три подбросил в
воздух, поймав  одну головой, вторую  рукою спереди, третью рукою за спиной.
Наконец,  когда гости уже надорвались от  хохота  и  могли  только  выть, он
изобразил в голосах сходку зверей для выбора  царя. Иллюзия была полная. Вол
ревел, рычала пантера, хрипло и гнусаво хохотала гиена, осел храпел, верблюд
злобно урчал, блеяли овцы, и все это шло так  быстро вперемежку, точно звери
действительно   спорили   и   прерывали  друг  друга;   в  конце,   побеждая
разноголосицу, торжественно и  подробно замемекал старый козел, и всем стало
ясно, что он избран царем.
     Гости уже плакали от смеха и  обессиленно махали руками; негры катались
по  земле,  хозяйка и три горничные  были в истерике; сам левит, хотя помнил
свое  место и, говоря вообще, не одобрял шумного веселья, не мог  удержаться
от одобрительного возгласа.
     Таиш услышал; он  всмотрелся в полутемный угол двора у кухонного навеса
и окликнул хозяйку:
     - Дергето! Что это у тебя за странник?
     Она подошла к столу:
     - Купец; очень приличный господин. Он с нагорья,  но совсем особенный -
говорит длинно, как  священник из Экрона... Не сметь! -  и она обеими руками
сразу  ударила по головам двух возлежавших, между которыми стояла и которые,
по-видимому, выразили ей свое внимание в форме, не соответствующей времени и
месту.
     - Зови купца сюда, -  распорядился Таиш. - Эй, путник! Приглашаю тебя к
столу. Земер, дай ему жареной рыбы и чистый кубок; а он нам за то расскажет,
что слышно на свете.
     Левит быстро стянул с головы  свою засаленную повязку, пригладил волосы
и, подойдя к столу, учтиво поклонился на три стороны.  Он привык  к обществу
инородцев; с филистимлянами, правда, еще  не  встречался,  но и их не робел.
Вот уже много лет в южном Ханаане был мир. Войны с туземными племенами давно
кончились  и  на  востоке,  и  на  западе;  покоренные народы  примирились с
судьбою, непокоренных решено  было не трогать,  а оба завоевателя, Израиль и
Кафтор, пока соблюдали межу, разделявшую сферы их влияния.
     Ряд боевых  поколений  утомил и тех,  и других, и третьих; все они дали
самим  себе долгую  передышку, и - кроме разбойников - никто никому не мешал
переходить из области в область.
     - Меня зовут Махбонай бен-Шуни,  из семейства Кегата, старшего в колене
Леви, - представился корректный левит, но никто его не слушал; пирушка дошла
уже  до  той  ступени, когда общих  тем для всего стола больше нет, и соседи
пьют, беседуют, целуются или ругаются друг с другом.
     Таиш, запросто  и,  по-видимому, без  усилия  отодвинув подальше своего
осовевшего соседа слева, указал на освободившееся место. Левит сел, обмакнул
пальцы  в плошку с водою и,  пробормотав негромко заклинание  (он  давно или
вообще никогда не ел рыбы), занялся едою; но блюдо было сложное, с кожицей и
косточками, и вкус необычный, а потому он скоро  объявил, что не голоден,  и
выпил немного вина, смешав его с водою.
     - Откуда пришел? - спросил его Таиш немного заплетающимся языком. Из-за
его  широкого  плеча красавец Ахтур,  изящно облокотившись, тоже  смотрел на
нового гостя; левая рука Ахтура легко и небрежно покоилась на волосатой лапе
друга - они, очевидно, были большие приятели.
     Остальным было не до них.
     - Я  теперь иду  из Иевуса 8, - ответил  Махбонай бен-Шуни, - но шел  я
окольными путями, через  Вифлеем; идти  прямо, на Кириат-Иеарим, не решился.
Иевуситы не хотят проложить дорогу к долине  - боятся; а  на тропинках легко
заблудиться, и они полны дикого зверья; да и люди тамошние не лучше.
     - Иевус? - сказал Ахтур, - это где туземцы молятся козлу?
     - Так точно, - ответил Махбонай, - по-ихнему Иерушалаим.
     -  Небольшой город,  но  прекрасный,  -  продолжал  он, -  все дома  из
розового камня,  земляных хижин  не видать;  город  на  скале, и вокруг него
стена  вот такой толщины.  И хорошо  там живется людям: не  сеют, не жнут, а
всех  богаче. Когда женщины их идут по улице, звон стоит кругом от цепочек и
браслетов.
     - Чем промышляют? - спросил Таиш.
     - У  них  два промысла. Раза  три  в году  они спускаются  в  Киккар, к
Иордану и  Соленому  морю 9:  грабят  поселки туземцев,  обирают караваны  и
подстерегают  по ночам лодки моавийских купцов.  Но еще три  раза в году они
грабят окрестные народы гораздо проще:  те  сами приходят к ним на стрижку -
толпами, тысячами.
     - Зачем?
     -  На поклонение.  Посреди города,  на площади,  стоит  у  них  большой
каменный  храм;  стоит  он,  говорят,  с незапамятных  времен, выстроен  еще
великанами задолго до того, как пришли  сюда ханаанские племена. Все кочевые
народы  юга и  пустыни  ходят  туда молиться о пастбищах и приплоде. В храме
день  и  ночь служат священники - весь  город полон  священников:  ох, какие
воры! Старший  священник, между прочим, мой родной дядя;  оттого я и попал в
Иевус  - хотел получить место при храме: в нашем роду все мы с детства знаем
обряды, музыку  и танцы. Но теперь  уж, видно, не те былые дни, когда  родич
стоял за родича. Старый мошенник даже не допустил меня к себе - велел прийти
завтра, а назавтра его привратник вручил мне табличку с  надписью: "Возьми с
собой,  - говорит, - и  передай семье: так, мол,  повелел преподобный". А на
табличке было написано (я умею читать): "Если б стал вводить я  братьев, Как
Иосиф,сын Рахили, Дело кончилось бы снова Так, как кончилось на Ниле" 10.
     Слушатели его засмеялись.
     - Умный человек твой дядя, - сказал  Ахтур. О том, что Дан и  остальные
колена  когда-то изгнаны были из Египта, знал  весь Ханаан, все равно  как о
том, что филистимляне приплыли из Кафтора.
     - Я и решил уйти, - продолжал Махбонай.
     -  На  прощанье осмотрел их святилище. Посреди  храма -  утес, в  утесе
дыра, под нею  пустой колодец: над дырой они  режут козлят, овец и детей (не
своих, а тех, которых приводят им набожные люди из пустыни) - и потом бог до
следующего праздника пьет из этого колодца. Сам бог - из красного камня; вид
у  него,  действительно,  козла, только  в два раза больше,  и по-настоящему
зовут его Сион, т.е.  владыка пустыни,  но  народ этого имени не произносит,
чтобы  не  рассердить бога, и  зовут они его  Азазель,  или  просто  Козел -
Ха-Таиш... Кстати, господин: нет ли и в  Филистии такого бога, и не в его ли
честь дано тебе это имя?
     Оба опять расхохотались,  на этот раз так заразительно, что и остальные
обернулись  в их  сторону, глядя оловянными глазами и  спрашивая  непрочными
голосами, в чем дело.  Через минуту  весь стол уже  заливался;  одни хлопали
себя  по  макушке, другие стучали кулаками по  столу, третьи стонали - видно
было, что Махбонай задал необычайно смешной вопрос.
     - Это не имя, а прозвище, - сказал, наконец, Таиш, вытирая глаза, - и я
не филистимлянин: я из племени Дана.
     -  А Козлом мы его прозвали  за  то, что он  такой мохнатый! - объяснил
Ахтур и ловко сорвал с головы соседа шапку. Из-под нее свалилась ему на лоб,
на уши, на затылок до самых плеч грива  темнорусых волос, на редкость густых
и тонких.
     Края их, ладони с полторы от конца, были заплетены в семь тугих жгутов,
каждый толщиною с большой палец.
     Левит побледнел и слегка отстранился.
     - Ты, значит, назорей?" - спросил он вполголоса. - Как же так.. а  это?
- и он указал  на кубок,  стоявший перед Таишем, и на расплеснутое  по столу
вино.  Он был серьезно потрясен. Как называется божество,  в честь  которого
производятся обряды,  это он не считал столь важным; но обряд есть обряд,  и
нарушать его нельзя.
     Таиш, однако, был другого мнения. Он весело и громко ответил:
     - В Цоре я  назорей; в земле Ефремовой 12 - тоже; тут я не я. В  роще -
маслина, в поле - пшеница; всему свое место.
     И он допил свое вино, причем Ахтур деликатно захлопал в белые ладоши.
     - Это грех, господин, - настаивал левит.
     Выражение  лица  Таиша  вдруг  изменилось; охмелевшие  глаза  взглянули
строго и сурово, углы рта подтянулись, ноздри  напряглись; он нагнулся к уху
левита и сказал отчетливо:
     -  Время человеку бодрствовать и время спать.  Там я бодрствую; здесь я
вижу сны; а на сон нет закона. Пей и молчи!
     Он отвернулся  и  затеял игру  со своим  визави,  который  был  еще  не
окончательно пьян. Это  был экронец, резавший мясо мечом.  Игра, старая, как
Средиземное  море,  была  и  очень  простая,  и   невероятно  трудная:   оба
одновременно опускали на стол правый кулак, выставив  несколько  пальцев,  а
остальные поджав; один из играющих, отгадчик, должен был  в  то самое время,
ни на миг раньше, ни позже, назвать сумму выставленных обоими пальцев.
     В разных углах стола, кто владел еще  руками,  играли в  другие игры: в
упрощенные кости на чет и нечет,  или во что-то вроде наших карт, при помощи
разноцветных камешков четырех мастей. Кольца, запястья, брелоки -  разменная
монета Филистии - переходили из рук в руки,  иногда с ругательством,  иногда
после ссоры и третейского разбирательства осовелых соседей.
     Левит  поднял  глаза  на  хозяйку,  и  они переглянулись.  Тем временем
служанки  уже  вынесли корзину обглоданных костей собакам, и по  ту  сторону
забора начался визг и вой дележа.
     Голос  данита  один  поминутно  отрывисто  рявкал: "Шесть!  - четыре! -
десять!"  Он смотрел не на руки, а в глаза партнеру, и  почти всегда называл
верное число.
     Вдруг он предложил экронцу:
     -  Хочешь биться об заклад? Игра в четыре руки, и я должен отгадать три
раза подряд.
     - Идет, - сказал экронец. - А ставка?
     - Ставка простая: все, что я потребую, - или, если я проиграл, все, что
ты потребуешь.
     - Идет, - сказал экронец.
     Они  назначили судей:  Ахтур  со стороны  данита,  гость  из Асдота  со
стороны  экронца. Таиш высоко  поднял оба  кулака, противник его тоже, и оба
гипнотизировали  друг друга глазами.  Оба  вдруг  и вместе  обрушили  четыре
кулака на стол, и прежде, чем они ударились о доску, Таиш прогудел:
     - Четырнадцать!
     Судьи стали считать. Таиш выставил  все пальцы левой руки, один правой;
экронец  просто поджал оба больших  пальца и выставил  по  четыре на  каждой
руке. Его пальцы слегка дергались.
     Опять они  подняли кулаки. Весь стол, кроме  спящих,  смотрел теперь на
них. Левит с  пересохшей от волнения глоткой переводил  выпученный взгляд  с
одного лица на другое. Оба  игрока сильно побледнели; глаза экронца выражали
крайнее напряжение,  глаза Таиша ушли еще глубже под брови и смотрели оттуда
так, как  будто он целился  или готовился к прыжку. Вдруг левиту стало ясно,
как будто ему шепнули, что сейчас выкрикнет данит.
     Бах! -  четыре кулака ударили,  как один, а  Таиш отчеканил  уверенно и
негромко: - Ничего!
     Так и было, кулаки оказались сжатыми.
     В третий раз  напряжения было меньше; всем почему-то казалось, что дело
решено.   Экронец  моргал   и  встряхивал   головою,   как   будто  стараясь
освободиться;  глаза  данита  диктовали  или,  может  быть,  просто читали в
несложном мозгу человека старинной, но необрезанной расы.
     - Одиннадцать!
     Таиш выставил один палец, его противник все десять. Экронец вынул из-за
пазухи пестрый  шелковый платок и долго отирал лоб, уши и  затылок,  а потом
спросил:
     - Что я проиграл?
     - Твой меч, - ответил Таиш.
     Шум, начавшийся было на всех концах стола, оборвался. Остальные экронцы
инстинктивно придвинулись ближе к проигравшему. Он казался растерянным.
     - Это невозможно, - сказал он тихо. - Требуй, что угодно, Самсон, кроме
этого - ты ведь знаешь...
     У данита опять раздулись ноздри.
     - Ничего знать не хочу. Ты проиграл. Пожилой судья из Асдота вмешался:
     - Нашему другу из Цоры несомненно известно, что  по закону Пяти городов
нельзя передавать  железо  людям его племени. Это государственная измена; за
это полагается смертная казнь.
     Самсону это все  было хорошо  известно; но, видно, еще  больше известно
было ему то,  что во всех уделах двенадцати  колен  не  было ни одного куска
боевого железа; и он  много  выпил.  Он стал медленно  подыматься;  люди  из
Экрона и Гезера начали шарить за собою неверными руками - к счастью, опытная
хозяйка давно уже велела негру убрать все мечи. Ахтур тоже поднялся, положил
руку  на  плечо друга  и  проговорил  своим грудным  голосом, задушевным без
вкрадчивости:
     - Самсон, они твои гости... и вы все наши гости, здесь в Тимнате.
     Таиш угрюмо опустил голову.
     - Хочешь, я дам тебе... - начал проигравший, но данит его прервал:
     - Ничего не хочу.
     В неловком  молчании  было  только  слышно, как  грызлись собаки  из-за
объедков. Таиш вдруг расхохотался, сел на свое место и загремел:
     - Не станем ли и мы лаять друг на друга? Мир!
     Он  слегка  повернулся к забору,  и вдруг  из  средины двора  на брехню
собачьей стаи откликнулись четыре пса:  один  - большой  и злющий, другой  -
обиженный щенок, третий - тоже щенок, но задорный и наглый;  четвертый -  не
подавал голоса, а просто  грыз,  чавкал  и поперхивался; и все это  был один
Таиш.  Кончив  концерт,  он,   под  общий  хохот,  в  котором  на  этот  раз
чувствовалось и искреннее облегчение,  и некоторое старание задобрить, встал
и отошел в сторону, поманив за собой Махбоная.
     - Левит, - проговорил он, - я вот что тебе хотел сказать: если ты ищешь
работы  у  жертвенника, приходи  завтра в  Цору к  моей матери. У нее  целая
комната образов. Ты умеешь служить и нашему Господу?
     - Конечно, умею; да и служба ведь одна и та же.
     - Спроси в Цоре, где дом Ацлельпони: всякий тебе укажет.
     - Спасибо, сын Ацлельпони...
     Самсон улыбнулся.
     - Сын Маноя, - поправил он. - Ацлельпони моя мать, отца зовут Маной; но
если  ты  в  Цоре  спросишь,  где  дом  Маноя,  то  спрошенный  задумается и
воскликнет: "А, это муж Ацлельпони!"

Глава III. ДВЕ КОШКИ

     Перед рассветом Махбонай бен Шуни, после  удовлетворительного и тайного
делового заседания с  госпожою Дергето, навьючил осла и направился через тут
же  находившиеся  северные ворота кратчайшей дорогой  в Цору.  От  визита  в
загородный дом вчерашних девушек он решил отказаться: необходимо было скорей
исчезнуть  из  пределов  города,  и, главное, посещение  Тимнаты и без  того
оказалось  для  него  чрезвычайно  выгодным.  Уходя,  он заглянул в  комнату
постоялого двора: при свете  ночника  там храпели иногородние гости; местные
уже  давно  разбрелись  по домам, опираясь друг на друга, - кроме  тех,  что
остались  в гостях у служанок,  кельи которых помещались  во  флигеле.  Сама
хозяйка, будучи  занята торговыми делами,  отказалась от предложенной ей той
же любезности.
     Несколько позже  из  общей  комнаты, осторожно ступая,  вышел Самсон. В
правой руке он нес чтото продолговатое,  завернутое в плащ; в  левой шапку с
перьями.  На дворе он сложил обе ноши, окунул, разгоняя тучу комаров, голову
и руки  по  локоть в большую глиняную  кадку с водой и долго махал  руками и
тряс  гривою,  чтобы обсохнуть. После этого он  аккуратно выложил  на темени
свои семь косиц  и надел шапку; оглянулся,  развернул  плащ, вынул  из  него
короткий экронский меч, сунул его за кушак, стянул кушак покрепче, закутался
в  плащ  и бесшумно  вышел на улицу.  Минуя северные ворота, он направился к
южным, по дороге, которой в обратном направлении прошел накануне левит. Даже
в предместье туземцев все еще спали; только  в конце его, где начинались уже
филистимские дома, в низком строении, похожем на пещеру, шевелились какие-то
фигуры,  разводя огонь. Самсон знал Тимнату и знал, что  это за пещера:  это
был  оплот  филистимского  могущества, туземцами  уже утраченный, а  Дану  и
другим коленам  еще недоступный -  кузница. Он  машинально расправил складки
плаща на левом боку, чтобы не оттопыривалась под ними украденная ноша.
     Солнце выглянуло, когда он дошел до южных ворот.  Было свежо и красиво.
Коршуны клекотали под карнизами старинной приворотной башни; жаворонки, один
за другим,  подымались  в  небо, словно их  туда втаскивали на веревочках, и
сверлили  уши трелью.  Красные  и  лиловые цветы,  усеянные  тяжелой  росою,
искрились и мигали с обеих сторон протоптанной дороги. Он быстро шел в гору,
не оглядываясь на загородные дома, где  и  рабы еще не начали шевелиться; он
только подумал укоризненно о ленивом филистимском быте - в  Цоре уже давно в
этот час молола каждая  мельница. Подходя к  последнему  дому, он  беззвучно
рассмеялся:  вон, за теми деревьями, сейчас будет пруд, через который ему не
удалось перескочить на шесте. До сих пор смешно было  вспомнить, как он увяз
в тинистом дне. Он поравнялся с  прудом, пристально  глядя дальше, на низкое
крыльцо с колоннами; но там никого не было и быть не могло так рано - Самсон
это знал.
     Вдруг его окликнули по имени, молодым женским голосом. Он остановился и
оглянулся  на пруд. Там купалась девушка - черноволосая, не рыжая,  хотя под
солнцем ее волосы отливали красной медью. Самсон сделал гримасу, а потом его
лицо приняло холодное, каменное выражение.
     Девушка поднялась, вода ей теперь доходила только до колен. Самсона это
рассердило. Он знал ее выходки, но  это было  слишком. Женщина  в двенадцать
лет - женщина; стоять перед  мужчиной безо всего - это не полагается даже  у
филистимлян, даже у  туземцев. Он  внутренне смутился,  но  на это проклятый
бесенок и рассчитывал, и такого удовлетворения  он  ей  не хотел  доставить.
Поэтому он не  отвернулся и  не  опустил глаз, а  просто  изобразил на  лице
равнодушие и смотрел поверх нее, со скучающим видом.
     - Куда так  рано, Самсон, - и еще после похмелья? - спросила она звонко
и  вызывающе. Классическим жестом  женщины,  которая хочет себя как  следует
показать, она подняла обе руки к волосам и стала их выжимать за головою; при
этом она  выгнулась,  грудью вперед и  бедрами  назад. Это  была  уже  очень
красивая девушка, но  ее стройные линии Самсона не  смягчили.  "Змееныш",  -
подумал он про себя, а ей ответил:
     - Есть дело на горе. Очень тороплюсь.
     -  Семадар  еще  спит. А я  всегда тут на  заре  купаюсь, пока  пруд не
высохнет.  Ты  уже  завтракал? Хочешь  козьего  молока?  Подожди  минуту,  я
закутаюсь в простыню и пойду с тобою - платье мое в комнате.
     Самсон пожал плечами и ответил:
     - Нет времени, я спешу. Прощай. Он повернулся  и  быстро пошел  дальше;
вдогонку ему она мелодично засмеялась и крикнула:
     - Есть,  видно, вещи,  которых могучий  Таиш  боится! Он отозвался,  не
оглядываясь:
     - Просто, есть вещи, которые его не занимают. Тем не менее, встреча его
взволновала. Он поймал себя на мысли: "А если бы то была Семадар?" - и густо
покраснел.  Но старшая  никогда  бы этого  не сделала.  Семадар,  как и  все
филистимские  девушки, с которыми  он  встречался,  была  гораздо  смелее  в
обращении,  чем это принято  было в Цоре; но у нее это выходило само  собою,
просто  от живой ясности  и  улыбки  духа,  и оттого никогда  не переступало
доброй границы. Другое дело  младшая: у  этой -  во всем какой-то  умысел, и
почти всегда порочный,  как сегодня;  все ради того,  чтобы на нее  обратили
внимание; не будь этого, Самсон  бы вообще не заметил такую недорослую козу.
Как  ее  зовут?  Вроде  "Элиноар":  видно, мать  ее,  аввейка,  настояла  на
ханаанейском имени. Самсон как-то видел эту  мать и отнесся к ней брезгливо.
Аввеи считались на низшей ступени изо всех  туземцев; кроме юга Филистии, их
вообще нигде в Ханаане  не знали, а у филистимлян они таскали воду  и рубили
дрова. Мать Элиноар тоже была в доме скорее на положении ключницы, чем жены.
Настоящая  жена  была  мать Семадар, большая  филистимская  госпожа,  и  она
правила домом.
     Самсон уже давно взбирался без дороги и даже без тропинок; холмы в этой
местности, хотя невысокие, были круты и заросли колючими кустами. Добравшись
до плоской вершины, он осмотрелся; налево, шагах в двухстах дальше, виднелся
обрыв, над ним одинокая  смоковница,