ый раз на
веку потерял нить своей воли. Его мысли быстро завертелись кругом да  около.
Откуда взял Ахтур эту  притчу о сладком и свирепом? Самсон что-то вспомнил -
что-то в этом роде он сказал в то утро при Элиноар...
     Инстинктивно  он  поднял глаза и увидел прямо перед собой обеих сестер;
они стояли позади гостей, с кувшинами в руках; обе смотрели на него. Элиноар
вся светилась торжеством; встретя взгляд Самсона, она засмеялась и крикнула:
     -  Это не я  рассказала  Ахтуру. Я рассказала  только  одной Семадар  -
спроси ее: правда, Семадар, я рассказала только тебе, а ты - Ахтуру?
     Тогда  он сплелся  глазами с Семадар  и  видел,  как постепенно под его
взглядом  менялось ее  выражение. Сначала она  смотрела на него с шаловливой
повинною: она,  по-видимому, одна во всей  толпе  не поняла, что  произошло;
думала,  что это все шутки. Но вдруг ей стало ясно, что Самсон сердится; она
побледнела, открыла губы, уронила кувшин, подымая руки не то для просьбы, не
то  для  защиты.  И  еще  через  мгновение она поняла, что Самсон  не только
сердится,  но  он  глубоко  потрясен,  случилось что-то  большое,  страшное,
неисцелимое... А Самсону  вдруг все это стало  безразлично и противно.  Одна
девчонка  солгала,  другая выдала...  грязь, ложь,  предательство  -  к чему
спорить?  о чем с ними всеми говорить? Прочь! Он поднялся и крикнул изо всей
силы:
     - Has!
     Это грубое  слово,  это значит:  молчать.  Редко  он разворачивал  свой
нечеловеческий  голос  до  полной  ширины,  как на этот раз;  большинство из
присутствующих  никогда  этого  голоса и  не слышало  и не  подозревало, что
бывают такие объемы  звука. Возглас  его ударил по всей массе воздуха как бы
сразу  со всех сторон; за версту  и  дальше от бергамова дома,  в городе, он
прервал  гомон  туземной  черни;  сторожа,  избивавшие  десятских, на минуту
остановились, подняв  толстые  хлысты и  встревоженно  оглядываясь; а в саду
Бергама замолчали птицы в листве на мгновение  и люди надолго; только шакалы
шарахнулись  от своего стола и стали двумя рядами за Самсоном; все остальные
не шелохнулись, только повернули головы.  Не одна неожиданность грохота была
в  этом окрике, но и другое: чтото от Самсонова  роста, от его  плеч,  вдвое
шире  спины  любого человека, от тяжелой шеи, на которой казалась  маленькой
косматая голова, от гранитных мускулов под волосатой шкурою рук - весь облик
Самсона был в этом  реве, напоминание  о нечеловечьей,  фантастической силе,
против которой безумием было бы поднять руку.
     - Прощай, Тимната,  -  спокойно  сказал  Самсон среди полной  тишины. -
Больше вы меня  гостем этого города не увидите;  от вас  зависит,  чтобы  не
увидели меня  врагом. Кому  править Ханааном это  решится  не  на пиру, и не
словами.  Пока разойдемся за межу; ваше -  ваше, мое - мое.  Что  мое,  то я
отберу, когда придет время... когда мне захочется. Что ваше, то вы получите.
Заклад я уплачу. Я его не проиграл; загадка моя была совсем не та; но это не
важно  - моей  телицей вы  пахали, мне и платить за потраву. Что  это  было?
тридцать плащей  из расшитого  шелку?  Вы их получите; и вышивка на  них вам
понравится: это будет работа  не наших, а ваших искусниц. Прощай, Тимната  и
помни о меже: не переступишь. Он повернулся к тестю:
     - Прощай пока, Бергам, - сказал он. - Ты хороший человек, и не твоя это
вина. Вина моя: прости меня.
     Семадар  к  нему  подбежала, протянула руки, хотела  что-то сказать. Он
отмахнулся, как от шмеля:
     -  Иди прочь  от  меня,  - проговорил  он негромко,  но  отчетливо; все
слышали. Бергам побагровел и начал было слово;  но Семадар, плача, бросилась
ему на грудь, и он занялся ею.
     Самсон пошел, и  шакалы за  ним; Ягир впереди,  Нехуштан, доедая сочную
фигу, последним.
     Дом Ахтура был тоже за городскою стеною, но  много дальше  от города, к
западу, у самой дороги в Аскалон.
     Дней через  десять,  поутру, дворецкий  его  нашел на крыльце аккуратно
увязанный тюк; в нем оказалось тридцать шелковых накидок, какие филистимляне
надевали по праздничным случаям; не все были новые, но все хорошей работы.
     У Ахтура  не  было  сомнений, что  накидки  филистимские  и  что Самсон
кого-то  где-то ограбил. Но так и до  самой смерти своей не  узнал он, где и
кого: под Аскалоном, в загородный дом местного сановника, поздно вечером, во
время многолюдного  званого  пира, ворвалась шайка с великаном во главе; они
убили несколько стражников и рабов, поколотили  и раздели хозяина и гостей и
пропали бесследно.

Глава XV. ВО ДНИ СУДЕЙ ИЗРАИЛЬСКИХ

     Из  Аскалона  Самсон вернулся  прямо  в Цору,  ко времени  жатвы. После
уборки, взяв с собой Ягира и Нехуштана, он ушел, как обещал, в обход селений
Дана разбирать тяжбы.
     В самом  деле, мала и тесна была Данова земля и оттого  полна раздоров.
"Дан  судит и рядит", насмехались  соседние колена.  В каждой  деревне  была
ссора  из-за  того, что сосед  у соседа  ночью передвинул межевые  знаки. На
каждой  десятой  корове  лежало  обвинение в  потраве.  Вообще,  земледельцы
ненавидели скотоводов. "Для малого стада,  - жаловались они, - нужно столько
земли, что посей на  ней пшеницу - прокормишь  целую  деревню". Была округа,
где  человеку в шерстяной одежде опасно  было  показаться  среди  пахарей, а
человеку  в рубахе изо льна -  среди пастухов; если же забрел бы туда чужак,
не знающий местной злобы, в  платье, сотканном из  смеси  льна  и шерсти 16,
плохо пришлось бы ему среди тех и других. Скотоводы еще были не так  свирепо
расположены  -  вероятно потому, что  их было меньше,  и  они реже  селились
скопом; но у земледельцев убить тайком пастуха не считалось за грех.
     Такого  убийцу привели  к  Самсону  в Айялон.  На  сходке вокруг  судьи
пастухи  столпились с одной стороны, земледельцы с  другой,  как два лагеря.
Самсон посмотрел на тех и других и сказал:
     - Если затеете драку, перебью всех без разбору. Вызывайте свидетелей.
     Убийца, коренастый человек, очень спокойный, отозвался:
     - Никаких свидетелей не нужно. Я его убил, точно  так,  как  рассказали
тебе эти чертовы дети,
     - он указал  на  пастухов. -  И второго убью, если поймаю козу на своем
винограднике. Сам Бог велел истреблять скотоводов.
     Самсон усомнился  в  этом, но  во  стане  земледельцев  многие закивали
головами.  И  обвиняемый,   с  глубочайшей  и  невозмутимой   убежденностью,
рассказал  назорею предание  о том,  как  в древности  землепашец  Каин убил
овцевода Авеля,  и другие пастухи устроили было на него облаву; но тогда сам
Бог  послал к ним ангела заявить, что за каждого убитого пахаря чума поразит
семерых из пастушьего  отродья; а если  они тронут Каина, совершившего такое
хорошее дело, то за него одного умрут семьдесят семь скотоводов 17.
     Самсон предложил семье убитого на выбор
     -  побить виновного камнями или взять выкуп; посоветовавшись со своими,
старший сын предпочел выкуп, чтобы не плодить кровавой мести в округе.
     -  Не дам выкупа,  - упрямо сказал убийца, Господь запретил кормить эту
саранчу.
     Самсон взял его за правую руку и стиснул ее; почитатель Каина несколько
минут извивался," бранился и вопил от боли, но под конец сдался и простонал:
     - Дам выкуп - будьте вы прокляты с судьею вместе!
     * * *
     Среди самих скотоводов  было тоже  неладно. Те, у которых  были коровы,
ненавидели тех, что разводили овец;  ругали овец  той же бранью "саранча". В
Шаалаввиме, где недавно Самсон оказал  услугу овцеводам, волопасы на него за
это  косились; но оказалось, что и овцеводы им недовольны. Как и староста их
Шелах бен-Иувал,  они все находили, что не следовало отбирать у  херешанских
грабителей  все украденное стадо целиком: часть надо было оставить ворам, не
то в утешение, не то в виде взятки. Теперь уже больше месяца не видно было в
Шаалаввиме  гостей  из  вениаминовой земли,  а  прежде они  приходили часто:
иногда, правда, воровать, но иногда и торговать. Словом, все были сердиты на
Самсона.
     Самсон выслушал эти жалобы, ничего на них не ответил и сказал:
     - У  меня  мало времени. Вы меня звали придти к вам судить. Есть у  вас
тяжбы?
     Оказалось, что в  этом  селении скотоводов вообще никто не хочет идти к
нему  на  суд  -  кроме  двух  братьев,  занимавшихся,  в  виде  исключения,
хлебопашеством и потому не имевших на него досады.
     Братья  были непохожи  друг  на друга. Старший говорил много, быстро  и
злобно,  размахивал руками, сверкал глазами;  младший держал  себя скромно и
молчал, покуда его не спрашивали. Первым выступил старший:
     -  Мы, собственно, не здешние уроженцы, заговорил он,  - покойный  отец
наш переселился из Баалата...
     Самсон коротко прервал его:
     - Начинай с конца. Жалобщик удивился.
     - Как так с конца?
     - Начинай прямо с жалобы; об отце ты расскажешь, когда я тебя спрошу об
отце.
     - Но... ведь поле это купил наш отец...
     - О чем спор?
     - О дележе урожая, - ответил тот.
     - Рассказывай.
     - Поле мы вспахали и засеяли вместе;  но во время жатвы  поссорились  и
порешили  разделиться. Поле пополам,  на  это  оба согласны; но как  быть  с
урожаем?
     - Почему и урожай не пополам? Старший закричал:
     - Потому что он ничего не делал; и  пахал, и сеял, и жал один я. Урожай
мой! Самсон спросил у второго:
     - Правда это?
     - Нет, - ответил младший, - оба мы работали  поровну. Половина урожая -
моя. Самсон спросил:
     - Есть свидетели?
     Кроме   жен,  свидетелей  не  было:   братья   эти  были  единственными
земледельцами в Шаалаввиме; никто их работы не видел; а жены не в счет.
     Самсон   помолчал;  внимательно  посмотрел  на   обоих  братьев;  потом
оглянулся на стариков, которые только что укоряли его за то, что не  оставил
ворам подарка; и вдруг спросил у старшего:
     - Ты говоришь: весь урожай твой?
     - Весь. Потому что брат мой с самого детства...
     - А ты что говоришь?
     - Я по справедливости: половина его, половина моя.
     - Значит, - сказал Самсон, - об одной половине спора нет: оба согласны,
что она полагается старшему. Спор только о второй половине: ее мы и разделим
поровну. Три четверти урожая - старшему, а младшему четверть. Ступайте.
     Старший  радостно загоготал; младший побледнел, но поклонился  и  хотел
пойти. Тогда старики зароптали: один из них тронул руку Самсона и сказал ему
тихо:
     - Мы их хорошо знаем: старший лжет; он известен как человек негодный.
     - Я это вижу, - громко ответил Самсон и обратился к младшему.
     - Брат  твой  -  обманщик; но ты - глупец, а это еще хуже. Сказал бы ты
тоже:  "Весь  урожай  мой", - получил  бы  свою половину.  Когда  бьют  тебя
дубиной, хватай тоже  дубину,  а  не трость камышовую.  Ступай; впредь  будь
умнее и научи этому остальных людей твоего города: им это пригодится.
     Старики опустили головы, кроме  желтоседого  Шелаха, который смотрел на
Самсона с любопытством.
     -  Ты  судишь по-новому,  -  прошамкал он. А вот  есть  у нас еще  один
случай, похожий на этот. Приведи сюда Этана и Катана,  - сказал он одному из
сыновей, сопровождавших его, скажи, что это я приказал.
     Этан и Катан пришли неохотно - они были скотоводы.
     - Эти шли дорогой, - объяснил  Шелах, и нашли приблудную ослицу. Пришли
ко мне судиться. Я спрашиваю: "Кто первый  увидел?". Каждый говорит: "Я". "А
кто первый схватил?" Каждый говорит: "Я". Как быть?
     Самсон спросил:
     - Верно рассказал мне Шелах бен-Иувал? Оба кивнули головою.
     -  Разрубите  ослицу  пополам,  -  велел  Самсон, - каждому  полтуши  и
полшкуры.
     Старики  засмеялись этому,  как неумной шутке; но  Этан поднял  голову,
кивнул Самсону и сказал:
     - Ты мудрый судья, цоранин. Если не мне, то и не ему.
     - А ты что скажешь? - спросил Самсон у Катана.
     Катан был человек рассудительный.
     - На что мне пол ослиной шкуры? Коли так, можете отдать ее кому угодно,
хоть ему - пусть он на ней женится, если хочет.
     Самсон плюнул.
     - Глупая тварь  осел,  - сказал он,  - но ты  осел из  ослов. Рад  бы и
решить  это дело  в  твою  пользу  ты,  видно,  добрый хозяин, умеешь жалеть
скотину: но раз ты сам уступаешь, спор кончен, и судье нечего делать. Ослица
за Этаном. Иди; и впредь никогда не уступай.
     Старики  были опять недовольны; только Шелах бен-Иувал  проговорил, как
бы сам себе:
     - Судит он, как неуч, но человек он мудрый. А в народе с того дня пошла
поговорка:  "осел из  ослов"  -  "хамор-хаморотаим"  - про каждого,  кто  из
чрезмерной честности сам себе выкопал могилу.
     В Модине  -  тогда он еще носил  другое  имя пришел к Самсону туземец с
молодой  дочерью.  Муж ее, данит, велел  ей  накануне забрать  свою одежду и
годовалого ребенка  и  вернуться  в  дом  отца. Туземец  утверждал, что  для
развода нет причины; женщина была беспорочна, и сам  муж  не обвинял ее ни в
изменах, ни в сварливости, ни в неряшестве.
     Дело это оказалось  сложным. Данита вызвали, и он, хоть запинаясь, но с
глубокой убежденностью объяснил, что жениться на туземке - грех.
     - Зачем же ты женился?
     - Я тогда не знал, что грех.
     - А откуда знаешь теперь?
     Оказалось,  что  близ  Модина,  в  пещерах,  поселилась  недавно  банда
пророков, и они ему растолковали, что нельзя смешивать кровь израильскую (он
так и выразился "израильскую", хотя слово это было  неупотребительное в  его
скромном сословии) с кровью низких  племен. Один из этих пророков сам пришел
на суд и хотел было произнести речь; но Самсон и ему сказал коротко
     - "начинай  с  конца",  и тот  смешался  и  ничего не ответил,  ругаясь
вполголоса.
     Браков таких было много  и в  Модине,  и  повсюду. Давно прошло  время,
когда  завоеватели селились  на холмах, оставляя покоренным племенам долину,
ничего не  делали  и отбирали у туземца лучшую половину его жатвы. С тех пор
на  даровых  хлебах  Дан  расплодился,  а   туземцы,  голодая,   вымирали  и
разбегались  -  пока,  уже  много  поколений  назад,  некому  стало  кормить
завоевателя. Тогда  пришлось даниту спуститься в долину, взяться за соху или
за пастуший  посох и учиться у  захудалого туземца. Так  создались смешанные
деревни, некоторая сфера общей жизни
     - ив домах Дана стали появляться наложницы,  потом и  жены,  с покатыми
лбами,  с  глазами  навыкате,  со  страстной  полнотою губ;  часто  посвоему
красивые,  но  всегда более  послушные  и всегда лучшие кухарки,  чем гордые
девушки из потомства Баллы 18.
     Суд  этот  принял   отчасти   характер  богословского   спора.   Данит,
наслушавшийся пророческих  речей, привел  длинный ряд заповедей и притч,  по
которым выходило,  что сам Господь, наместник его Моисей и  славный  воевода
Иисус  Навин запретили коленам брать ханаанских жен. О Моисее Самсон никогда
не слыхал, о Навине ему кто-то когда-то рассказывал; он зевнул и спросил:
     - Мало ли  кто что запретил, когда и деда твоего еще не было  на свете;
надо знать, почему?
     - Это чужие девушки ввели к вам чужих богов!
     - закричал пророк из толпы. Самсон повернулся к нему.
     - Эй ты, бездельник, - сказал  он, - вокруг меня  вьются комары. Отчего
ты их не отгоняешь?
     - Сам отгоняй, - дерзко огрызнулся дервиш,
     - мало тебе твоих медвежьих лап?
     -  Верно, -  признал  Самсон. - Есть  у меня свои  руки; мне подмога не
нужна. И Господу не  нужна. Покуда он сам терпит Астарт  и  пенатов  ты чего
вмешиваешься?
     В толпе, где было много туземцев, засмеялись от ловкого ответа.
     - Кровь наша - избранная, - говорил данит, - она - что вода из родника;
нельзя лить ее в лужи на дороге.
     А Самсон ответил:
     - Мы не  вода;  мы  - соль.  Вода  - это  они;  ударь  по  воде  рукою,
расступится.  А  брось пригоршню соли в бочку воды, не соль пропадет,  а вся
бочка станет соленой.
     Тот  опустил голову и не  знал, что  возразить.  Самсон  присмотрелся к
нему: был он очень молод, из себя румяный и пухлый, со смачными губами: сам,
очевидно, от туземной прабабки.
     - Женщина, - сказал Самсон, - иди домой.  Навари чечевицы с  чесноком и
тмином, прожарь на вертеле козленка,  в  самую меру, чтобы жирок не перестал
капать,  вареники  посыпь  шафраном и  корицей и выкупай три  раза в меду; и
накрой стол чисто. Он вернется.
     Она побежала, держа ребенка под мышкой.
     -  Твои  пророки живут в пещерах, - сказал Самсон мужу, - не строят, не
пашут,  не пасут.  Хочешь  - поселись с ними:  будешь тогда считать звезды и
печалиться, что  не  так  они  размещены в  небе,  как  тебе  хочется. А кто
выстроил дом, у того другие заботы. Ступай домой.
     Когда они шли из Модина, Ягир сосредоточенно молчал. Как всегда, Самсон
прочел  его думу; он  и сам  с горечью думал о том же; и  он отозвался ему и
себе:
     - Может быть, в самом деле прав тот голый пророк.
     - А ты рассудил против него, - тихо и укоризненно сказал Ягир.
     Самсон помолчал, потом спросил его:
     -  Случалось  тебе тащить мешок зерна? Когда  наполнишь  его, сразу  не
взвалишь  на  спину:  раньше  надо  его утрясти,  чтобы  зерно  осело  и  не
болталось. Что такое город или  страна? Мешок, наполненный людьми. А  судья,
или царь, или саран должен его трясти, пока все не приладятся друг к другу -
и правые, и неправые. Шелах  бен-Иувал из Шаалаввима сказал мне умное слово:
и правду нельзя подавать к столу полными тарелками.
     Долго они  шли  молча; солнце  село,  полевые  шакалы  расплакались  от
радости, что скоро можно будет  войти ужинать  на виноградники. Самсон опять
заговорил:
     - Периззеи, гиргасеи, хиввеи... Что же, всех перерезать?
     - За что? - спросил Ягир. - Кого они обидели?
     -  Или торчать  им  среди  нас  навеки,  словно  кость  поперек  горла?
Проглотить надо кость благо она стала мягкая, словно хрящ у барашка.
     - И филистимляне - хрящ? - шепнул Ягир. Самсон покачал головою.
     - Кафтор  не кость; Кафтор железо; его не проглотишь.  Значит - или мы,
или они.
     Ягир, как и  все  в то  время, иногда  тоже умел  говорить образами. Он
сказал с досадой:
     - Кафтор железо. Дан камень; сведи их - будет огонь, и земля загорится.
     Самсон остановился, расправил могучие руки, потянулся и ответил бодро и
весело:
     - Так и надо!
     Нехуштан,  не  принимавший   участия  в  этой  беседе,   только  весело
засвистал.
     После Модина стали к нему повсюду приходить туземцы, прослышав о мудром
судье. Сначала он отсылал их: согласно  обычаю, они по  своим дрязгам должны
были судиться у собственных  старост. Но оказалось, что у них уже  и старост
иногда нет: просто забыли выбрать, живя изо дня  в день.  Пришельцы взяли  у
них  землю,  язык,  обычай, искусство,  богов,  а под конец отобрали у них и
самую волю  жить по-своему:  как  воробей,  заглядевшийся на  змею, они  без
ропота, может быть, и не без охоты, дожидались поглощения.
     Тяжбы их были несложны, сводились обычно к  простой краже или обману, а
приговоры Самсона  к  палкам и  пене. Об одном случае,  однако,  сохранилось
предание.
     В Гимзо,  на самой  границе, где ханаанейское население  было  крупнее,
потому  что  здесь селились  иногда  беженцы с филистимского побережья, была
застарелая ссора между двумя соседями. Были это зажиточные люди, а потому их
стычки  волновали  одноплеменников:  туземцы охотно и грубо  ругались  между
собою, но драк не любили. К  Самсону  пришло посольство  просить,  чтобы  он
помирил  врагов. Враги оказались оба  рослые, крепкие, без обычной тупости в
глазах - может быть, с отдаленной примесью филистимского налета в крови.
     - Жалуйтесь по очереди, -  велел  им Самсон.  Жалоб у них друг на друга
было много, но все мелочи - Самсону стало скучно.
     - Часто они дерутся? - спросил он у свидетелей.
     - Чуть ли не каждый день приходится их разнимать, - ответили те.
     - Отойдите в сторону, - сказал он свидетелям.  Они расступились направо
и налево; враги остались посередине. Самс