  лодке в их
беззаботной  семье часто  на  всю  ночь  пропадали не  только  Маруся,  но и
младшие).
     -- Разве я ворчу?
     --  Вроде.  Вы...  "молчите  против меня".  А  как раз сегодня  нельзя,
сегодня  надо меня все время по  головке гладить. -- Я знаю, в  чем дело. Вы
боитесь, как они подумают: вот, наконец, и его Маруся в "пассажиры" взяла --
не спасся! Так?
     Я признался, что так; но  от близости ее лица, от лунного света  и всей
красоты и тишины кругом, досада моя быстро уже выветрилась.
     -- Сядьте, -- приказала  Маруся, -- а  я приклоню буйную голову на ваши
колени -- это ведь не такая уж великая вольность, правда?
     Я  разложил  пиджак по траве, а  сам присел на кочке; она легла,  долго
укладывала  голову у меня  на коленях, все  время беззвучно  смеясь чему  то
своему; наконец устроилась, облегченно вздохнула, закинула рук