он вдруг закричал:
     - Бей его!
     Каждый  из  двоих  принял  этот приказ  на  свой счет;  они  замолотили
кулаками, лягали  друг  друга,  катались по земле, вцепившись один другому в
бороды, а Самсон  их по очереди подстрекал. Постепенно увлеклись и туземцы и
тоже начали подбодрять то одного, то  другого. Под конец оба выбились из сил
и поплелись домой, то и дело опираясь друг на друга.
     - Теперь будет у вас покой, - сказал Самсон. - Вся беда  в том,  что вы
их разнимали. Всегда надо людям дать додраться.
     Только  одна группа  туземцев не пришла к  Самсону  и  вообще держалась
особняком и  от  данитов,  и от ханаанеян. В Хересе,  у развалин  храма, где
когда-то  вымершее племя  поклонялось  солнцу,  жили  в  землянках  аморреи.
Высокие, с тонкими чертами лица,  они промышляли огородничеством  и  охотой;
женились только  между собою;  говорили мало, но по  вечерам  пели заунывные
рифмованные песни; даниты их считали ворами  и волшебниками,  но избегали  с
ними ссориться, боясь неизвестно чего...
     Настоящую племенную ненависть Самсон нашел  только в  Эштаоле. Здесь, в
особом  селении  за  городской стеною, жили  переселенцы  из колена Иуды,  и
каждый  год их становилось больше. Даниты  их  терпеть не могли.  Иудеи жили
замкнуто, никого не обижали;  между собою вечно о чемто спорили и бранились;
но у  них были  свои старосты, которых они слушались беспрекословно; и когда
умирал  староста,  ходили судиться к его сыну. Занимались они  больше  всего
торговлей, а  женщины ткали  шерсть на продажу - и шерсть получали из Иудеи,
обходя местных овцеводов. И опять услышал  Самсон от  данитов то  же бранное
слово: саранча...
     Месяц это продолжалось;  и каждую ночь перед сном он думал и тосковал о
Семадар.
     Пытки Самсон почти никогда не применял не  приходилось: вид его и слава
о его  силе  сами  по себе достаточно  пугали  упиравшихся.  Кары  его  были
жестоки, и трех человек он велел побить камнями.
     Когда он кончал  обход, влиятельные люди  повсюду  были  им,  в  общем,
недовольны. Он судил не по обычаю; и сам, будучи  молод, обычая не знал и со
стариками  не  хотел  советоваться.  Он  слышал  об  этом  недовольстве;  и,
вернувшись в Цору,сказал:
     - Я к ним больше не пойду; если я им нужен, пусть  приводят своих воров
и спорщиков сюда, к воротам Цоры.
     Впоследствии - хотя  не сразу  -  так оно и было. Не проходило  месяца,
чтобы  к  воротам Цоры не приводили издалека  связанного  преступника или не
приходили, с толпою пыльных свидетелей,  истец и ответчик; и Самсон их судил
по  законам  своей  дикой  мудрости  и  учил Дана суровой жизни волка  среди
волков.
     Но до того еще много произошло других событий.

Глава XVI. ФОРМУЛА

     Самсон провел несколько  дней дома. На этот раз  он не говорил  даже  с
отцом; не показывался на улице и обыкновенно  от  зари до ночи,  прямо через
калитку в  городской стене, уходил  бродить. Уходил он на север, в  обратную
сторону от Тимнаты. Однажды, недалеко от пастбища, мимо него прошла Карни со
своей служанкой, но он не заметил.
     Никогда  в  жизни он не знал, что  такое голод; а  теперь он голодал по
Семадар. Вся  его  громада  мышц  и  нервов, от темени  до  пальца  на ноге,
изнывала и молила о ее прикосновении; но еще горше  томилась его душа  по ее
русалочьим выходкам, по ее  десятиструнному голосу; все то чужое,  чудесное,
необходимое, как вода в жаркий день, что было в ней, сверлило его память без
перерыва.  Он  чувствовал  у себя на шее невидимую веревку, туго  натянутую;
куда бы он ни повернулся,  она оставалась натянута. Иногда ему казалось, что
он кричит вслух; только по молчанию воздуха,  или отца и  матери,  когда это
случалось дома в бессонную ночь, Самсон догадывался, что и  он молчит. Часто
ему  казалось, что  надо  изо  всей силы стукнуть кулаком  по стене  - стена
развалится  и  он  увидит то, что ему  нужно, войдет  и  схватит  и утонет в
неслыханной радости. Самсон был очень несчастен в эти дни.
     Ацлельпони его ни о  чем не  спрашивала. Но  однажды она  велела  рабам
выстроить  новое крыло у дома; целую  неделю она бранила и била их, и  через
неделю пристройка была готова. Тогда,  стиснув  бледные губы,  она  занялась
убранством нового жилища; развесила по  стенам лучшие  свои шелка, разложила
на  полу  цыновки и те шкуры, что прежде когда-то сын ей приносил  с  охоты;
устроила постель, какой никто никогда не видал, на подставках; даже принесла
из божницы расписной глянцевитый  кувшин и поместила его на  видном  месте -
она помнила, что в спальне у той проклятой  чванной барыни, где  повивальная
бабка при ней так  бесстыдно поворачивала во все стороны  голую Семадар, был
такой  кувшин  и в нем зеленые  ветки с цветами.  Когда все было готово, она
ничего не сказала Самсону; он тоже ничего не сказал, но взял ее на мгновение
за руку и посмотрел ей в глаза взглядом малого ребенка, который заблудился в
лесу, натерпелся страхов и холода, проголодался - и  теперь мать его  нашла,
умыла и ведет в теплую комнату накормить.
     В ту же ночь он ушел, на этот раз по  южной дороге. Он поклялся, что не
придет больше гостем в Тимнату,  но  дом Бергама был  за стенами Тимнаты. Он
далеко обогнул город; в холмах, перед зарей, ему попалась серна с детенышем.
Обе  от  него  побежали;  маленькая   козочка  показалась  ему  тоненькой  и
беспомощной, как - как девушка, к которой протянул руки в первый раз великан
жених. Он сбил старую  лань камнем, догнал  и  подобрал младшую  и осторожно
понес ее живую на  руках, заглядывая в детские, испуганно-доверчивые  глаза.
Так лучше, идти мириться надо с подарком; и Семадар любила малых зверят.
     Рассветало, когда он постучался у дверей  Бергама. Плана, что сказать и
сделать, у него не было.
     - Разбуди мою жену, - велел он оторопелому рабу.
     Тот дрожал и не находил слов.
     - Я... я позову господина, - проговорил он наконец.
     - Не нужен мне твой господин, - ответил Самсон, - я за женою.
     Мимо отшатнувшегося раба он прошел в переднюю, направляясь к ее комнате
- к их комнате. Он откинул  занавеску и заглянул с  порога. На постели спала
девушка с черными волосами: не Семадар. Больше никого не было.
     - Где теперь комната Семадар? - спросил он нетерпеливо.
     - Госпожа  Семадар...  госпожи  Семадар нет,  бормотал раб,  -  она  не
здесь... Я скажу господину.
     И  он со всех ног бросился  куда-то  во внутренние  покои. Самсон стоял
посреди широкой передней, постукивая ногою по плитам; он сам не заметил, что
стиснул  козочку,  и  она  жалобно  закричала.  На  той  двери  шевельнулась
занавеска, выглянула Элиноар и опять опустила тяжелую ткань. Он не заметил и
обернулся только на шлепанье босых пят Бергама.
     Бергам  не  успел  обуться,  но  это  был  единственный недочет  в  его
внешности.  Борода  его  была  в таком порядке,  как будто  он и во  сне  ее
поглаживал; волосы тоже; купальный плащ, поверх ночной одежды, падал ровными
складками. Он был одет точно так, как полагается быть одетым на заре  тестю,
когда  зять нежданно  врывается  в  дом через месяц  и  больше после  ссоры;
по-видимому, в неписаном тысячелетнем кодексе  его было  ясное правило и  на
этот случай, как  и на  все  другие  случаи. И  манера его была  такая,  как
полагалось при подобных обстоятельствах; нисколько не удивлен; не сердит, но
нельзя  сказать, чтобы  радовался;  приветлив,  несколько  сдержан и  вообще
спокоен.  Самсон  заметил  только одно:  что  тесть  на  него  не  хмурится.
Улыбнувшись до ушей, он просто сказал:
     - Здравствуй, Бергам.  Где Семадар? Я  пришел взять ее в Цору. Моя мать
выстроила для нее дом; маленький, но точь-в-точь такой, как у тебя.
     Бергам  пожал  ему  руку,  что было несколько неудобно из-за  маленькой
серны, и ответил:
     -  Очень рад  тебя видеть в добром здоровье, Самсон. Не отдашь ли  свою
ношу Пелегу?  Возьми козленка на двор, Пелег,  и  дай ему  молока; травы  не
давай  - он еще  маленький. И вели подать в мою спальню вино, мед и пряники.
Милости просим ко мне, дорогой гость.
     "Гость?"  - подумал Самсон, но не высказал. Его,  как  всегда, победила
круглая законченность этого обхождения; кроме того, ему было не до пустяков.
     - Где Семадар? - спросил он, идя за Бергамом.
     - Прежде всего, - ответил  Бергам,  - сделай мне честь  и присядь. Вино
сейчас  подадут. Не хочешь ли  умыться? Ты, по-видимому, провел всю  ночь  в
дороге.
     Самсон потерял терпение; повел  плечами,  чтобы  снять  с себя  обаяние
чужого обычая, и сказал резко:
     - Это все потом. Я спрашиваю, где Семадар; и ты отвечай, где Семадар.
     Бергам  и  к этому  слогу  беседы  оказался  подготовлен.  Он  ничем не
показал,  что  резкость ему  не  нравится;  на  деловой вопрос  он  деловито
ответил:
     - Она не в моем доме.
     - Где она?  Я  пойду  за нею. Здесь,  или в Экроне, или  опять у  твоих
родственников в Газе?  Я  пойду  за нею. Моя мать выстроила для нее дом;  ей
будет там так же хорошо, как у вас.
     Они  смотрели прямо  друг на  друга; Самсон заметил, что в лице Бергама
выразилась некоторая степень умеренного  удивления. Ему  вдруг  стало жутко:
сейчас произойдет что-то непонятное, невероятное, невозможное.
     - Я, должно быть, не  так расслышал, - сказал Бергам, разводя руками, -
но мне кажется, что  ты уже во второй раз  упоминаешь о намерении пригласить
мою старшую дочь в Цору, в дом твоей матери?
     Самсон нагнулся, крепко взял  себя обеими руками за колени и проговорил
негромко и отчетливо:
     -  Ты перестань шутить, старик. Не в дом моей  матери,  а в мой дом; не
твоя старшая дочь, а моя жена.
     При слове "старик" Бергам заметно нахмурился. Грубость недопустима; раз
дошло  до грубости, то разговор,  по его  правилам, должен впредь вестись  -
если он неизбежен  - без обиняков,  принятых только в беседе между одинаково
благовоспитанными людьми. Так же отчетливо он ответил:
     -  Около месяца тому назад, в этом  самом доме, при сотне  полноправных
свидетелей, ты сказал моей дочери: "Поди прочь".
     У  Самсона проступила  поперек лба темно-синяя жила, глаза ушли глубоко
под брови,  скулы и  подбородок напружились; но он ничего не сказал,  потому
что в эту минуту вошел раб с подносом.
     Слуга  ушел. Бергам сделал было движение передать Самсону кубок, но тот
не шевельнулся и ждал. Бергам продолжал:
     - За несколько дней до того я счел долгом  познакомить тебя с основными
началами,  по которым  определяются  права  и  взаимоотношения  супругов  на
филистимской земле.  Я тогда же точно  и сполна  перечислил тебе все  восемь
формул, какие могут быть произнесены для расторжения  брака. Седьмая формула
именно гласит: "Поди прочь".
     Лицо Самсона постепенно изменилось. Жила  побледнела; брови  поднялись,
глаза округлились и немного выкатились; натянутые мышцы от висков до молодой
бороды  разомкнулись;   и  вдруг  он  расхохотался  совершенно  искренне   и
беззаботно.
     Что  же, -  спросил  он  сквозь смех,  - значит,  по-вашему,  я  с  нею
развелся? Бергам ответил:
     -  Я  бы не назвал  этого "разводом" в собственном смысле слова. Развод
учиняется со взаимного согласия; при этом применяется одна из первых четырех
формул.  Последние  четыре  формулы  употребляются  при  одностороннем  акте
отвержения, когда муж  по собственной воле изгоняет  жену. Я оставляю пока в
стороне оскорбительный, и в данном случае совершенно незаслуженный, характер
того  способа расторжения  вашего брака,  который  ты  избрал; но  брак  ваш
расторгнут.
     Самсон перестал  смеяться, но глядел на Бергама ласково, как старший на
ребенка.
     - Полно,  тесть, - сказал он, - все это мелочи. Поведи  меня  к ней, мы
помиримся; и  у тебя, если хочешь,  я прошу прощения. Ты хороший человек,  я
хочу остаться твоим другом.
     - Поверь мне, - ответил Бергам, - и я дорожу твоею дружбой; но я боюсь,
что ты не понял сути вещей. Тимната  живет по законам Кафтора.  Расторгнутый
брак расторгнут.
     Самсон вскочил:
     - Веди меня к ней, - сказал он коротко, тоном приказа.
     - Ты не  можешь пойти к ней. По нашему закону, да, верно, и  по вашему,
отвергнутая  жена не  лишается права вступить в новый брак. Семадар  живет в
доме своего мужа.
     - Мужа?! - заревел Самсон.
     - Она вышла замуж за твоего приятеля Ахтура. Самсон поднял оба кулака и
хрипя двинулся на Бергама.
     Это было тоже  предусмотрено  в  кодексе  его бывшего тестя. Бергам  не
двинулся  с  места,  не бросился к стене, где висело разное оружие знал, что
это  бесполезно;  не позвал  на помощь. Он скрестил  руки;  его  лицо  вдруг
приняло выражение надменного отвращения; и он сказал:
     -  Ты меня  назвал "стариком";  и ты в  моем доме. Самсон  остановился,
тяжело дыша.
     - Странный  обычай  у Дана,  - продолжал  Бергам, глядя  на него сквозь
прищуренные ресницы, - и я не жалею, что мы снова чужие.
     Самсон  уже не слышал. Ветер  выл  со  всех  сторон вокруг него, ливень
хлестал  по лицу,  горы валились, одна  за  другой,  ему  на голову; одна за
другой  совершались над ним  дикие,  сумасшедшие  вещи,  которых  никогда не
бывает  в жизни;  сто  человек держали его за  горло и душили, еще сто рвали
волосы, еще сто колотили  по  голове.  Никто его  на деле  не бил, и сам  он
стоял, почти не шевелясь, только мотал  головою и сжимал и разжимал  пальцы;
но буря его и метания чувствовались так ясно, что Бергам, дожидаясь, чем это
кончится, дивился  несдержанности простого люда,  который выставляет напоказ
переживания, подлежащие сокрытию.
     В  дверь  заглянула Амтармагаи,  за нею два  встревоженных раба; Бергам
сделал им  знак не  беспокоиться  и оставить  его с  гостем  наедине. Самсон
ничего не видел. Постепенно припадок его прошел; он сел на высокую постель и
задумался,  не  обращая  внимания  на  хозяина.  Дума у него  была одна: это
неправдоподобно, таких  вещей не бывает. В  его жизни до сих пор  не было ни
одного горя, в его  среде тоже; никто близкий не болел, не умирал,  не  знал
лишений. Самсон никогда и вблизи не видел страдания; правда, только  недавно
люди перед  ним плакали  на  суде, но то было не в  его кругу, то  все  было
как-то за оградой. Раз он видел человека, у которого болели  зубы,  и не мог
понять, что с ним. Теперь боль  торчала в его  собственном мозгу; сколько ни
отпрыгивала мысль, останавливаясь  на пустяках, на цвете подушек, на стенной
живописи, -  она  сейчас же возвращалась  обратно к  его  потере.  Вдруг  он
сообразил, что Бергам уже давно стоит над ним и говорит что-то утешительное,
держа руку у  него  на  плече;  но  в то, о  чем он толкует, еще нельзя было
вслушаться. Самсон прервал его посредине и спросил тоном не обиды, а жалобы,
тоном побежденного:  - Разве  это справедливо - схватить неосторожное слово,
на пиру?  Я иноземец, ничего  не знаю о  вашем  законе; я не запомнил  твоей
науки о мужьях и женах. Это несправедливо.
     Бергаму пришло в голову, что он прав; но в  кодексе  Бергама был другой
готовый ответ - его он и произнес:
     -  При этом  было сто человек.  Слово есть не то, что сказал говорящий:
слово есть то, что  услыхали  слушатели. Брошу  я камень в  небо:  упадет на
землю - я пошутил; упадет человеку на голову - я убийца. Обмолвка наедине  -
обмолвка; обмолвка на людях - приговор.
     Самсон его  не  слушал; Бергам принял его безучастие  за согласие,  был
этим искренно удовлетворен и охотно и широко распахнул  перед  юным варваром
уютные, плоскодонные заводи своей мудрости.  Он говорил долго, благоразумно,
толково. Нельзя так  огорчаться  из-за женщины; вообще ни  из-за чего нельзя
огорчаться. Мир, в сущности, есть  большая  детская, полная  разных игрушек;
они называются - поцелуй, богатство, почести, здоровье, жизнь.  Надо учиться
у детей: сломалась  одна  игрушка -  поплачь минуту,  если  хочется, а потом
возьми другую и успокойся. А придет вечер  - бросай  все и  ложись спать, не
брыкаясь: сон,  то есть  смерть, тоже игрушка,  вероятно,  не  хуже  других.
Главное одно: чтобы  дети всегда  были  чисто  умыты  и  не  кричали слишком
громко.
     Не самые слова его, но журчанье их стало понемногу проникать в сознание
Самсона. Что-то в этом роде он знал и любил; ради этой мудрости он и ходил к
ним в  Тимнату; это самое он говорил тогда Карни, сестре Ягира, или, если не
говорил, то думал.
     А Бергам продолжал журчать. Конечно, любовь
     - упрямая прихоть; человеку иногда чудится, будто нет для него на свете
другой женщины. Но  это только чудится.  Так иногда проголодаешься в пути, и
кажется  тебе: хорошо бы теперь полакомиться  бараниной. Дошел до постоялого
двора.  Есть баранина? Нет.  Ужасно  жаль. А что есть? Только вареное просо.
Делаешь  гримасу.  Но  -  так  и  быть,  подавай  просо.  Начинаешь  есть  -
оказывается, и просо вкусно;  и  поев - ты уже и забыл  о баранине.  Суть  в
аппетите; то блюдо или иное
     -  это только  прихоти.  Молодости  свойственна и  прилична страсть; но
выбор велик...
     После  этой притчи  Бергаму  вдруг пришла в  голову  гениальная  мысль;
пришла, точнее говоря, не "вдруг", а по самой законной  связи представлений.
Баранина и просо; кухня; вторая жена его, аввейка, превосходно стряпает; она
мать Элиноар;  Элиноар! Продолжая утешать Самсона, он  в  порядке  спешности
обдумал эту  идею  со всех сторон, то есть с тех сторон, с которых она могла
касаться его  самого и  его дома. Девица подросла; характер у нее неудобный;
выдать ее замуж в кругу филистимского дворянства, здесь, на окраине, где все
они так помешаны  на  чистоте расы, будет нелегко; с другой стороны,  именно
ввиду  ее происхождения, брак ее с иноземцем не  вызовет  тех недоразумений,
которые получились  из первого опыта;  тем более, что  родители Самсона ведь
построили в Цоре дом для его жены, что  с их стороны чрезвычайно разумно. Во
всех  отношениях  отличный план.  И,  над  понуренной  головой  Самсона,  он
осторожно и деликатно коснулся этой новой мысли.  Отцу, конечно, непристойно
выступать  сватом  собственной  дочери;  но  ввиду их  дружбы,  и...  кхм...
создавшихся  обстоятельств,  некоторое  отступление  от  правил  может  быть
допущено. Он, Бергам, не знает, заметил ли его друг, что  в  этом  доме есть
еще  одно юное женское  сердце, плененное  его  доблестями; но от отцовского
глаза  это  не укрылось.  Это чувство однажды  - кажется, по  случаю прихода
Маноева домоправителя - выразилось даже  в таком  сильном припадке ревности,
что  ему,   Бергаму,   пришлось   распорядиться  о   применении   строжайших
воспитательных  мер.  Вместе  с  тем,  он,  без  особого хвастовства,  может
сказать,  что когда-то в молодости считался знатоком женских очарований и не
совсем еще забыл ту науку; и  он, Бергам, берет на себя смелость утверждать,
что  младшая  дочь  его  по  красоте вскоре  далеко превзойдет старшую.  Для
опытного  взора  уже и теперь в этом нет  сомнений.  Быть может,  плечам  ее
недостает той мягкой покатости, напоминающей изгибы лучшего кувшина критской
работы; но  бюст  ее  выше поставлен  и  дольше  продержится на  желательной
высоте, а бедра и лядвеи, когда созреют...
     Самсон  по-прежнему не слушал; его мысли вообще  стали неясны. Вдруг он
сделал  неожиданную вещь:  сразу, как  будто  сломавшись,  свалил  голову на
подушку,  поднял  ноги на постель и прежде, чем успел их уложить, заснул; не
зевнув, не потянувшись, заснул,  как будто сквозь землю  провалился. Бергам,
конечно, не обиделся, но плечами пожал;  все это было для него ново, отчасти
даже  любопытно,  как  если  бы довелось  близко  наблюдать,  скажем, случку
медведей. Он вспомнил, что в детстве у него была любимая собака; она сломала
ногу, и раб-костоправ долго возился над починкой; собачка все время выла, но
как только врач затянул последний узелок, она тоже сразу уснула, на половине
последнего визга.
     Бергам тихонько  вышел.  В передней  были  обе  его жены  и целый отряд