о, хорошо
осветили ее: на улице раздались приветственный хохот и восторженные отзывы о
ее красоте. Кто-то, судя по голосу - из молодой знати, крикнул ей:
     -  Прости, что  мы  тебя  разбудили,  Далила; но мы  ищем  Таиша,  того
косматого данита; он добежал до этой улицы, и  мы боялись, не ворвался ли он
к тебе.
     - Я для него  недостаточно жирная,  - сказала она, зевая. Тот  же голос
ответил:
     - О, это я знаю - и полк не загонит его в твою постель: он  не то,  что
мы, которых и полк не  удержит, если бы ты поманила. Мы  боялись, не убил ли
он тебя, чтобы спрятаться.
     -  Я  живая,  как видите, -  сказала она, выгибаясь  напоказ  при свете
факелов.
     - Видим! - ответили они весело и хором.
     - И ступайте; мне не до вас. - Тут она  повернула голову к постели, как
будто ее зовут назад, и сказала: - Иду, желанный.
     Скоро стихло на улице; но ее руки сплелись вокруг шеи Самсона, и ему не
хотелось  их разнять.  Волосы,  щекотавшие  его  губы,  отсвечивали  тем  же
отливом, так же зеленовато мерцали  глаза, как в те семь ночей  в загородном
доме Бергама; тот же аромат каких-то духов, то же шелковистое прикосновение.
     - Почему ты спасла меня? - шепнул он.
     - Захотелось. Ты мне нравишься, Самсон, отозвалась она губами в губы.
     - Меня все зовут Таиш.
     - То все, а это я.
     - Откуда ты знаешь мое имя?
     -  Все  его знают. И я знаю. Все о тебе. Что ты разбойник, и пьяница, и
шут у филистимлян, а у себя в племени  судья, чьей  улыбки никто не видел. И
еще...
     -Что?
     - Ты взял когда-то жену филистимлянку, и она тебя обманула, и с тех пор
тебе противны наши женщины.
     Он промолчал; думал сказать: "Ты мне ее напоминаешь", но сообразил, что
женщины за это обижаются; и вообще он не хотел говорить о Семадар.
     Она спросила:
     - И я тебе тоже противна?
     Вся она к нему прильнула; у  него  по спине бежали  обжигающие токи. Он
уже не знал, что говорит; он ответил, как попало:
     - Я тебя не знаю.
     Она  обвилась еще теснее и  шепнула одно  слово, и это  была игра слов,
которую лучше не переводить:
     "Дайени..." 23
     Перед зарей, еще затемно, он  ушел.  Улицы были пусты,  но на городской
стене  виднелись  силуэты часовых с луками. Он  пробрался  дальше,  выглянул
из-за угла и увидел ворота. Там были факелы: у  ворот стояла обычная стража,
с мечами  и  копьями, даже  не удвоенная. Газа  полагалась на  свои  ворота,
знаменитые  во всей  земле.  Они  были сделаны  из толстого железа, а сверху
украшены решеткой с острыми зубцами.
     Хорошая мысль пришла  в голову Самсону: самая удачная мысль за все годы
его подвигов.
     Начал он  ее выполнение с обычного своего приема; из соседнего переулка
послышались крики  мужчин, женщин и детей:  "Держи его! На  помощь! Стража!"
Начальник  караула  у  ворот бросился на шум со всеми солдатами, оставив  на
месте  только часового. Вопли слышались все  дальше, погоня бежала  за ними.
Когда Самсон решил, что  достаточно далеко увел  их  от  ворот,  он перестал
кричать  и  по  другой  дороге  быстро  вернулся  обратно.   Часовой  стоял,
прислушиваясь, и факел его освещал. Самсон пошарил в кошельке, вынул  оттуда
плоский  камень,  изогнулся и бросил. Даже не  застонав, часовой свалился на
землю.
     Через минуту  начальник караула, стоявший со своими солдатами где-то на
углу,  среди  неодетых,  заспанных  горожан,  которых  он расспрашивал,  что
случилось, - и они  его о  том же,  - вдруг услышал гулкий  удар  и треск со
стороны  Железных  ворот.  Они  бросились  обратно.  Когда  добежали,  между
огромными косяками была только  черная дыра: ворота были сорваны  с петель и
исчезли, а часовой лежал на земле с разбитым черепом.
     Начальник стражи не растерялся -  в том смысле, что сейчас же сделал из
положения совершенно правильный личный вывод: он вытащил свой меч,  упер его
рукоятью  в  камень  и  плотно ребрами налег  на острие. По долгу службы ему
следовало раньше поднять тревогу;  но  он  очень  торопился  ему не хотелось
умереть под палками.
     Сколько времени прошло, пока затрубили трубачи, пока  прибежали  свежие
офицеры,  пока  вывели лошадей - никто не считал.  Между тем стало  светать.
Дорога,  ведшая от  ворот  к  холмам, была мощеная, следов не могло быть; но
одно было  ясно  - даже Самсон  не уйдет далеко  с такой ношей.  Его уже  не
поймать; но ворота вернуть необходимо.
     Во  все стороны  понеслись конные отряды. К  полудню  они вернулись: ни
ворот, ни Таиша, ни следа ноги его на песках.
     У сарана собралось совещание.
     - Надо обыскать туземные хутора, предложил кто-то из советников.
     - Зачем? - спросил саран.
     - Может быть, в одном из них, под стогом сена, спрятаны наши ворота...
     -  Невозможно, -  ответил  войсковой начальник. - У  самой  дороги  нет
селений, справа и слева от нее поля;  даже  склоны холмов повсюду распаханы.
Если бы Таиш свернул с каменной дороги  на хутор с  такою ношей,  остался бы
глубокий след. А  следов нет. Кто унес  ворота, унес их  по мощеной  дороге,
никуда не свернув.
     -  Что  же, - гневно сказал саран, -  неужели взвалил человек на  спину
поклажу,  которую с трудом волокли сюда четыре буйвола, и побежал с  нею так
быстро, что конные наши его не нагнали?
     Все молчали, а войсковой начальник, пожав плечами, объяснил:
     - На то он Таиш.
     Вся  Газа  волновалась; изо  всей тирании шел  народ смотреть на дыру в
городской  стене.  Одни бранились,  другие,  по  филистимскому  легкомыслию,
смеялись сами над  собою. Только туземцы не ходили глазеть на бывшие ворота,
чтобы не напоминать  о себе. Еще  с вечера они ждали беды  за то, что Самсон
снял с виселицы распятых и повесил стражников.  Теперь о них забыли,  и  они
старались  держаться подальше. Один  за другим  они подводили  своих волов и
ослов  к  водопою: это был прудок  у дороги, шагах  в пятистах от ворот,  на
полпути  к  холмам, что перед  Газой; но ближе  к городу не подходили. Видно
было, что они  встревожены: толкали и торопили животных, а те  оступались  и
мутили воду в  пруде до того, что она казалась желтою. Благодаря этой  мути,
никто не заметил того, что  знали туземцы: что на дне пруда, всего под тремя
локтями воды, лежат железные ворота.
     Ночью  Самсон  вышел из  хутора, где  его  спрятали  братья  одного  из
туземцев,  снятых им с  виселицы. Не  плеснув  водой,  он  вытащил ворота из
пруда, взвалил их на плечи и понес не спеша,  от времени до времени отдыхая;
сначала по мощеной дороге, потом холмами и полями; к утру он был уже в горах
Иуды, близ хевронской дороги. Там он спрятал свою добычу в пещере,  дошел до
Хеврона и сказал левитам; и потом целый  месяц Нехуштан  и ученики его тайно
ковали клинки из ворот филистимской Газы.
     САМСОН НАЗОРЕЙ - ЧАСТЬ 3

Глава XXIV. ТРЕТЬЯ НЕДЕЛЯ

     Даже в земле Дана чувствовалось, что на этот раз Филистия не простит. К
тому странному  сочетанию вражды и  терпимости, которое издавна установилось
между филистимлянами и Самсоном,  даниты привыкли: о каждой проделке его они
говорили кто с восторгом, кто с порицанием, но без тревоги. На этот раз было
иначе. Все как будто притихли и ждали бури.
     Путники и  торговцы  передавали, что  и  в городах  филистимлян  с ними
теперь обращаются не так, как прежде.  Больше стало придирок на заставах; но
главное  -  какая-то  недобрая появилась  сдержанность в  обращении. Прежде,
торгуясь  из-за размера  пошлины, с ними  там шутили  или бранились:  теперь
говорят мало, отрывисто и глядят куда-то мимо.
     В доме Самсонова отца тоже отразилась эта подавленность.  Маной, сильно
уже  одряхлевший,  был  молчаливее обыкновенного;  Ацлельпони  чаще прежнего
уходила в божницу и даже за столом бормотала какие-то заговоры - впрочем, ее
уже давно  считали  в  Цоре помешанной и за то  вдвое уважали.  Сам Махбонай
часто не находил, о  чем  говорить,  когда семья была  в сборе,  хотя был он
теперь не меньше словоохотлив, чем прежде. Он все еще состоял домоправителем
у них,  но вместе с тем уже давно числился в ряду важнейших граждан; божницу
Ацлельпони он расширил и обстроил, и она теперь  слыла чем-то вроде главного
капища  для Цоры и всего округа; а  в  голосе  левита  всегда звучала важная
внушительность.
     От него - со слов левитов-коробейников, торговавших  на  юге,  - Самсон
узнал, что еще больше тревоги в земле Иуды. Его все-таки проследили:  кто-то
видел на рассвете великана с чудовищной ношей на  дороге, ведущей  в Хеврон.
Открылись и прежние тайны. На морском берегу, день пути к югу от Газы, нашли
разбитый корабль, поймали одного из гребцов, он выдал -  этот след опять вел
от Самсона к земле Иуды, и опять это было железо, тайна и залог филистимской
мощи.  А теперь к  ущербу  и  опасности еще прибавилось  издевательство. Уже
остряки, чтобы назвать человека обжорой, говорят ему: пасть у тебя настежь -
словно Железные  ворота! Но  это  еще не  страшно,  это свои; а скоро  басня
дойдет до  Египта  и Сидона;  стыдно будет  смотреть  в глаза  и туземцу,  и
путнику...
     Очень встревожился  тогда  Иуда.  Старосты благоразумного колена  давно
косились  на опасную  торговлю  железом, но  не хотели  ссориться  со  своей
молодежью. А теперь  - рассказывали коробейники  - молодежь  сама оробела, и
старейшины  чуть не  каждый день совещаются. Больше всего пугает их то,  что
филистимляне еще не прислали обычного  при всякой ссоре  посольства. В Иудее
говорят, будто  состоялось  уже  два съезда всех пяти саранов,  один в самой
Газе, второй в Экроне...
     Самсон кивнул головою.
     - Загорается, загорается, - сказал он.
     И ему вспомнилась Чертова пещера, где он когда-то десять лет тому назад
пытался  доказать Иуде,  что  юношеская ссора его с вельможами  Тимнаты была
только предвестием неизбежной войны между Кафтором и всеми коленами. Иуда не
поверил; Иуда сказал: хватит покоя на мой век. Хватит ли?
     Так минуло около месяца;  и однажды ночью пришла к Самсону  негритянка,
поклонилась в ноги по-заграничному и зашептала:
     -  Далила, госпожа моя, у которой  ты  провел ту ночь, когда  случилось
несчастие с воротами Газы, шлет привет. Госпожа моя  стосковалась  по тебе и
покинула  столицу  тайно, и шатер ее теперь стоит  в уединенной местности, в
долине Сорека, у поворота сухого ручья.
     Самсон посмотрел на нее пристально и ответил:
     - Переночуй.
     Сам он долго не  мог  заснуть в ту  ночь. Ему пришло в  голову, что  то
могла  быть приманка и засада, но не это мешало ему спать. Он  почти забыл о
Далиле; вдруг теперь  весь жар того  странного  часа воскрес в  его  памяти.
Оттого  ли, что  ее  ласка была не похожа ни на  коровью  покорность,  ни на
визгливую жадность туземных его наложниц, оттого ли, что глаза и волосы ее и
что-то еще, может быть,  общее  всем филистимлянкам,  напомнили ему  те семь
ночей в Тимнате,  -  но и его  потянуло к этой женщине. Засада? Немыслимо  -
ведь она сама спасла его; да и не боялся он засад.
     - Передай, что приду, - сказал он утром эфиопке.
     На  третий день  он пошел  один в  долину Сорека.  У сухого русла стоял
большой шатер, какого он никогда  не видал, с окнами,  закрытыми кисеей, и с
цветными занавесками  у  входа. Там провел  Самсон  семь дней и семь  ночей,
почти не выходя из палатки. Три недели тишины и счастья дала Самсону жизнь -
одну в Тимнате, одну в оазисе Элиона рехавита и последнюю здесь.
     Женщины не были редкостью в жизни Самсона. В стране  своего назорейства
он, правда, чуждался и этого опьянения; но в Филистии  дочери, сестры и жены
туземцев ждали только его знака, и это были часто женщины из красивейших рас
Ханаана. Он привык считать себя пресыщенным. Только теперь он понял, до чего
изголодался. Он любил пить из кованого кубка, не из глиняной плошки, хотя бы
тот же напиток; потому и тянуло его к быту филистимлян. Но в  этой "женской"
полосе его жизни была до сих пор только плошка. Тонкий серебряный кубок была
Семадар; и Эдна была тихим родником без пылинки, в чаше из Божьего хрусталя;
но  то  было  давно.  С тех  пор  все  подруги  его  ночей,  бесчисленные  и
безымянные,  были  рабыни  из  десяти  поколений рабов; за  перегородкой его
брачного  чертога в дождливую ночь храпел осел, в  летнюю - родной брат того
осла, отец  или муж  его наложницы.  Еще  в этамских утесах Самсон  запретил
своим думам возвращаться к Семадар; он сдержал запрет и научил себя тешиться
без сравнений. Но, бессознательно, душа его изголодалась.
     Далила сама,  по-видимому,  была  из непростого дома где-то в Филистии;
уже и в  те времена не принято  было спрашивать блудницу об отчестве,  но ее
порода бросалась  в  глаза.  Много лет  она  прожила  в Но и Мофе - Фивах  и
Мемфисе - у людей, перед  которыми  даже филистимляне были полудикарями. Она
была  умна, умела слушать  и учиться и  умела передавать. С ней опять он жил
среди колонн и статуй; любил ее не только под шелком и парчой, но как  будто
и среди мрамора дворцов, о которых она рассказывала.
     Она была очень красива; ей вряд ли было много больше  двадцати двух или
трех лет - высший расцвет созревания  женщин ее племени.  Первое впечатление
сходства  ее  с  Семадар,  когда Самсон  привык, исчезло: Далила была  много
прекраснее,  и внутренне  глубже, и особенно совсем иная  в  любви.  Семадар
шалила и играла, Эдна радостно покорялась; эта - владела и сжигала.
     И она была несказанно изящна  и  нарядна.  Каждое утро наемный  туземец
приносил ей издалека мех воды для ее купаний, и часами после того негритянка
ее растирала,  натирала, раскрашивала,  причесывала, иногда  одевала, иногда
оставляла  неодетой. Самсон сидел на полу и  смотрел. В  первый раз он хотел
уйти,  чтобы  не стеснять ее; но она  рассмеялась и спросила: почему? До тех
пор  он думал,  что  обряды, при  помощи  которых  освежает и  украшает себя
человек, сами по себе обидны для  глаза и совершать их надо украдкой. Теперь
он  увидел,  что есть  и  такая  высота утонченности,  где каждая ступень  к
красоте посвоему красива.
     Масти для своего туалета Далила готовила сама.  У нее были разноцветные
дорогие баночки  с пахучими порошками, маслами,  каплями; она их замысловато
смешивала, терла, встряхивала, процеживала, а Самсон глядел.
     - Это яд, и это, - говорила она, указывая на разные крошечные сосуды. -
Я ученая: умею сделать отраву, и сонное зелье, и любовный напиток. Берегись,
не трогай!
     Самсон покачал головою:
     - Меня зелья не берут, -  ответил он просто; и это была правда. В жилах
его бежала кровь небывалой  чистоты и  крепости. Никогда  не удалось  никому
напоить его допьяна.  Если бы не лень говорить о себе, он  мог бы рассказать
ей, как  дважды  его  ужалила  змея-медянка, но от  укуса не  осталось  даже
опухоли. В Асдоте  скупая  хозяйка харчевни однажды накормила  гостей тухлою
рыбой, приправленной так вкусно,  что никто не заметил: шестеро умерли после
этого пира, но Таиш, хотя съел больше всех, даже на час не занемог.
     - А  царя их ты видела?  - спросил  он однажды. Она царя  не видала. Во
время шествий фараона возили по улицам  в занавешенных носилках, а во дворец
имели доступ только знатные люди. Во всем Мемфисе было, верно, не больше ста
человек, которые видели фараона лицом к лицу. Но из этих ста вельмож  многих
она знала.
     - Когда подвыпьют, - сказала  она, смеясь, они любят шепотом издеваться
над фараоном и говорят, что он - самый глупый мальчишка во всей долине Иора.
     - Кто же правит страною? - допытывался назорей.
     Далила задумалась. Она точно не знала,  кто правит. Однажды видела  там
она войско; полдня просидела  у окна,  глядя, как проходит по улице полк  за
полком -  пешие, всадники  на  конях  и  на  мулах,  всадники  на верблюдах,
колесницы  и снова  пешие; полдня просидела, но конца  полкам  не дождалась.
Впереди, однако, ехали в золоченой броне полководцы  -  они,  должно быть, и
правят страною?
     Самсон покачал  головою: нет,  не полководцы. Они уходят на  войну:  не
могут они управлять.
     Далила также видела  жрецов.  Они живут монастырями; в монастырях много
великолепия, но у каждого священника бедная голая келья и жесткая постель, и
едят они  мало. Самые мудрые из них  часто ездят во дворец на совет; те, что
еще мудрее, даже во  дворец не ходят  - днем  они  спят, а ночью  смотрят на
звезды  и  записывают по ним  судьбу  Египта.  Может быть, они-то  и правят?
Старшие жрецы, и воеводы, и начальники городов -  словом все, кто собирается
на совет во дворце? Ибо все это - люди важные и могучие: когда они проезжают
по  улицам,  вокруг  стоят  толпы  народа; а когда ведут  из них  очередного
кого-нибудь казнить, то на  площади и  с бичом в руке  протолкаться  нельзя.
Самсон покачал головою:
     - Кого можно казнить, тот не  правит.  И  еще видела  Далила, как они в
Египте строят дворцы и царские могилы. Об этом Самсон охотнее всего слушал -
это, верно, было еще лучше той пляски  на храмовой  площади Газы: как тысячи
рабов волочат огромные скалы из глубины пустыни, по нескольку шагов в день и
так каждый день, и  много лет  подряд; как привозят на судах железные цепи с
запада, канаты  с севера, балки с Ливана, и в  Мемфисе мастера скрепляют это
все в подъемные  машины;  а  в это  время другие тысячи  рабов  делают сотни
других  работ, десятники хлещут их плетью,  верховые надсмотрщики скачут  от
одной  работы к другой  - иногда час пути и больше  - и  потом,  через много
месяцев и лет, вырастает громадное здание, где каждый столб и каждая ступень
знает свое место - как будто выстроил один человек...
     - Один человек и  выстроил, - сказал  Самсон с  глубоким убеждением.  -
Один человек правит.
     - Какой человек?
     - Фараон, царь Египта.
     - Да ведь он дитя, и к тому же глупое?
     - Фараон правит, - повторил Самсон упорно, и при этой вере остался.
     Самсон  говорил редко, больше слушал  ее  или просто сидел  у ее ног  и
думал. Несколько раз, в первые дни, она его спрашивала, то смеясь, то даже с
тревогою:
     - О чем замечтался?
     Он отвечал не сразу, и видно было, что ему  трудно вспомнить,  о чем он
только что думал. Раз он даже спросил, простодушно глядя ей в лицо:
     - Разве знает человек, что в нем за мысли? Она  была очень умна: больше
не спрашивала.
     Только в ночь после той беседы она шепнула ему на ухо упрек:
     - Ты назорей - даже у меня на груди тебе нужно твое одиночество...
     Вслух она перестала выспрашивать, но Самсон знал,  что она допытывается
молча,  и не любил этого -  когда замечал. У него - наряду с умением читать,
когда надо, невысказанное была  и обратная, счастливая способность человека,
привыкшего к успеху и власти: не замечать.
     Далила  была очень умна, тонкого ума и чутья. Она  ни разу не  спросила
его,  как спрашивают  женщины обычно: любишь?  Но зато  она  призналась  ему
однажды:
     - Я тебя ревную.
     Это было в день, когда пришел к нему Нехуштан, проведать и рассказать о
том, что нет новостей. Далила смотрела на юношу исподлобья, словно маленькая
девочка, когда она дуется. После его ухода она сказала:
     - Ненавижу его...
     - За что?
     - Он говорит с тобой о делах, которых я не знаю.
     Тогда она и созналась, что ревнует его:
     - Так ревную, что спать иногда не могу. Самсон удивился:
     - К кому? к туземным девушкам?
     - Что мне за дело до них? - ответила она презрительно. - Ты ведь и имен
их не помнишь. Это все равно, что моя негритянка: забавляйся, если хочешь.
     - А тогда к кому же ревнуешь?
     Она стала шептать ему на ухо: к отцу твоему - ты его любишь. И к матери
-  она тебе  чужая, но  она когда-то  носила  тебя на руках и видела, как из
ребенка вырастал богатырь. И ко всему Дану...
     Тут она остановилась, стараясь найти слова, и прибавила еще тише:
     -  Они  тоже  тебе чужие  -  но зато  на них  ты сердишься,  а на  меня
никогда... Сладок твой гнев и удар, Самсон!
     - Ты откуда