лена;
вероятно, все народы. Дан тебя не выдаст.
     Цидкия бен-Перахья  разжмурил  на  мгновение  глаза, что-то промычал  и
кивнул головою подтвердительно.
     Иорам продолжал:
     - Но  Иуда, если бы ты был судьей в Хевроне и дело  сложилось так,  как
сложилось, - Иуда посыпал бы пеплом голову 24 и отдал  тебя филистимлянам. Я
тебе скажу то, чему  ни ты,  ни  кто  другой еще сегодня  не поверит; но это
правда. Не  трус Иуда; но Иуда  хочет  жить, потому что в  душе  его  затаен
замысел. Какой замысел - я не  знаю; не дано  человеку самому толковать свои
сновидения, и не всегда помнит он поутру, что приснилось ему ночью. Но такой
это  замысел, какого нет в душе других колен. Иаков, отец наш, разделил свою
душу  между  сынами  и  внуками:  вкрадчивое очарование  свое  отдал Ефрему;
страсть любовника, покоряющую женщин, - Вениамину; жажду скитания, создающую
новые  города,  Дану.  Но  свой  дар  сновидца  и  свое  упорство погони  за
невнятными снами он  завещал Иуде; и, как  он,  пойдет Иуда, ради невнятного
замысла, на раздор и с отцом, и с братом, и с Богом; и схитрит, и солжет - и
изменит,  Самсон,  предаст  лучшего и  ближайшего,  ради  того  замысла,  на
неслыханные муки.
     Цидкия  бен-Перахья  неожиданно  фыркнул   с  явным   пренебрежением  и
насмешливо отозвался:
     - "Муки"? Ха!
     И, зажмурив теперь один только глаз, он этим глазом,  непонятно  зачем,
как будто подмигнул Самсону.
     - Даже на муки, - повторил Иорам сурово. - В  последние годы, на покое,
часто  я  слушаю рассказы бродячих левитов о старине нашего племени. Много в
этой  повести  измен. Авраам,  первый наш  родоначальник,  святой  и  мудрый
человек, не одно, а три предательства совершил на своем веку: старшего сына,
малютку, вместе с матерью неповинными бросил на безводную смерть  в пустыне;
другого  сына сам  поверг  на костер и от  жены своей  Сарры, нашей  матери,
отрекся пред язычниками,  отдал  ее в  наложницы  князю Герара,  лишь бы  не
погибнуть 25. Ибо Господь заключил с ним союз и дал  ему замысел; и сегодня,
через цепь поколений. Иуда хранит древнюю заповедь. Она для  нас то, что для
Дана судья:  ее  мы  не выдадим,  но ради нее  предадим все  остальное. Иуда
должен жить, Самсон: жить - какой бы ни было ценою.
     Самсон молчал.
     - Значит, быть между  нами  войне,  - говорил Иорам из  Текоа. -  Дань,
которой требуют сараны за твою шутку. Иуда уплатит; если не может он дать им
одну твою  голову,  должен  будет отдать  за  нее тысячи  голов  дановых,  и
сожженные  виноградники,  и  разрушенные города от Гимзо до Айялона. И помни
мое слово, Самсон:  тогда, от Гимзо до Айялона, не вспомнит ни один из сирот
дановых  о том, что сегодня  у ворот ты,  Самсон, не произнес ни  слова, что
сами пришли к тебе ночью отцы их и сказали: мы с тобою, судья!
     - забудут они  об этом и  скажут: он  подстрекал, он молил бойцов Дана:
"Спасите меня!", он  за себя одного обездолил наше колено. И сотрется  тогда
навеки  имя  Самсона,  спалившего Тимнату: поджигателем Цоры останешься ты в
людской памяти. Не принимай жертвы, Самсон. Я стар, я знаю природу человека:
ростовщик  он по природе, его жертва - заем; горе должнику, если не  уплатит
он сторичного роста.
     Цидкия  бен-Перахья, услышав  слово "ростовщик",  опять  разжмурил один
глаз и кивнул головою, подтверждая правильное рассуждение.
     После  этого они  долго молчали. Иорам тяжело и устало сел на скамью; в
его  голосе,  когда он говорил, этого не чувствовалось, но все в нем изнутри
было разорено и выжжено, как та земля после нашествия, которую он только что
описывал.  В то самое время, как он убеждал Самсона, вспоминалась ему беседа
в пещере,  и юный великан, который  тоже пришел тогда  с  большим и  дерзким
замыслом; вспоминалась  Иораму и его  собственная молодость, боевые набеги в
пустыне, погоня за врагом, вражья погоня за ним, три дня без воды
     - дела  простые  и честные, непохожие на то, что  выпало  ему  на  долю
сегодня. Сто раз ему хотелось оборвать свою речь и крикнуть Самсону  другое;
но  он продолжал свою речь, и теперь у него не  было  силы, и  он  горько  и
гневно  думал о том, что нет грани  между правдой и кривдой. А  о чем  думал
Самсон, того и Самсон не мог бы рассказать: как тучи за бурей, неслись в его
мозгу черные обрывки мыслей.
     Тем  временем  стало  светать;  и,  превозмогая  усталость   и  стыд  и
отвращение к самому себе, Иорам из Текоа сказал свое последнее слово:
     - Легче было бы мне вырвать язык из гортани, чем произнести все то, что
я произнес; и, хотя ты молчишь, мне понятна речь твоей души: вся она в одном
слове - презрение. Слушай, Самсон. Люди говорят, что ты нас всех презираешь.
Дана, Иуду и  Ефрема; и,  быть может, ты прав, ибо есть народы, созданные из
мрамора, а нас вылепил Господь из скользкой глины и хрупкой соломы. Но глина
с соломой вместе дают кирпич:  крепкий это камень. Приходили  к  тебе  в эту
ночь товарищи даниты;  я  знаю, что они сказали тебе: скала так  не загремит
под ударом, как гремела  их прямая  и  верная речь.  Был у тебя  в  эту ночь
Махбонай бенШуни,  родом  левит, осколок  бездомного  сброда из  помета всех
колен:  я знаю, что  сказал он  тебе,  и  знаю,  что ты встал  перед  ним  и
покорился, ибо  и  в его словах был отголосок величия. Теперь мы пред тобою;
мы люди худые и  малые, говорим недостойными  устами,  но мысль  наша - куст
неопалимый,  лестница от земли до неба 26. Кто  бы ни был отец твой, Самсон,
не презирай и  нас,  семя  твоей  матери.  Большие сердца, одно  за  другим,
распахнулись  пред  тобою  в эту  ночь;  ты  ли, самый  могучий  среди  нас,
окажешься малым? Больше говорить я не буду; решай.
     Он  встал  и  пошел  к  выходу; Цидкия  бен-Перахья  поднялся  за  ним,
посмотрел на Самсона  и вдруг  уже совсем явно  подмигнул ему и снова сказал
неожиданно и непонятно:
     - Пустяки, все  кончится  по-хорошему. Ха! Но Иорам еще  остановился  у
порога и через , силу,запинаясь, прибавил:
     - Одно я забыл. Даже если ты согласишься,
     Цора  тебя  не отдаст и приказу твоему не  подчинится,  и  будет война.
Самсон усмехнулся и спросил:
     - Что же, не скрыться  ли мне от друзей и бежать потайно в землю Иуды -
для вашего удобства? Иорам ответил:
     -Да.
     Когда закрылась дверь за послами, Самсон опять подошел к телу Маноя. От
сквозного ветра  с груди  Маноя  сползло  одеяло.  Самсон  поправил  одеяло,
застонал долгим, глубоким стоном, повернулся и вышел на двор. Город еще спал
после бессонной ночи.
     * * *
     Через три дня пришел в Текоа гонец и сказал Иораму, сыну Калева:
     -  Самсон ждет тебя один в пустыне Иудейской, в утесах близ Баал-Меона.
Присылай стражу.

Глава XXVIII. ОСЛИНАЯ ЧЕЛЮСТЬ

     - Эту поклажу взвалите  на  моего запасного  коня, -  брезгливо  сказал
Ахиш, по прозвищу  Бритва, племянник сарана  экронского, - другая  лошадь не
выдержит.
     Солдаты подсадили Самсона, связанного так,  что  из-под ремней почти не
видно  было  платья.  Конь, действительно  великолепный, сначала захрапел  и
рванулся,  но, очевидно, узнав Самсона, сразу притих. Еще недавно, и не раз,
скакал на  нем  Самсон.  Ахиш,  когда собиралась в Экроне  веселая компания,
любил устраивать гонки и охотно давал лошадей из своей конюшни - но при этом
всегда  были  денежные  заклады, и,  кто  бы  ни состязался,  деньги  всегда
выигрывал Ахиш.
     Они развязали пленнику ноги, чтобы можно было усадить  его  верхом,  но
потом опять связали  их  под брюхом у лошади: замысловато и прочно связали и
долго над этим возились.
     Было это  в  горах,  недалеко от Хеврона, близ  деревушки  Адораим, где
стоял тот полк, что пришел в землю Иуды с посольством. Полк был настоящий, в
несколько сот пехоты, с двенадцатью конными офицерами, не считая начальника.
Иудейский отряд, приведший Самсона с юга, по дороге из Ютты, ушел на Хеврон,
не оглядываясь, с понурыми головами. Самсон остался один среди филистимлян -
как всегда,  но  по-другому; и,  поводя глазами вокруг, он старался понять и
поверить, что это действительно он и они, и что все это правда.
     Такими он филистимлян еще не знал. Сотники, с которыми он недавно пил и
шутил и играл  в кости, смотрели теперь  на него, как на  пустое место. Ахиш
сказал о нем "поклажа"; это слово точно выражало  их отношение, в котором не
было ни любопытства, ни торжества, ни вражды. С любопытством глядели на него
только  простые солдаты: среди  них было много амалекитян и других инородцев
из  Синайской  пустыни, которые  его  никогда  не видали;  и  все  они  были
озлоблены долгим ожиданием. Осень  шла к  концу,  ночи  были холодные, земля
жесткая,  воды мало. Дни проходили  за днями, а пленника все не было;  то  и
дело приезжали какие-то посланцы  из Хеврона и  уговаривали  Ахиша потерпеть
еще и еще; двое из них - один полный, суетливый, многословный, другой старик
с тонкими губами на лисьем лице и с прищуренным глазом - просидели наедине с
начальником в его палатке целую ночь, и утром он  с ними  куда-то ездил, - а
солдаты  изнывали  и бранились между собою. Теперь они,  должно быть, охотно
избили бы связанного Самсона; не имея на то приказа, они, по крайней мере, с
наслаждением, как можно туже, затянули на ногах его узлы.
     Выдача  Самсона  замедлилась потому, что старосты Иуды приказали своему
отряду  везти его по самым  безлюдным  тропинкам, а  через места населенные,
если нельзя их обойти, проходить по ночам. В стране  было много ропота среди
молодежи. Из Баал-Меона вышли на дорогу тысячи народу, ошибочно полагая, что
конвой пройдет этим путем; и, по слухам, в толпе было много вооруженных. Сам
Ахиш это понял и согласился ждать.
     Но теперь Самсон был у него  в руках, филистимская пехота шла спереди и
сзади, и  бояться иудейской черни было  нечего. Полк медленно шел по главной
дороге  и еще  засветло прошел чрез  Адораим.  Вся  деревня  вышла смотреть;
женщины  плакали,  мужчины хмурились, но  никто  ничего  не  сказал.  Только
ребятишки, пропустив  передовой  отряд,  побежали  за  Самсоном, и  солдаты,
ведшие  под  уздцы его лошадь,  отгоняли их пинками. Подальше за  деревней к
мальчишкам присоединился лохматый,  невероятно грязный пророк: он запустил в
Самсона камнем, грозил ему кулаками и  кричал: "Пьяница! Развратник! Сдерите
с него шкуру!" Солдаты посмеивались; но и пророка  отогнали, и он, задыхаясь
и бормоча, пошел за тыловым отрядом.
     Самсон все еще не мог одолеть  того чувства, будто это не взаправду, не
настоящее.  Мысли его были несущественные,  пустые. Откуда на  небе  столько
туч? Он  стал подробно высчитывать сроки и пришел к убеждению, что не  время
еще для дождя; тем не менее, тучи густые, похоже на то, что близится ливень;
как же так? И он стал припоминать, тоже  очень подробно, в какие годы за его
память случались ранние дожди 27: было два  таких года - один в его детстве,
другой тогда-то и  тогда-то.  Потом  мимо  него  проскакал сотник верхом,  и
Самсон подумал о том, какие жалкие у  всех этих сотников лошади по сравнению
с конями Ахиша.  Тот, на  котором ехал он  сам,  почти  всегда  побеждал  на
состязаниях;  раз  он обогнал  даже  собственную лошадь самого Ахиша  -  но,
конечно,  тогда сидел на ней кто-то другой, не Ахиш. Ахиша нельзя  обогнать.
Самсон  вдруг  улыбнулся:  вспомнил,  в  чем  они  все подозревали  саранова
племянника.  Его  кони  знали  его  голос,  и  с  каждым  конем  он  говорил
по-другому,  и когда он  щелкнет языком  или свистнет, каждый конь знает,  к
нему ли этот знак относится или  нет. Когда сопернику начинало казаться, что
вот-вот  он опередит  Ахиша,  Ахиш  оглядывался на его  лошадь и свистел или
щелкал - и лошадь соперника вдруг замедляла галоп или осаживала и подымалась
на дыбы. А  доказать нельзя было ничего,  и  заклад доставался Бритве. Ловко
бреет Ахиш...
     Только от времени до времени становилось Самсону невыносимо. Не в душе,
а рукам и ногам  и всему  телу. Из Баал-Меона он шел, конечно, не связанный:
связали его сегодня на рассвете,  миновав Ютту, а теперь уже  скоро сумерки.
Каждый  мускул  его  просился  на  свободу;  каждая  жила  бунтовала  против
заторможенного бега  сочной и богатой его крови. И члены его ныли от узлов -
а Самсон, никогда не хворавший,  до  сих пор не  знал,  что  такое медленная
боль. Это все, когда он вспоминал об этом, было невыносимо. Но в душе у него
не было никакой боли, мысль  упрямо не поддавалась, упрямо отворачивалась от
той истины, что он в плену и ведут его в Газу.
     Полк остановился. Сотники передавали друг другу,  что решено  идти  всю
ночь, а теперь будет  большой отдых.  Самсону развязали  ноги; стащили его с
коня,  положили  на  землю и  снова  опутали ремнями  колени. Дервиш,  опять
подбежавший  поближе, сидел на корточках у края  дороги, хохотал, плевался и
выкрикивал  ругательства; солдатам  это  нравилось, и  они его  подстрекали,
когда офицер отходил в сторону.
     Подошел Ахиш, бегло покосился на ноги Самсона, проверяя путы.
     - Ночью будет гроза, - сказал ему сотник.
     Ахиш посмотрел на хмурое небо; солнце, которого тут уже в горах не было
видно, освещало края туч, и они казались оттого еще более зловещими.
     Самсон загадал про себя:
     "Сейчас  он  сострит. Скажет что-нибудь  в  таком  роде: не страшно, не
подмокнет наша поклажа".
     Но  и  этого внимания  не  оказал ему  Ахиш, а просто ничего не ответил
офицеру. Он был человек высокомерный и с подчиненными грубый.
     - Накормить, - сказал он коротко, хлыстом указывая в сторону Самсона, и
ушел.
     Самсона  посадили,  и  солдат  ткнул  ему  в  губы  ложку с варевом  из
чечевицы. Одну  Самсон  проглотил; но  когда  солдат  поднес  вторую, пророк
внезапно пришел  в  бешенство, подбежал к нему с криком,  похожим  на лай, и
вышиб ложку.
     -  Пусть издохнет  с  голоду! - вопил он. Гиена! Блудница!  Истребитель
народа Божьего!
     Солдат  был  амалекитянин  и,  видимо, не  решался  ударить  юродивого.
Подошел  сотник,  человек  образованный,  без  предрассудков;  одним  пинком
повалил он пророка на землю и, не торопясь, раз десять хлестнул его  толстым
конским бичом по лицу и  по голым ногам. Пророк извивался, визжал  и плакал;
но, поднявшись, даже  не огрызнулся на офицера, а  только  плюнул в  сторону
Самсона,  отбежал  на  край  дороги  и  присел,  зализывая   кровь  на  руке
по-собачьему.
     Солдаты-филистимляне смеялись,  но  инородцы были,  видимо, недовольны.
Когда сотник  ушел, один  из них  наполнил  кашей плошку и  поманил  к  себе
пророка. Тот  стал жадно  есть,  все  еще  всхлипывая; а амалекитянин сказал
что-то солдатам  на своем наречии, указывая на  пленника, и  они засмеялись:
вероятно, о том, как любит народ Самсона в его собственной земле.
     Но  Самсон  не заметил их  смеха. Он напряженно думал  о  другом.  Этот
юродивый, когда его  хлестали, кричал от боли не тем голосом, которым прежде
ругался.  Тот  прежний голос  был Самсону незнаком, но  этот новый, невольно
вырвавшийся под ударами, он хорошо знал. Что это? Просто ли не своим голосом
взвыл  полоумный бродяга  или,  напротив,  именно своим,  настоящим? Самсону
хотелось вглядеться в него; но  солнце уже зашло,  сумерки быстро темнели, и
от  туч было  еще  темнее;  и, главное, не следовало, может быть, показывать
солдатам, что пленник присматривается к дервишу.
     Толстый  десятник, филистимлянин, видя, что подходит ночь, распорядился
зажечь факелы.
     Самсон  лежал навзничь, насторожась и прислушиваясь  к каждому звуку. В
тяжелой безветренной  полутьме стоял  нестройный  подавленный гул солдатской
массы. Потом раздался резкий шорох - на Самсона капнуло, еще и еще, и вдруг,
без перехода, словно небо лопнуло во  всю ширину,  хлынул  сплошной  ливень.
Десятник  пространно выругался:  потухли факелы. Солдаты поспешно натягивали
на головы кожаные плащи.
     Самсон  повернул  голову,  чтобы  не захлебнуться,  - повернул  ее в ту
сторону, где у края  дороги  видел, пока не стемнело, сидящего на  корточках
пророка.  Теперь уже ничего  нельзя было различить через дорогу:  видны были
только черные фигуры  солдат, тоже  скрюченные на  корточках. Но  Самсон уже
наверняка  чувствовал,  что это  не  все.  Сквозь  гулкий  ропот  ливня  ему
слышался, может быть, только в  воображении, едва  заметный ползущий  шорох;
среди  черных  пятен то одно, то другое  почему-то казалось ему непохожим на
остальные. Он  тесно  прищурился, изо всех  сил взвинчивая силу  взгляда,  и
теперь уже  ясно  увидел:  одна из фигур,  сидя,  медленно подвигалась в его
сторону. Вот она уже рядом с солдатом, который сидит ближе всех к Самсону.
     Вдруг у Самсона захватило дух: этот солдат повернул голову к той фигуре
и сказал что-то вполголоса по-амалекитянски.
     Но фигура  ответила  ему  на том же  гортанном  языке и тоже  негромко.
Солдат  кивнул  головой, пробормотал что-то  ленивое и раздраженное  и опять
скорчился под своим плащом. И Самсон вспомнил: когда-то,  тому много лет, он
сам послал Нехуштана в пустыню учиться наречию Амалека.
     И, задерживая дыхание, он увидел, как поднялась черная тень медленно  и
лениво и, сгибаясь под дождем,  подошла к нему вплотную;  подойдя, нагнулась
над  ним,  совсем  как  часовой, ощупывающий путы,  и  опять,  но совсем уже
громко, сказала что-то по амалекитянски; и  теперь Самсон узнал уже и голос,
и веселые лукавые глаза.  Что-то  вдруг тихо лопнуло у  его щиколоток, потом
между локтями, - потом на  шее, и при этом оцарапало шею  что-то  холодное и
острое.
     В  это  мгновение,  словно  бы  срезанный, остановился  дождь,  так  же
внезапно,  как ударил; по ущелью промчался ветер и наполовину как будто смел
темноту.  Солдат,  сидевший  ближе  к Самсону, радостно выбранился, скинул с
головы плащ - и вдруг закричал во все горло по-ханаанейски:
     - Это что такое?
     Прямо с места, одним прыжком, он бросился на Нехуштана. Самсон рванулся
изо  всей  силы, плечами, руками, ногами, всем телом. Но  ремней на нем было
еще много. Нехуштан успел разрезать всего три узла. Только ноги Самсона были
свободны, от колен книзу; бешеным напряжением он разорвал путы над коленами,
вскочил  и, как жука, раздавил ногою череп  солдата, боровшегося на  земле с
Нехуштаном. Той же ногой встретил он десятника, бросившегося к нему с мечом:
тучный десятник согнулся пополам, только  икнул и  повалился; и еще третьего
проткнул ножом Нехуштан. Но  уже было поздно. Их окружили; сзади послышалась
команда -  десять или двадцать копий со всех сторон уперлись в грудь и плечи
Самсона, в грудь  и  плечи Нехуштана. Почти разом  запылали  кругом  факелы.
Самсон  смотрел на Нехуштана. И теперь за  маской грязи  трудно  было узнать
его, только серые глаза были те же, с тем же прямым и верным взглядом - и та
же улыбка.
     - Жаль, - сказал Нехуштан, тяжело дыша, но совсем спокойно.
     По  всей  дороге слышались  окрики,  слова  команды,  стук  оружия.  За
кольцом,   окружавшим  Самсона,  толпа  расступилась;  показался  Ахиш,  без
кольчуги и шлема, что-то еще жевавший. Бледный сотник начал ему докладывать,
волнуясь, про дождь и темноту...
     - С тобой  мы  объяснимся  в Газе, - оборвал его начальник, прожевывая.
Потом  он  глотнул,  утер  губы  тылом  ладони,  посмотрел  на  Нехуштана  и
распорядился:
     - Приколоть.
     Мерно, как один человек,  пять солдат наклонили плечи  и ступили на шаг
вперед; и с гулким ударом их тяжелых сапог о каменистую почву Иудеи смешался
треск лопающихся ребер и хриплый крик Нехуштана:
     - Он отомстит!
     Не  по-человечьему,  как еще никогда в  жизни, зарычал Самсон и кинулся
грудью на  копья. Но солдаты знали свое  ремесло: в то  же мгновение, разом,
они  опустили свои пики  остриями до  земли, и  Самсон,  споткнувшись о труп
десятника, повалился ничком на дорогу. Дюжина  рук вплелась  ему  в  волосы,
прижимая голову к земле, пока другие вязали ему ноги.
     -  Не затягивайте, - сказал  Ахиш, - сейчас