надо будет  его  сажать на
коня.
     Когда опять его повернули навзничь, Ахиш взял у солдата факел и осветил
лицо  Самсона, и  в то же  время свое. Сквозь пыль и кровь у разбитого  носа
было видно, что Самсон очень бледен; глаза его ушли под брови, на губах была
пена. Ахиш улыбнулся.
     - Никакого нет у  вас  порядка, Таиш, - сказал он неизвестно почему - и
вдруг,  совершенно как бен-Перахья, ростовщик из  Хеврона,  подмигнул  одним
глазом.
     Потом он  велел привести коня; сам следил за посадкой пленника и сказал
солдату:
     -  Не затягивай  снизу, мерзавец, - лошадь  искалечишь. Снова  двинулся
полк по дороге, но теперь  лошадь Самсона шла  впереди, сейчас же за конем и
свитой начальника; и дождь начал накрапывать.
     * * *
     Долго они шли; сколько, Самсон не считал и не заметил. Все в нем теперь
онемело;  даже  пустые мысли не приходили  больше в голову. Может быть, он и
дремал временами;  раз  он даже, наверное,  заснул  и увидел долину,  скелет
пантеры и  костер;  по  долине, прямо  на костер, шел мальчик, высоко подняв
руки, и  над  ним тучей вились темные мелкие  пчелы; он,  Самсон, сидел  над
обрывом, и  рядом  сидела женщина; и он не мог вспомнить, кто этот мальчик -
Ягир,  или Гуш, или кто-то третий, и никак не мог разглядеть лицо женщины, а
когда почти уже  разглядел, лошадь под ним рванулась, и он проснулся. Лошадь
оттого, должно быть,  рванулась, что где-то  далеко загрохотала гроза. Дождь
хлестал сильнее. В  темноте было видно,  что  горы стали ниже, дорога шире -
уже недалеко от равнины, а там земля филистимлян.
     Опять  донесся  гром, и конь опять  рванулся.  Конь Ахиша даже осадил и
замотал мордой; Ахиш посвоему защелкал языком, и оба успокоились.
     - Ничего они  на свете не боятся, -  сказал Ахиш  своей свите, - только
грозы. Сотники его засмеялись.
     - Слишком они у тебя благородные, - сказал один, - наши кони - мужичье,
зато не пугаются.
     Вдруг шум дождя усилился, изменился точно спереди кто-то бросил  в лицо
Самсону пригоршню крупного ледяного  песку;  по камням  и  по медным  каскам
затрещали  и зазвенели  бесчисленные  щелчки града. Лошади отчаянно замотали
головами,  норовя повернуть назад. Ахиш выругался, поминая недобрыми словами
и Вельзевула, и Дагона: и, как будто в ответ на богохульство, прямо над ними
небо раскрыло горящую пасть, и в три стороны побежали три ветви молнии. Конь
под Ахишем встал торчком  на дыбы и заржал, конь  под  Самсоном тоже заржал,
метнулся  в  сторону и едва  не свалил солдата, который  вел  его на поводу.
Свита  начальника  и передовые ряды полка  за  нею  остановились,  дожидаясь
грома:  от первого раската  задрожала земля, но  второй и  третий  были  еще
громче;  и на третьем  раскате лошадь Ахиша рванулась и понесла. Из темноты,
сквозь  затихающий гром, едва слышно донесся его свист. Тогда и под Самсоном
конь  поднялся на дыбы,  швырнув  привязанного всадника  назад  чуть  ли  не
головой до земли  и сейчас  же обратно вперед, так что он  грудью ударился о
конскую шею.
     Конь  быстро  пошел,  таща за собою солдата.  Опять  послышался спереди
свист Ахиша: лошадь Самсона резко дернула головой, одуревший солдат выпустил
повод, и  она, прорываясь среди шарахнувшихся коней свиты,  понесла прямо  в
темноту.  Самсону  пришло в голову,  что  он  может ее  остановить -  у него
достаточно  было  силы в коленях,  чтобы одним добрым нажимом переломать  ей
ребра;  но  зачем?  За ним  раздались  крики,  свист,  топот; но  и  спереди
доносился топот другого коня - и, от времени до времени, свист Ахиша, совсем
не  похожий  на  те звуки, что  могут успокоить обезумевшую лошадь. Путы  на
ногах у  Самсона,  уже не стянутые  по  приказу Ахиша, почти  не мешали  ему
взлетать и садиться  по  мере галопа:  он еще вытянул ноги как можно  дальше
вперед и книзу и, чтобы не свернуться, пригнулся к шее  коня и поймал зубами
коему длинной гривы. Опять  ударила молния: в полусотне шагов перед собою он
увидел ту лошадь и всадника - ясно  увидел, что  всадник  оглянулся; и перед
самым раскатом грома еще  раз услышал спереди свист,  сзади нестройные крики
погони. Он ничего  не понимал; никогда не слышал о том, чтобы лошадь понесла
ночью, по темной горной дороге; но какойто хмель уже ударил ему в голову; и,
сквозь зубы, стиснувшие прядь от гривы, он сам защелкал языком, как делал во
время скачек,  понукая этого самого коня. Но конь и  без того несся  во весь
опор,  особенным чутьем своим распознавая в темноте  рытвины  и камни.  Град
прекратился; дождя уже не  было;  все  тише  и  глуше доносились сзади звуки
погони;  и спереди, через ровные промежутки,  раздавался  свист Ахиша. Потом
погоня совсем замолкла. Топот первого коня стал как будто ближе. "Обгоню?  в
первый раз!"- подумал Самсон весело.  Скоро он увидел  в темноте  всадника -
тот ему крикнул:
     - Держишься?
     Теперь уже ясно было, что  ни первая, ни вторая лошадь больше не несут,
а просто мчатся по  воле хозяина. Назорей  ничего  не понимал и не  старался
понять.  Смутная  белизна  дороги вдруг расширилась. "Перепутье?" -  подумал
Самсон. В  самом деле,  всадник  перед ним  круто повернул  вправо  и  опять
засвистал,  и конь  Самсона тоже свернул вправо. Эта дорога была много уже и
не  спускалась,  как прежняя,  а вела  сначала ровно,  потом  в  гору.  Ахиш
засвистал  на  другой  лад: кони  пошли  тише.  Еще  поворот,  и  еще.  Ахиш
остановился: лошадь Самсона поравнялась с ним и стала.
     Самсон выпустил гриву, выпрямился  и посмотрел  на Ахиша.  Лица не было
видно, только ясно белели на нем оскаленные зубы, и Ахиш со смехом сказал:
     - Не свалился? Хороший ездок. Только все же нет у вас никакого порядка.
     Вдруг  Самсон  увидел,  что тот  вытаскивает меч.  У  него  мелькнуло в
голове: нельзя ли  метнуться  в ту  сторону,  сбить  его  с коня  плечом или
головою? Но Ахиш его понял и опять засмеялся:
     - Не зарежу, не бойся. Поверни ко мне локти.
     Возиться  пришлось ему долго, и освободить  он успел только правую руку
Самсона.
     - Довольно с тебя, - сказал он.
     Нагнувшись,   он  перерубил   толстый  жгут  из  перекрученных  ремней,
соединявший ноги Самсона под брюхом у коня, и сказал:
     - А теперь дальше.
     * * *
     Перед зарей они доехали до селения.  У околицы  ждали их три  человека:
один был Махбонай бенШуни, другой  Цидкия бен-Перахья, ростовщик из Хеврона,
третьего  Самсон  никогда не  видал.  Подальше  от  них  он заметил  четырех
осликов, нагруженных мешками, с негром-погонщиком.
     Ахиш остановил коня, ткнул пальцем в сторону Самсона и сказал:
     - Получайте.
     Бен-Перахья подмигнул, ткнул пальцем в сторону ослов и отозвался:
     - Получай.
     - Без обмана? - спросил Ахиш. - Я пересчитаю. Бен-Перахья ответил:
     - Не в первый раз ты продаешь, а я покупаю. Когда я тебя обсчитывал?
     -  Правда,  - согласился племянник сарана. Самсон глядел и  слушал, все
еще не понимая.  Махбонай помог ему слезть; третий, что  был с ними,  достал
из-за пазухи нож и начал разрезывать оставшиеся ремни.
     - Это кто? - спросил Ахиш.
     -  Мой  человек, - ответил  бен-Перахья, верный человек. Доведет тебя и
твоих ослов  и серебро до Египта по такой дороге, где не встретишь ни своих,
ни разбойников.
     -   Доведу,  господин,   -   подтвердил  третий.   Ахиш   потянулся   с
удовлетворением.
     - Это хорошо, - сказал он; потом посмотрел на  изумленное лицо Самсона,
рассмеялся и прибавил:
     -  Только порядка  у  вас нет  никакого. Увязался за нами  один  из его
молодцов и чуть-чуть  не погубил все дело; пришлось его приколоть  - а жаль,
хороший  малый. Нет у вас порядка, никогда не будет: каждый хочет по-своему,
друг другу на ноги наступаете...
     И, смеясь,  он пошел к  ослам и  велел  негру снять и  развязать мешки.
Мешки тяжело и звонко брякнули о землю.
     Самсон повернулся к Махбонаю и резко спросил:
     - Что это все значит?
     За левита, который замялся, ответил бенПерахья, жмуря левый глаз:
     - Пустяки.  Я ведь тебе сказал,  что это  пустяки и пустяками кончится.
По-твоему, сила в плечах да  еще в железе.  Ха! Настоящая сила - в уме да  в
серебре.  Любит  Ахиш  серебро, еще больше  золото;  а  в Мемфисе египетском
веселее живется, чем в Экроне.
     Самсон ворочал головою, стараясь понять.
     - За деньги? - спросил он. - Племянник сарана?
     Бен-Перахья подмигнул.
     - Проигрался, - сказал он,  -  даже лошадей своих проиграл,  кроме этой
пары.  И  всегда  был  в  долгах.  Мы с  ним приятели  старые:  ты только не
рассказывай, но  от него  я, пожалуй, еще больше получил "твердого  товару",
чем от тебя.
     Самсон спросил:
     - А откуда столько денег? Кто дал?
     -  Я, - ответил бен-Перахья. - Четверо сыновей у  меня, люди молодые, и
очень  уже  они  за тебя огорчались. Я  и решил:  их  это дело, им же меньше
останется, когда я умру.
     Махбонай кашлянул и вставил - вежливо, но с уверенностью:
     - И не так уж это много денег, Цидкия: на одном  том  корабельном грузе
ты вдесятеро больше заработал.
     Цидкия вдруг рассердился:
     -  А  ты  считал?  Неправда.  Корабельный  груз! А караван  во  сколько
обошелся? А твоим левитам, вороватому отродью, сколько пришлось уплатить?
     Самсон тупо смотрел в землю, машинально шевеля ногою какие-то камни или
кости, валявшиеся  на  дороге.  От  бессонных  ли ночей  или  от  галопа  со
связанными  ногами, или от этой простой разгадки его спасения,  но ему стало
тошно; стал гадок этот торгаш, и тот предатель над мешками с серебром, и сам
он, Самсон,
     -  поклажа,  которую  можно  продать  и  купить.  Лицо  его  исказилось
отвращением. Он вспомнил  слова  Иорама в ту ночь, о  великих  сердцах,  и о
замыслах, и о лестнице от земли до самого неба:
     "Ты ли,  судья,  один среди нас  окажешься  малым?"  Словно  с  верхней
верхушки этой лестницы он свалился  теперь в придорожную грязь. Все пустяки;
все кончилось по-хорошему: Дан и не пострадал, но и не посрамил своей чести;
Иуда выполнилтребование  саранов, не к чему придраться; и он,  Самсон, цел и
свободен, и все это была шутка
     - только Нехуштан, его любимец, его сын и товарищ, сероглазый, веселый,
удалой,  не  понял,  что  это  шутка,  и умер  ни за  что,  ни  про  что,  с
нерасшатанной  верой  в  могущество своего брата  и  князя  -  с  криком: он
отомстит!..
     Самсон отшатнулся, как будто его хлыстом ударили по лицу.
     - Отомстит, - сказал он глухо.
     На земле перед ним валялась большая, тяжелая кость от ослиного  черепа,
еще со всеми зубами. Он ее поднял, взвесил, потом взглянул вперед:
     Ахиш  кончил проверку мешков и  шел, помахивая хлыстом, обратно. Самсон
быстро  двинулся  навстречу  и  на  ходу швырнул ему  кость  прямо  в  лицо.
Одновременно  треснули  оба черепа, ослиный и  человечий; не  застонав, Ахиш
раскинул руки и повалился навзничь. Самсон подошел ближе и ткнул его ногою.
     - Можешь забрать свое серебро, бен-Перахья, - сказал он; взял под уздцы
усталую лошадь и пошел по дороге на север.
     Махбонай тщательно подобрал обломок ослиной челюсти и, вернувшись домой
(за ним, без спорa, остался теперь дом Маноя со стадами, полями и угодьями),
записал это событие на  козьей шкуре,  но по-своему; и его рассказ, а не то,
что было на самом деле, остался навеки в памяти людской.
     А расчетливый бен-Перахья  велел  своему  человеку забрать труп Ахиша и
сбросить  его  гденибудь  на  филистимской  земле:  тогда  не  за что  будет
придираться к Иуде - Иуда свое сделал.

Глава XXIX. ТРИ ЗЕЛЬЯ

     Скоро должно  было  взойти  солнце; а  на небе от недавней грозы уже не
осталось ни одного облака. Зато богатый след она оставила на земле. И холмы,
и долина  Сорека умылись начисто и  теперь сами  себе радовались,  как малое
дитя, когда мать уже кончила его купать и вытирать и причесывать, поцеловала
и  сказала: "Вот  теперь  ты красавец!" Когда побежали по  ней  первые лучи,
зелень со всех сторон засверкала так  задорно, что Самсону почудилось, будто
она  звенит.  За  две ночи ливня  пробилась  новая  трава  и  цветы красные,
лиловые, желтые и других окрасок. Самсон старался припомнить, как назывались
все эти оттенки. В бедном и сухом  словаре данитов почти не было таких слов:
учила им  его  когда-то Семадар, но это было давно. Одно  он запомнил:  есть
зеленый камень чудного блеска, по имени изумруд; однажды Семадар пела песню,
где  было  такое место: "виноградники наши похожи  на  изумруд"  - "керамэну
семадар..."
     Самсон  ехал на коне  со  стороны земли иевуситов. Почему в ту  ночь он
вдруг повернул коня к западу, на равнину, в  сторону  Сорека, - он и сам  не
знал. Он вообще не знал, даже когда держал прямо  на север, куда едет: может
быть,  в новую  землю  Дана близ  Лаиша,  может быть, за  Иордан, совсем  на
чужбину. Вдруг, среди ночи,  его потянуло к руслу Сорека. Во все эти  дни он
почти ни разу не вспомнил  о Далиле, а  теперь его  потянуло к руслу Сорека.
где стоит  ее  шатер.  Он даже  забыл  рассудить, что ни шатра,  ни  Далилы,
вероятно,  там уже не будет. Больше недели  прошло с их прощанья; и,  должно
быть, она слышала о его судьбе и  вернулась домой. Он и не  подумал об этом.
Он ни о чем определенно  не думал; он так устал,  что и  спать не мог; когда
нужно  было дать отдых  коню, он сидел неподвижно часами на  камне,  а потом
ехал дальше; но,  хотя  двигались  его руки и ноги,  голова  не работала. Он
только смутно чувствовал, что теперь он бродяга и нет у  него нигде близкого
человека, а в том шатре будет уют и радостный прием.
     Но солнце и зелень подбодрили его; он пустил коня вскачь. Он опять  уже
был на  филистимской  земле;  но то был округ  малолюдный, часто  попадались
дикие  заросли,  встретить было  некого -  да и кто его тронет, когда  он не
связан? Скоро он обогнул последний холм и  сквозь деревья увидел воду. Сухое
русло  наполнилось, Сорек на  зиму стал речкой. Потом он увидел  и шатер,  и
только тут  сообразил,  что мог бы и не  застать  его, и  весело  улыбнулся.
Привязав коня, он  осторожно, без шума,  обогнул палатку и подошел ко входу,
чтобы  нагнуться  над постелью  и разбудить  -  но полотно  у входа уже было
отвязано, а сзади он услышал возглас и свое имя.
     Он обернулся и с крутого берега увидел Далилу в речке; вода ей доходила
до  колен, волосы под солнцем отливали красной  медью, руки были подняты ему
навстречу,  и,  вся  вытянувшись  к  нему, она  казалась  тоненькой,  словно
подросток.
     -  Я знала! -  крикнула  она; выбежала на берег,  подхватила с земли на
бегу мохнатый плащ и на бегу закуталась, и через мгновение  Самсон на  руках
уносил ее в шатер. Она плакала и  смеялась  заодно, ее руки  жадно бегали по
его лицу, волосам, по плечам  и  коленям; она  шептала,  задыхаясь, какие-то
бессвязные слова радости и нежности и повторяла:
     - Я знала, что  ты вернешься; не хотела уйти... Потом, не отпуская, она
стала совсем по-женски задавать  вопрос за  вопросом, такие вопросы, что  на
каждый надо было бы ответить длинным рассказом, а ответов она не дожидалась.
Ее  расспросы  были пока  только  другой формой  ласки,  еще одним  способом
прижаться к нему  теснее. Она была в самом деле сама  не своя от счастья. Но
вдруг ее голос оборвался, она отстранилась и тревожно окликнула его:
     - Самсон? Что такое?..
     С  ним и вправду было что-то  странное.  Он морщил лоб, моргал глазами,
медленно поводил  головою, как бывало, когда старался  понять трудную мысль.
Какую мысль - он и сам бы не умел сказать: он был утомлен вконец, как еще ни
разу в жизни; даже имя "Далила" ему трудно было бы выговорить. Но что-то ему
казалось  неладно;  особенно  только  что, когда  он  ее  увидел  с  берега;
почему-то это было нехорошо,  этого не  должно было  быть. В просвете  вялой
памяти мелькнул  опять сон, который ему привиделся тогда связанному на коне,
- долина, пчелы, стройный мальчик  и еще что-то, самое важное, - но  просвет
сейчас же потух, и он только беспомощно моргал ресницами, глядя на нее.
     -  Ты  устал, бедный мой,  - сказала  Далила. Не рассказывай ничего, не
надо; потом. Я тебя накормлю, и ты выспись.
     Не  замечая, что с ним делают,  он проглотил и  выпил, что подали,  дал
себя разуть и обмыть ноги, лег,  куда положили, закрыл глаза и  не двигался.
Далила села на  пол у изголовья. Но  не  шел к  нему сон. Спали мысли, спали
мускулы, но сам он не спал; это было мучительно, вроде голода или той ноющей
боли  от  тугих  веревок.  Долго  он так  пролежал;  наконец  открыл глаза и
встретил  взгляд  Далилы.  Опять  мелькнул  просвет  в  его  памяти:  что-то
неладно... - и опять лень было доискиваться, что именно. Только, несмотря на
туман сознания, он заметил, что Далила под его  взглядом  вздрогнула, протом
побледнела.  На  полмгновения проснулось в нем  старое, особенное его чутье,
обычно помогавшее ему  читать мысли  человека, - но и  этот инстинкт, словно
один из  тех голубей,  которым бен-Шуни  отрывал  у  алтаря головки,  только
махнул крыльями и не полетел.
     - Не спится... - протянул он досадливо.  Далила встала, отошла так, что
ее не было видно, и оттуда сказала:
     - У меня есть сонная трава: но тебя ведь зелья не берут? Он отозвался:
     -  Сейчас я  не я;  меня и ребенок повалит. Может  быть,  и зелье  меня
сегодня возьмет.
     Она  пошла к столу, где расставлены были ее флаконы  и  баночки:  взяла
одну,  потом другую;  но глаза ее  тревожно бегали, она закусила губу. Вдруг
она  пристально  вгляделась  в  него,  улыбнулась, подошла к нему  неслышно,
наклонилась, закрыла ему глаза обеими руками и шепнула:
     - Самсон...  Я тебе  дам  сонной травы, только  не сразу. Раньше  выпей
другую. Он молчал; она шепнула еще тише:
     - Раньше такую  траву, от которой ты меня будешь любить; это будет, как
гроза; а  потом тебе станет легко,  и тогда я дам тебе сонное зелье, и снова
все будет по-хорошему...
     Он ничего не  ответил; она побежала к столу, что-то раскупорила, что-то
высыпала в чашечку, стала смешивать и растирать - остановилась, обернулась в
его сторону и сказала вполголоса, сквозь дрожь подавленных слез:
     - Потому что сегодня ты меня не любишь... Он не ответил; должно быть, и
не расслышал.
     Самсон был прав: прошедшая неделя сломила его, сегодня он был такой же,
как  другие люди, без  защиты  пред силой могучих  и тонких настоев, которые
привезла  Далила  из  мудрого Египта. В  шатре было  темно:  Далила завязала
дверь, как будто на ночь; но и ночи такой у них еще никогда не было.
     Нельзя про  это рассказывать.  Но в стране было предание,  что когда-то
сходили на  землю  сыновья  богов  и брали в  жены  человеческих дочерей для
нечеловеческой  радости. Далиле казалось, что сегодня  это  правда. В  жилах
Самсона  плыла  самая ясная земная кровь, беспримесный, беспорочный сок всех
почв и деревьев и родников  Ханаана; только у вола, у  коня, у пантеры может
быть  такая кровь - среди людей ее не бывало  и никогда больше не будет. Это
принес  на пир их Самсон; а Далила  принесла свою любовь,  похожую на жажду.
Если бы можно было человеку много лет прожить  в  пустыне без капли  воды, в
каждое мгновение томясь о воде, и не умереть,  а только накопить раскаленную
жажду:  такую жажду принесла на пир  их Далила. Но  ученые жрецы  Мемфиса  в
течение долгих столетий кипятили в изогнутых склянках семена, травы,  органы
зверей, гадов и  букашек,  отбирая и  сочетая острые яды плодородия:  десять
капель этого зелья брызнула Далила в вино для Самсона, и сама до него отпила
один глоток. Оттого и  нельзя, даже если бы  дозволено было, рассказать этот
день, как нельзя рассказать солнечный свет или бурю.
     Можно было бы рассказать их слова; но они их сами не слышали: говорили,
как в бреду, каждый свое.
     Так  убыло много времени. Солнце шло  к закату,  когда Далила  откинула
завесу над входом шатра и опять  села на пол  у  изголовья  постели.  Самсон
л