ывают
сынами пророческими. У них  - та  же вера, что и твоя, только еще строже: не
хотят ни стад, ни шатров; живут в пещерах, едят.. не знаю, что  они едят;  в
города  приходят  редко,  но  когда  приходят,  то влезают  на камень  перед
воротами  и  проклинают  народ  за  то,  что есть  у  нас поля,  и  дома,  и
старосты...
     Элион с большим любопытством, долго и подробно расспрашивал о пророках,
и как они живут; но Самсон мало знал.
     - Я слышал и о них, -  сказал старик, помолчав. - Слышал я, что  у отца
нашего Рехава был, кроме Ионадава, другой  сын, по имени Невуэль; и  спорили
Ионадав с Невуэлем, какой путь  лучше  для искупления каинова греха. Невуэль
говорил:  "Надо нам рассыпаться среди  людей и  учить их словом";  а Ионадав
говорил:  "Надо уйти от  людей  и  учить их  примером".  Не  поладили  они и
разошлись, каждый  своей дорогой. Мы от Ионадава; может быть, ваши пророки и
ты, назореи, - от Невуэля. Чей путь  вернее, не нам судить;  может быть, оба
верны.
     Много  еще  они беседовали  в тот день, и назавтра,  и потом на пути  к
оазису, когда  Самсон  и Нехуштан в  первый раз в жизни ехали на  верблюдах.
Самсон  рассказал старику о  себе  - о той его жизни,  которая  протекала на
земле  Дана; о Маное, о матери - но, по чутью, умолчал о ее  божнице. Старик
умел слушать.  Но  больше  рассказывал ему  старик: от него  Самсон  услышал
подробно- о Содоме и Гоморре, о Моисее, о родителях и дедах Иакова; и Самсон
дивился его знанию и просил его:
     - В городах у нас толпятся тысячи, и все время что-то рассказывают друг
другу;  ты  живешь один,  и  говорить тебе  не с кем; почему  же ты знаешь и
помнишь имена и дела, о которых нам ничего неведомо или мало?
     Старик рассмеялся  и  в ответ рассказал  еще  одну  притчу: был однажды
народ, весьма мудрый; и, возгордясь этой мудростью, люди те решили выстроить
высокую башню, чтобы с ее верхушки сосчитать звезды и услышать Божью думу. И
вот, одни пошли рубить дрова, другие тесали камни, третьи месили известь. Но
чем выше росла башня, тем  больше они  глупели;  потому что одни  весь  день
думали  о балках, другие о  столбах, третьи  о замазке, а о звездах  уже  не
думал никто. И, когда башня была готова и уперлась в  облака, оказалось, что
они забыли,  к чему им эта  башня,  и разучились  понимать друг друга; и они
разбрелись по всем странам света, а на верхушке башни поселился коршун.
     К полудню  доехали  они до кочевья; оно стояло среди пальмовой  рощи, у
тихого глубокого ручья, и далеко вокруг паслись стада Элиона и  его сыновей.
Навстречу им вышел весь табор, мужчины, жены, девушки и дети. Лучшую палатку
дали  Самсону,  и  там  он  прожил  с  ними  семь  дней,  покоя  себя  в  их
безмятежности. За семь дней он не слышал между ними ни спора, ни просьбы, ни
приказа,  ни вопроса.  В  их  быту  не было  неожиданностей;  немногие нужды
улаживались  по заведенному порядку, сами собою. Элион был  глава,  но и его
главенство казалось  ненужным,  потому что все думали  так  же,  как  он,  и
делали,  что надо, без его  слова.  У них не  было  алтаря;  они  никогда не
молились;  малые дети знали,  что Господь  - Бог,  ему все  подвластно и все
известно, и не о чем ему напоминать.
     В первую ночь, когда Самсон вошел в свой шатер, он  увидел там девушку.
Ее звали Эдна; это была старшая дочь Элиона. Она сказала ему:
     - Отец велел мне быть с тобою, если ты пожелаешь.
     Самсон  этого не ожидал;  но  уже так успела  захватить  его  та жизнь,
несложная и торжественная, что он не удивился. Ночь их прошла так, как будто
и он родился и вырос в святости пустыни: оба первые, оба робкие и серьезные,
оба счастливые.
     На заре он проснулся оттого, что она поднялась.
     - Ты придешь сегодня вечером? - спросил он.
     - Если ты пожелаешь.
     Он хотел было, по-городскому,  лукаво откликнуться: "А  ты?", вырвать у
нее  смущенное  признание; но  передумал. Зачем  спрашивать, играть,  мутить
ручей илом? Он просто ответил:
     "Приди".
     Самсон  даже  не знал  до конца, любит ли  она  его, что и кто он  в ее
жизни. У нее была жаркая кровь и бесконечная простая покорность, не знавшая,
когда они были вдвоем,  ни стыда, ни робости. Но никогда  она ничего  ему не
шептала, даже в невольном  стоне. Только раз она, может быть, проговорилась.
Самсон спросил:
     - Если это будет сын, как ты назовешь его? Она ответила:
     - Элеавани.
     Это  значит:  Бог полюбил меня. Но, возможно, это было  просто  одно из
странных имен, обычных в ее племени.
     Так прошла неделя, и на седьмой день он сказал Элиону:
     - Завтра я уйду.
     - Мы  тебе рады, - ответил  Элион,- но  по нашему обычаю нельзя просить
гостя остаться.  Что решил  человек,  то есть обет;  нельзя бороться  против
обета ни в великом деле, ни в малом.
     В самом  деле,  Самсон  заметил, что  они никогда  ничего  не повторяли
дважды.  Даже за обедом его не потчевали: все  твое,  бери  или не бери, как
хочешь.
     И Эдна не  просила его остаться; в  последнюю ночь была такая же, как в
остальные. У них была поговорка: лето проходит, осень приходит, а ты молчи.
     У Самсона не было  никакого обета, и  некуда и незачем  идти,  и с ними
было ему хорошо; но еще хотелось одиночества.
     Так много  месяцев  он  прожил  в  пустыне, пробавляясь  охотой, иногда
гостеприимством  кочевников,   иногда   грабежом  караванов.  Ему   даже  не
приходилось  нападать: он  просто становился  на дороге,  и купцы ему давали
все, чего он требовал, пугаясь его роста. И прошел почти целый год.

Глава XIX. РЕМИДОР И МЕРИДОР

     - Путники на ослах, - сказал однажды Нехуштан, сидя на верхушке  утеса.
На ослах - значит, не здешние.
     -  Трое,  -  продолжал  Нехуштан  свой  доклад,   с   перерывами,  пока
вглядывался.  - Четвертый осел  с  поклажей. - Потом,  еще  вглядевшись,  он
спустился к Самсону и тронул его за плечо:
     - По-моему, это твой отец и домоправитель твоей матери.
     Самсон обрадовался  отцу и вышел ему далеко навстречу. Сильно поседел и
согнулся  Маной за эти месяцы; но  и  у Самсона  выросла борода,  сдвинулись
брови, ранняя складка легла между бровей, и все лицо потеряло молодость. Они
долго держались за руки и смотрели друг на  друга. Потом  Самсон обернулся к
Махбонаю  бен-Шуни.  Левит пополнел, приобрел что-то  барское  в осанке;  но
глаза  его остались те же,  щупали сто вещей разом, как будто ему необходимо
было  спешно  сосчитать  все  дыры  на  плаще Самсона,  оценить  добротность
каменной породы этамских утесов, прикинуть, сколько в пустыне  песка. Самсон
вдруг весело  расхохотался; отец, никогда не слыхавший его  смеха, посмотрел
на него удивленно; Махбонай нашел удобным счесть это  за привет, улыбнулся с
достоинством и еще раз поклонился.
     Ацлельпони была здорова и  прислала поклон,  одежду и разные лакомства;
дом  в  порядке,  приплод  и урожаи удались. Но  остальные вести были  у них
невеселые; только прежде, чем  заговорить об этом, левит подробно рассказал,
как они его нашли. Это было не так трудно: уже за Хевроном все знали, что на
юге бродит  длинноволосый великан; купцы из  ограбленных  караванов  сказали
коробейникам,  а коробейники  были  все из колена Махбоная. Так, от одного к
другому,  они и дошли. Трудно было только  ослам;  в  Эн-Геди им  советовали
купить верблюдов, но Маноя стошнило от качки.
     После  этого, помолчав, они  рассказали Самсону, что  творится в  земле
Дана. Говорил, конечно, Махбонай; Самсон  слушал его, а смотрел  на  отца и,
таким  образом, по выражению  лица его, знал, когда левит умалчивает и когда
преувеличивает.
     Дело  было  так:   когда  Самсон  ушел,  все  люди  постарше  вздохнули
облегченно. Хоть и недолго  был  он у  них на  виду (кроме Цоры,  где он еще
ребенком  колачивал больших мальчиков), но  и за  короткое время они поняли,
что  опасно иметь в стране  такого человека.  А теперь  оказалось,  что  еще
опаснее - потерять такого человека.
     -  Такова  природа людская,  - сказал  Махбонай. - Можно прожить и  без
палки;  но если раз уже видели тебя с дубиной - больше не выходи на дорогу с
пустыми руками: не вернешься.
     Словно забор какой-то был и свалился. Соседей  узнать нельзя. Иевуситы,
которые прежде и воровать не решались, приходят теперь таборами в  Айялон  и
даже дальше в  глубь страны, с самками и приплодом, днюют и ночуют  у  самых
ворот;  одежды на них почти никакой  нет, срам  и  соблазн,  а от  козлиного
запаха невозможно в такие дни горожанам собираться у ворот на беседу. (Маной
заморгал   неуверенно.)  Вениамин  обнаглел   до  неслыханных  пределов.   В
Шаалаввиме  почти не  осталось  овец;  а во время  весеннего праздника шайка
богатой  молодежи из БетХорона, пришедшая будто бы в гости, окружила девичий
хоровод  и  угнала  почти  всех  девушек  к  себе,  а  мужчин  перебила  или
покалечила.
     Но это мелочи; гораздо серьезнее  положение на границе Филистии  (Маной
кивнул). Выдача Гуша и Ягира  не помогла, хотя некоторые из старейшин,  люди
недальновидные,  думали,  что она успокоит обиженную Тимнату.  (Маной поднял
брови и вздохнул: он, хотя не был в том собрании, но помнил, каков был совет
левита,  когда  филистимские послы  пришли  в  Цору.)  Поразительна  слепота
человеческая,  неумение  понять  жадную  душу необрезанного  народа: уступки
только разжигают ее; страшная казнь,  которая тянулась  с утра до заката, на
которую сошлись глазеть и вельможи, и простой люд, и туземцы со всех  концов
побережья, никого не насытила. На филистимских заставах обыскивают данитских
купцов  и  берут  с  них  тройные  пошлины; в Яффе учинили  погром данитских
моряков; в Гимзо  пришла  филистимская  стража  из  Лудда с конным  офицером
требовать выдачи беглого раба, которого никто не видел - решительно никто не
видел этого  беглого раба. (Маной опять заморгал.) Так  и  стоят  они по сей
день  постоем  в  Гимзо,  и  уже  даниты начали  разбегаться  из  города.  А
завершилось тем,  что  в  Цору  опять  явились послы  из Экрона  и поставили
странное  требование:  так  как даниты,  не  имея  своих  ковачей,  приносят
железные заступы для починки в филистимские кузницы, то саран требует, чтобы
ему за это все селения Дана платили ежегодную подать.
     - Кроме  богатых людей, все мы  пашем деревянными гвоздями, - возразили
старосты. Много ли у нас железа?
     -  С каждым  годом больше, - ответили послы,  - мы ведем счет. Оттого и
подать должна быть чем дальше, тем больше.
     - Но ведь мы платим кузнецам.
     - Не платите, если не хотите.
     - Так они же не станут починять!
     - Это ваше дело, не наше.
     Послали гонцов во все стороны, и собралась  великая  сходка  старейшин;
такой многолюдной давно уже  не было. И  особо  к Маною отправили посольство
горожан:  с самого пожара Тимнаты он не ходил к воротам, и  никто по  нем не
тосковал, а теперь все нашли, что  без него нельзя  совещаться.  Сходка была
шумная. Все понимали, что кузнецы - только предлог, а речь идет о том, чтобы
стать  данниками Экрона. Никогда, за  память отцов  и дедов, никому племя не
платило дани. Иуда  платит Газе, Нафтали, говорят, посылает какие-то подарки
Дору;  но Дан  - земля свободная, с первых  дней заселения, когда  еще пашню
пахали  туземцы. Два  и  три  дня  говорили: наконец,  приняли  два решения.
Первое...
     - Первое я сам знаю, - прервал Самсон, платить дань.
     - Пока, - дополнил Махбонай; а Маной вздохнул, дергая бородку,  и потер
шрам у себя на лбу.
     - А второе решение?
     Левит  указал  на Маноя, как бы передавая ему право слова. Старик низко
опустил голову и сказал:
     - Послали нас обоих разыскать тебя и просить, чтобы ты возвратился.
     После  этого  Махбонай  бен-Шуни  рассказал еще много  других новостей.
Главная  была  о том, что  ходоки, посланные  на  север,  год тому назад, по
совету  Самсона,  вернулись  с удовлетворительным докладом.  Есть  свободная
земля, на крайнем севере, за  пределами  Нафтали;  почва хорошая, среди трех
рек, так что и воды много. Земля эта свободная  в том смысле, что живут там,
главным образом, аморреи,  народ бессмысленный, певучий и ленивый. Край этот
далек и от  Сидона,  и  от Тира,  власти нет,  и  поселенцам никто мешать не
будет. Это хорошо. Но вот что плохо: так тесно и тяжело  стало жить в старой
земле  Дана,  что  чуть  ли  не  все  простонародье  заговорило о выселении,
особенно кто помоложе; и старейшины боятся, что некому будет пахать и некому
пасти...
     - Не бойтесь, - сказал Самсон.  - Первые пойдут, и скоро застонут, и из
каждого десятка один вернется, ругая ходоков и старост и меня. Тогда многие,
уже  навьючившие ослов, снимут  поклажу  и  останутся дома. На словах  любит
новизну тысяча, а на деле один.
     Раб, с ними прибывший, разбил палатку, и в первый раз за девять месяцев
Самсон  заснул  на мягкой постели; а на  заре они  отправились  в путь.  Как
всегда, Самсон шел пешком: осла, который  выдержал бы такую ношу,  не было в
природе.
     К вечеру нагнал их бедуин на верблюде. Опять Нехуштан узнал его издали:
это был  один из младших сыновей Элиона рехавита, брат Эдны. Самсон подождал
его; тот спешился, и пошли они рядом, далеко позади остальных.
     - Сестра моя родила двух  мальчиков, - сказал юноша. -  Отец слышал  от
кочевников,  что  ты  еще  в Этамских горах,  и  прислал  меня  к  тебе.  Он
спрашивает: как назвать сыновей? Ибо, может быть, есть у тебя на этот случай
какой-нибудь обет.
     - Назовите одного Ремидор, а второго Меридор, - сказал Самсон.
     Это значит: Поколение обмана. Поколение раздора.
     Молодой человек приложил руку к груди и ко лбу, сел на верблюда и уехал
на восток.
     Но, когда он вернулся в оазис рехавитов, Элион покачал головою и решил:
     - Грех давать невинным младенцам имена проклятия.
     Тогда  Эдна сама назвала старшего, как еще Самсону сказала, Элеавани, а
младшего Адалори.
     Никто не  понял, почему такое имя: "Доколе свет мой не погаснет". Может
быть,  она  подумала,  не  забуду,  пока  светит  мне   солнце;  но   ее  не
расспрашивали.  Имя   ребенка  тоже  есть  обет  отца  или   матери:  нельзя
допытываться, почему.

Глава XX. КОЛЕНА

     Есть пещера недалеко от Артуфа, уже в отрогах верхней Иудеи; до сих пор
ее называют  пещерой  Самсона.  В  то  время  еще не было Артуфа,  и те горы
принадлежали не Иуде,  и  даже не Дану,  а иевуситам, но иевуситы редко туда
забредали.  Место  считалось  нечистым, и  ту пещеру тогда называли  Чертова
дыра.
     В этой пещере Самсон назначил свидание трем важным своим современникам.
Еще в Эн-Геди,  куда они свернули потому, что  прямая дорога на Маон была не
под силу Маною, привел к нему бен-Шуни трех юрких левитов, скупщиков шерсти,
фиников и соли. Махбонай за них поручился.
     - Они из моего города, - сказал он. - Если придут они к тебе с товаром,
не верь ни одному слову: но тайного дела не выдадут.
     В Иуде самым смелым человеком тогда считался бен-Калев из Текоа: Иорам,
сын  Калева, сына Амминедера, сына Бохри, сына Мархешека.  Махбонай знал всю
цепь  его  предков  до  десятого  рода  и  отзывался   о  нем  с   особенной
почтительностью. Род его был  один из самых  богатых в стране;  старший брат
его был  начальником  города, и  отец,  и дед, и  десятый прадед  тоже -  по
иудейскому обычаю должности не зависели от прихоти народной, а переходили от
первенца к первенцу. Иорам считался  грозою волков, медведей и  скотокрадов;
самые именитые грабители обходили его пастбища; и в народе  шептались, будто
он  придумал такую военную хитрость, при помощи которой  можно  будет  взять
неприступный  Иевус; а  это  был бы мудрый шаг, ибо в Иевус  три раза в  год
приходят  племена со  всех берегов  Соленого моря и приносят  несметные дары
козлоногому, рогатому, косматому Сиону, богу пустыни.
     Из богатырей Вениамина  славился одноглазый Мерав, по прозвищу Хаш-Баз,
краса  и гордость Гивы; славился и силой,  и  тем,  что не  давал проходу ни
одной крутобедрой  девушке  и ни  одному пухлому мальчику. Туземцы  в долине
Иордана были не те, что в Ханаане: там у них были свои села и свои князья, и
они  метко  стреляли из лука; но когда не вовремя поступала от них подать, к
ним  на усмирение посылали Мерава, и  это они его прозвали  Хаш-Баз:  спорый
грабитель.  У него,  говорили, прекрасный  голос,  и он сам сочинял  песни о
разных  способах  и  разных  предметах  любви; Земер, кудрявая  служанка  из
харчевни госпожи Дергето в Тимнате, прежде изучавшая основы своего ремесла в
вениаминовой Гиве,  часто  забавляла  филистимлян отрывками из  этих  песен,
закрывая лицо  при некоторых строфах.  Он был  сам небогат, ростовщики давно
забрали  у  него  родовые поля и стада, но  как-то всегда в кошельке у  него
звенели серебряные кольца.
     Тавриммон, по прозвищу  ха-Шилони,  то  есть  уроженец  города  Силома,
проживал,  однако,  в  Галгале  ефремовом,  что  когда-то назывался  "Галгал
разноплеменный": это в горах, ровно  полдороги между Иевусом и Сихемом.  Жил
он там широко:  вымостил площадь вокруг своего дворца  каменными плитами (он
видел такие  мощеные площади в Доре), и горожане называли его "князь". О нем
рассказывали, будто он умел править колесницей и будто несколько раз одержал
победу  на гонках в Доре; или будто  однажды,  в земле Нафтали, он  переплыл
озеро Генисаретское в самом широком месте.
     К  этим  трем вождям  отправил  Самсон своих  гонцов из  Эн-Геди. Чтобы
придать  им больше  посольской важности, Махбонай  каждому из  них вручил по
свитку из тонкой, чисто  выглаженной козьей шкуры, на  которой  он нарисовал
ровными строками очень много палочек, крестиков и крючков; но, предвидя, что
ни  один  из  вельмож  не умеет читать,  посоветовал  Самсону  в то же время
растолковать  посланцам  устно,  в чем  их  задание.  Это  было  приглашение
бен-Калеву, ХашБазу  и Тавриммону  тайно  встретиться с Самсоном  в Чертовой
пещере в первое новолуние от сего дня по делу исключительной важности. Какое
дело,  сразу не  надо  говорить; но  если  те  будут  настаивать,  то  можно
намекнуть.
     Самсон выбрал это место с расчетом,  обличавшим уже тогда, несмотря  на
его молодость, большое чутье  людских предрассудков. Это земля иевуситов: не
Дан, не Иуда, не Вениамин, не Ефрем; никому не обидно. И  название пещеры  -
Хор ха-Шедим 20 - окажется,  может  быть,  добавочной  приманкой для  людей,
дорожащих своей репутацией бесстрашия; ибо Самсон  далеко еще не был уверен,
что они придут на его  зов без других  приманок, хотя Махбонай и уверял, что
слава о нем уже успела прокатиться по всему Ханаану.
     Они,  однако,  пришли;  не из-за приманки, а изза  славы Самсона и  еще
больше из страха перед тем замыслом, который шепотом и обиняками передали им
левиты.  Не  пришел  только  Тавриммон ха-Шилони,  князь  Галгала  ефремова,
который  вместо  себя  прислал  чистенько  одетого  молодого  человека,  лет
тридцати, правда, широкоплечего, но глуповатого на вид.
     - Меня зовут Ярив,  -  сказал  он,  и  переливы  голоса  его  несколько
напомнили Самсону изысканный говор его прежних филистимских друзей, - я  сын
кормилицы  князя и вырос в его доме.  Князь  просит  тебя и остальных князей
извинить его, но он занят именно теперь неотложными делами.
     Самсон нахмурился: и эти "князья",  и вылощенная речь,  явно заученная,
не  понравилась ему; и не  понравилось  то, что ха-Шилони отказался  придти.
Мерав из Гивы усмехнулся и пробормотал завистливую поговорку:
     - Пышно  расцвел Иосиф, словно куст у ручья. Ярив даже не  покосился на
него, как будто не слышал.
     Самсон коротко спросил:
     - Дал ли тебе право Тавриммон ответить за него да или нет?
     Про себя он решил -  если не дал, он скажет этому щеголю: "Уходи". Ярив
замялся: вопроса он  не предвидел, ответа на него не приготовил. Но потом он
сообразил, что на главный  вопрос, по которому их созвали, ответ "князя" уже
готов заранее и ему известен