шка  гнева за  эту  обиду, он вскочил  и закричал  на
Самсона:
     - Ты, господин судья, ты чего стоишь, как куча навоза на поле, и ничего
не скажешь? О тебе речь, не об этих дровосеках и водоносах - только о тебе.
     Самсон усмехнулся:
     - Хорошо ты  меня знаешь, бен-Ахицур, проронил он, - я посла не  трону:
ругайся.
     В эту минуту нашел необходимым вмешаться Махбонай: заговорил  негромко,
но  сразу  все  замолчали.  Большой был теперь  человек  Махбонай  бен-Шуни,
почитаемый у Дана и даже у соседних колен.
     -  Жаль,  - начал  он плавным и  рыхлым своим голосом, -  жаль,  что не
принял судья моего доброго совета поговорить обо всем наедине. Но раз уже мы
беседуем  на  сходке,  то надо  беседовать  спокойно,  как подобает  великим
старшинам. И  вот что хочу я выяснить: почему так уверены послы филистимлян,
посетившие ваш  город,  будто  мы, даниты, можем всегда  разыскать  Самсона?
Разве  он  прикован  к Цоре и Дану? Разве не мог  он уйти от  нас -  уйти на
север, где живут  наши новоселы вокруг Лаиша, или  к Вениамину, к Ефрему,  в
Галаад - мало ли куда?
     Его слушали  внимательно. Кто-то  в толпе  зашипел: сссс... - как будто
призывая к новой и разумной мысли; и многие, подняв брови, приставили пальцы
ко лбу и закивали головами.
     - Был  уже такой случай, - продолжал левит, давно это было, когда после
дела в Тимнате пришли к нам послы от Экрона; но мы им  объяснили, что Самсон
ушел  в  пустыню,  и  они  удовлетворились  (он  замялся, вспомнив  о  коже,
содранной с  Гуша и Ягира) - удовлетворились малой данью и ушли. Кто из  нас
может удержать Самсона, если бы он и теперь захотел уйти?
     Встал опять Иорам бен-Калев.
     -  Тяжело мне  вести с вами эту торговлю, сказал он усталым голосом.  -
Будем  говорить  напрямик:  ты, бен-Шуни, предлагаешь судье бежать из  земли
Дана. У нас в Хевроне много левитов, и есть среди них такие же мудрые, как и
ты, бенШуни. Мысль эта первая  пришла нам в голову, и мы сразу так и сказали
Ахишу, племяннику сарана: уйдет Самсон, кто за  ним  угонится? И ответил нам
Ахиш  точными  твоими словами, бен-Шуни: "Раз  уж так  было, что он ушел.  А
потом? Потом он вернулся,  и с тех пор не стало покоя на равнине. Где теперь
Самсон  -  это ваше дело,  не  наше;  вы  его ищите,  вы  приведите -  а  не
приведете, погиб Иуда". Так ответил Ахиш, и так будет.
     Махбонай молчал, гладя  бороду; молчала и вся толпа, и  никто не глядел
на соседа.  Из  угла,  где  столпилась  шайка  пророков,  послышался  чей-то
возглас: "Собака!" - неизвестно в кого брошенный, но продолжения не было.
     - Отец хочет говорить, - сказал сын Шелаха, старосты шааалаввимского.
     Шелаха  слышали только ближайшие к его месту, но и среди остальных была
тишина,  пока он  говорил. Самсон  повернулся к  нему  и  смотрел на старика
пристально, сначала  просто  с любопытством,  потом с  удивлением.  Вот  что
прошамкал Шелах, сын Иувала:
     -  Лжец  и вор  денной Вениамин, чванная блудница Ефрем; но  хуже  всех
Иуда. Сам  он не  грабит, не  охотится:  как вороненок, сидит  он в  высоком
гнезде, разевая клюв, и ждет, пока принесут ему  кусок падали; вкусно поест,
насытится - а сам не в ответе: это падаль, я никого не убил. По всем коленам
торгует  Хеврон  медью и железом; за клинок отдай  ему полвеса  серебра,  за
копейный наконечник - столько пшеницы, сколько может унести верблюд; вон тот
бен-Перахья,  посол,  который  молчит,  уже  сколько зарыл  у себя на  дворе
кувшинов золота -  выручку от этого,  не от иного промысла! В каждом селении
Иуды стучит  теперь кузнечный  молоток; молодежь его учится лязгать  мечами;
скоро  будет Иуда могуч  - но того человека, что  принес  ему эту силу. Иуда
готов  отдать на  потеху филистимлянам; и клинками,  добытыми отвагою  Дана,
грозит Иуда разорить землю данову, если Дан не пойдет на последнюю низость.
     Двое  из  послов, Иорам и Дишон, вскочили первый  побагровел  еще гуще,
второй обливался слюною -  но  прервать  старика не  посмели,  заметив,  как
грозно обернулась на  них толпа. БенПерахья не шевельнулся, только приоткрыл
один глаз и скосил его на Шелаха.
     -  Прогони  их, Самсон, - шамкал дальше бенИувал,  -  не следует юношам
нашим слышать их речи.  Не выдадим мы тебя. Часто мы тебя огорчали, и  часто
ты  нас, и обычай твой  странный; но ты нам  дал покой и защиту, ты  нам дал
новую землю на севере, ты... Пусть идет  войной  на нас Иуда"  хоть  у  него
больше тысяч, чем у  нас сотен; пусть идут  на нас хоть сами сараны - Дан не
ворона. Дан с тобою, Самсон.
     Но этого конца его  речи  уже и  близкие не слышали из-за восторженного
вопля  всей толпы. Понявшие, старики, молодые, ребятишки, мужчины и женщины,
даже туземцы на  окраинах площади замахали  руками, закричали  каждый  чтото
свое и все  одно и то же; Хермеш влез  соседу  на плечи,  Нехуштан тоже,  и,
надрываясь, они о чемто спрашивали толпу - должно быть, вербовали бойцов.
     Послы уже все  стояли и смотрели на Самсона, желая, по-видимому, что-то
сказать. Он давно не показывал данитам  своего умения покрыть одним  окриком
тысячный гам - не приходилось; но  теперь это понадобилось -  и опять в одно
мгновение все стихли.
     Тогда бен-Калев из Текоа обратился к Самсону и сказал, тяжело дыша:
     - Мы готовы идти обратно; но последнее слово за тобою. Говори, Самсон.
     -  Говори,  собака! - закричал тот  же голос  из  кучки пророков,  и на
средину круга выбежал пожилой дервиш,  лысый до затылка, с шишками на черепе
и  с черной бородой,  в которой  застряли  какие-то  клочья;  одет он был  в
изорванную  циновку из  древесного  луба. Теперь  уже было  ясно, что  слово
"собака" относится к Самсону.
     - Кабан нечистый! - вопил он,  прыгая вокруг назорея и тряся кулаком. -
Шут! Пьяница! Распутник! Душегуб народа Божьего! Это  ты  завел свое племя и
все колена в трясину, и нет выхода! Не язычник  идет на  нас  теперь - хуже,
хуже, Иуда подымает руку  на Дана, Дан на Иуду; братья загрызут друг  друга,
как  звери  в  лесу,  и необрезанный  возликует,  а  ты,  ложный  судья,  ты
спрятался, как хорек зловонный, в яму!
     Дишон даже засмеялся от радости.
     - Правильно говорит сын пророческий, закричал он, - хорош  у вас судья:
пусть гибнет  земля, пусть восстает колено  против колена лишь бы ему спасти
свою душу!
     Но  у  пророка  была  своя особенная логика. Он вдруг забыл  Самсона  и
набросился  на  послов, выкрикивая:  - Позор вам и развратным матерям вашим,
семя предательское! Гаже  филистимлян  Иуда. Когда сгорела  Тимната,  старый
кафторянин, тесть этого Самсона, и дочь его,  юное дитя,  оба  молча понесли
пытку  и смерть, но Самсона не выдали; а кто был он  им? чужой! Вы же готовы
предать во вражьи руки брата вашего, плоть от плоти отца нашего Иакова.
     Тут  Дишон  бен-Ахицур внезапно  расхохотался  так  визгливо,  что даже
пророк удивился  и  замолчал,  забыв  закрыть рот. Пророк смотрел на него  и
задыхался, а  Дишон  тоже  по-своему задыхался, корчась от  беззубого смеха,
держась то за  живот, то за ребра; и вдруг, перестав  смеяться, он  закричал
среди полной тишины, тыча пальцем в сторону Самсона:
     - Этот?  Брат наш? От  плоти  Иакова? Эй, Дан,  стадо слепых  безумцев!
Сколько лет можно  вас дурачить нелепой сказкой? Или вправду по сей день  вы
не поняли,  откуда, из чьего семени пришел к  вам этот судья, этот чужак под
гривой назорея?
     Толпа глядела на него, не понимая, но еще больше замерла в предчувствии
чего-то нового и доселе небывалого. Шевельнулись только три человека: старый
Маной схватился за горло, Махбонай бен-Шуни протянул руку,  словно желая, но
не смея  вмешаться, - а Самсон  резко обернулся  назад: ему  показалось, что
оттуда на него ктото  пристально смотрит. Там, за собою, в толпе  женщин, он
увидел  мать; но она смотрела не на  него, а  на Дишона, вся  скорчившись, и
глаза ее  выкатились.  И Самсону вдруг почудилось, что на  него  надвигается
громадная черная туча или туша и сейчас она его обхватит и начнет душить.
     Дишон продолжал уже не крича, не спеша, с ядовитой отчетливостью:
     - Он такой  же данит,  как саран из Экрона  данит. Сами вы  знаете, что
обычай  его не ваш, и душа у него чужая:  потому что  и кровь его - не ваша.
Кто из мудрых людей верит басням об ангеле, который в весеннюю ночь явился к
женщине и возвестил ей о  рождении  сына? К честным женам не приходят ангелы
ночью,  в  пустынном  месте  у  колодца.   Это  не  Самсон:  имя  ему  Таиш,
филистимляне правы, и недаром они его  любили: он  от  плоти  Кафтора, и тот
ангел у колодца, любовник его матери, был филистимский бродяга!
     В мертвой  тишине послышалось одно  только  движение -  это Нехуштан, с
широким ножом  в руке, без возгласа бросился на посла. Самсон схватил его за
руку и отшвырнул далеко в толпу;  он  стоял весь  бледный и не сводил глаз с
Ацлельпони. Женщины, переглядываясь, расступились; старуха  - она давно была
старухой  по виду, - тряся  головою,  медленно  вышла  на середину  круга. В
тяжелом  молчании все  взоры  скрестились  на  ней. Не  дойдя  до  сына, она
споткнулась; к ней хотел подбежать Махбонай, но и его Самсон остановил.
     Ацлельпони  приподнялась  и  поползла  на руках  по земле.  Теперь  она
смотрела на Маноя и старалась что-то прошептать, но слова не выходили; тогда
она подняла руку и протянула в сторону мужа скрюченный палец.
     Самсон,  сам  того не  замечая, перевел ее жест. Потухшим,  безучастным
голосом он сказал Маною:
     - Отец, она спрашивает у тебя,  правда ли это. Маной  стоял с закрытыми
глазами,  одной  рукою держась  за глотку,  другой потирая свой шрам на лбу.
Услышав  слова сына,  он  слабо шатнулся  вперед;  в  ту  же минуту его лицо
исказилось,  веки   широко  распахнулись,  из  горла  вырвалось  отрывистое,
заикающееся хрипение; руки его повисли, колена подогнулись, и он свалился на
землю.
     - Он-то знал, - насмешливо сказал Дишон. Самсон медленно повел  головою
вправо  и  влево, вправо и влево: ему нужно  было что-то сбросить  с темени,
что-то гнетущее, но оно впилось ему в виски и не отступало. Опять было с ним
так, как было давным-давно, один только раз в жизни, тогда в Тимнате, - горы
валились  ему на голову,  гора за горою,  вышибая,  одну за  другою,  каждую
мысль,  разрывая,  одну за другою, каждую  струну  сознания.  Но  теперь  он
все-таки вспомнил, что вокруг него толпа и что нельзя им показать свою муку.
С огромным усилием он стиснул  мускулы вокруг глаз и обвел взглядом все  эти
сотни лиц,  растерянных, подавленных;  и, несмотря  на туман и  хаос, старый
звериный  инстинкт  мгновенно отпечатал  в его мозгу их общую  думу. Он ясно
прочел: они поверили сразу, без колебаний: теперь они молчат  и  вспоминают.
Все  вспоминают; все, что с раннего детства  отдаляло  их от него, все, чего
нельзя в нем было понять, всю загадку Самсона и Таиша...
     Он подошел  к  Маною,  нагнулся, повернул его  навзничь: голова старика
отвалилась, из раскрытого рта сочилось что-то черное. Он отвернулся; постоял
еще мгновение, потом двинулся, осторожно  поднял на руки  Ацлельпони и понес
ее прочь, а толпа широко расступалась перед ним - и даже ребятишки за ним не
побежали.

Глава XXVII. ВО ВЕСЬ РОСТ

     Одна только соседка пришла  к Ацлельпони и ходила за нею всю  ночь: это
была мать Ягира и Карни. Самсон  сидел  один над  телом Маноя; но  в течение
ночи три раза приходили к нему люди по делу.
     Первыми пришли  Хермеш  и Нехуштан и  с ними  еще  человек десять:  эти
остальные столпились в тени, лиц их не было видно.
     - Мы не от своего имени пришли, - сказал Хермеш.  - Нас послали другие,
и их очень много; и нам велено сказать тебе вот что: мы за тебя до конца.
     Остальные  сзади крякнули подтвердительно. Самсон всмотрелся  в них,  и
сердце его  на  миг остановилось. Он их  вспомнил: это  все были когдато его
шакалы. Вспомнили  что-то  и они: повинуясь безмолвному  призыву, они  вдруг
затолкали друг друга, переместились и выстроились  в один ряд, навытяжку, по
его старой науке.
     -  И вся Цора за нами пойдет, - продолжал Хермеш, - и весь Дан. Сегодня
они шепчутся  по закоулкам о том, что было на  сходке; но  если быть  войне,
каждый мужчина и  каждый  юноша  встрепенется и скажет: мне все  равно, я за
Самсона!
     Самсон тихо сказал, помолчав:
     - Дана ты сосчитал; сосчитал ли Иуду?
     - Есть время считать, - ответил Хермеш, - и есть время взвешивать. Иуда
силен; но все равно. Пусть рухнет Дан от края до края; в Лаиш на север уйдут
остатки, но имя наше останется Дан и
     Лаиш - судья и лев. Для имени живет народ, не для домов и пастбищ.
     Самсон смотрел на них молча; они поняли, о чем он думает, так ясно, как
будто он это выговорил: война с родными - за чужого?  Они все потупились, не
зная, как ответить ему; только Нехуштан робко сказал, - робко, потому что не
привык говорить с Самсоном длинными словами:
     - Это не наше дело. Вероятно, солгал тот беззубый; но это не наше дело.
Был или не был тогда у  колодца ангел Божий, этого мы не знаем.  Но одно  мы
знаем: в другую ночь  по всем домам нашим прошел ангел  Божий, забрал у  нас
каждую мысль,  и надежду, и самые сны, смешал воедино,  сделал  из  них одно
сердце и вложил в твои ребра, Самсон.  Ты - это мы; не за тебя мы, а за душу
Дана.
     -  Верно, -  отозвался Хермеш; и остальные, все  разом, твердо и громко
повторили: - Верно!
     Самсон молчал,  тяжело  дыша.  Опять  они поняли молчаливый  приказ,  и
Хермеш ответил:
     - Мы пойдем, каждый к своей сотне, и будем ждать твоего слова.
     И они ушли, а Самсон вернулся к телу Маноя.
     * * *
     Много прошло часов; было совсем тихо,  только  из-за простенка невнятно
слышался  минутами  визгливый бред Ацлельпони  и тихая речь соседки, которая
успокаивала ее. Вдруг заскрипела дверь за Самсоном. Он не обернулся, пока за
ним не раздался рыхлый и плавный голос.
     - Это  я, Махбонай бен-Шуни. Самсон оглянулся на него и глазами спросил
коротко: что надо?
     - Я был в той комнате, - сказал левит, указывая на простенок.
     Самсон опять спросил глазами.
     -  Встань,  Самсон, - ответил Махбонай с неожиданной  настойчивостью  в
голосе, - встань и пойди к своей матери.
     Самсон  не  двинулся, и  они  долго смотрели друг  на друга, назорей  с
хмурой неприязнью, левит с учтивой уверенностью. Самсон, хотя ему было не до
того,  подивился, что левит, против обычая, стоит прямо, не суетясь, и глаза
его не бегают по сторонам. Но это все же был откормленный Махбонай, барышник
и заклинатель, которого Самсон брезгливо не любил:  и теперь он ему напомнил
сразу  тысячу  вещей,  о которых вспоминать не хотелось. Одному воспоминанию
Самсон засмеялся без улыбки и сказал вслух:
     -  Ты оказался  провидцем, левит. Это ты,  еще с первой  нашей встречи,
назвал меня: сын Ацлельпони. Так и будут звать меня люди с этого дня.
     - Пойди к своей матери, - повторил Махбонай, не обращая внимания на его
слова.
     - Зачем?
     - Она в горячке,  и рука ее шарит кругом. Пойди, дай ей  схватиться  за
твою руку.
     - Зачем?
     - Тогда можно будет ей умереть, - сказал левит.
     Самсон промолчал и отвернулся, кончая беседу; но Махбонай не ушел.
     - Сделай, как я  говорю, - сказал он еще настоятельнее. -  Она не может
умереть.  Она  повторяет одно  и то  же.  Вопрос,  который  ты  знаешь.  Она
спрашивает: "Маной - неужели это правда?"
     - Ей лучше знать, - грубо отозвался Самсон. Левит уверенно ответил:
     - Нет. Она всю жизнь прожила в горячке. В ту ночь, у  колодца, она тоже
была в бреду. Она не знает. Знал, быть может, Маной. Многое знал
     Маной, о  ней,  о  тебе и обо всем; знал, может быть, и об этом. Самсон
молчал.
     -  Пойди  к ней и возьми ее за руку, - повторил левит, и уже  голос его
звучал  не  рассыпчато  и не  умилительно. -  Возьми  ее за  руку; тогда она
поймет, что то была неправда, и ты ей закроешь глаза.
     Самсон резко повернул к нему голову.
     - Неправда? Откуда мне-то знать,  что неправда? Левит медленно двинулся
к нему  и  подошел совсем близко;  и Самсону вдруг показалось, что  он этого
человека  еще  ни разу по-настоящему  не  видел, что это не бен-Шуни, жирный
нахлебник его матери, а кто-то иной, важный, величавый  и по-своему сильный.
Самсон невольно  поднялся и смотрел на  него;  он был много выше,  но  этого
както  не  чувствовалось - словно  глядят  друг другу  в  лицо два человека,
равные ростом.
     - Правда, - сказал Махбонай бен-Шуни, правда - это не то, что  было или
чего не  было в одну ночь из ночей. Правда есть  то, что останется в людской
памяти навсегда; и знает ее один человек на свете: я.
     Самсон указал на Маноя и тихо спросил:
     - От него?
     Левит покачал головою.
     - Он  об этом не говорил, и я не спрашивал, сказал он строго, - и не из
расспросов познается настоящая  правда. Не допрашивай меня и  ты. Пойди в ту
комнату,  возьми  ее   за  руку,  и  это  будет  правда.  Тогда  она  умрет.
Когда-нибудь  и ты умрешь:  и умрут  все люди, что были сегодня на  площади,
даже  малые  дети; и умрут  с ними  все их мысли, и  слова, и пересуды. Одно
уцелеет навеки, то, что назову правдой я, левит Махбонай.
     Самсон смотрел на него пристально, слегка  ворочая головою, как всегда,
когда старался понять трудное.
     - Ты презираешь  меня  и мое дело, судья, и всю мою  породу, -  говорил
левит, - ибо  велика, но  коротка твоя мудрость.Ты  человек могучий, но мера
твоей  силы - один день: будет вечер, будет утро, и народятся новые люди, не
знавшие Самсона. А я и порода моя - мы, по твоей мере, червяки: мы бродим из
края  в край, мы бормочем заклинания, мы  чертим крючки на козьей  шкуре. Но
жить будет  только то, что я закрепил в молитве  и записал на  лоскуте кожи:
это и назовут люди правдой, а все остальное - дым.
     Он пошел к двери и приоткрыл ее.
     - Пойди к матери, Самсон.  Много лет тому назад она мне сказала: возьми
шкуру козленка и записывай  на  ней жизнь моего сына,  от чудесного рождения
его и до конца. Так я и сделал; и то, что я записал,  то и останется правдой
из рода в род.  Я, Махбонай из Хеврона, когда-то сказавший тебе по неведению
"сын Ацлельпони" - я червь, я умру; но то, что я записал, никогда не умрет -
а там написано: сын Маноя. Ступай за мною, судья, - твоя мать боится умереть
без моей правды.
     Перед зарей, когда перестала хрипеть  Ацлельпони, пришли к  Самсону еще
двое: Иорам, богатырь из Текоа, и Цидкия бен-Перахья, ростовщик  из Хеврона,
послы Иуды. Бен-Перахья сел на скамью, зажмурил  глаза и стал жевать губами.
Иорам, стоя, склонил голову перед назореем и сказал тихо и твердо:
     - Не  пришли  бы мы  к тебе  в первую ночь твоего  сетования;  но горше
будет, если раздерут одежды свои два колена Божьего народа. Слово за  тобою,
судья: страшное слово, тяжкое слово, но сказать его можешь только ты.
     Самсон молчал.
     - Когда-то,  - опять заговорил Иорам, -  когда  ты  был еще юношей, а у
меня на плечах уже лежало  бремя  полужизни, ты держал со мной совет; и  мне
помнится - ты тогда отличил мои  слова от речей других советчиков. Хочешь ли
выслушать меня снова, Самсон? Самсон отозвался:
     - Говори.
     - Люди  Цоры, - говорил посол, - не  спали  в эту  ночь. Товарищи твоей
молодости,  которые  шли  за тобою когда-то,  покинули свои  дома и созывают
теперь  бойцов; вокруг них уже собрались сотни, но соберутся тысячи. Недаром
жил ты, Самсон: Дан не знает ни трусости, ни измены - Дан тебя не выдаст.
     Самсон молчал, глаза его глядели в темноту.
     - То, что они сегодня слышали, - продолжал бен-Калев, - и чему поверили
(хотя я и не верю), -  то не смутит их решимости. Может быть,  оно и укрепит
ее. Я стар и хорошо  знаю все  наше племя: ниже, вдвое ниже преклонится  оно
пред  таким  вождем,  над которым  распростерлось покрывало  тайны; если  он
чужой, тем  больше  его могущество. В этом  похожи друг на друга все ко