и  необразованного племени разбойников.
Разве мы греки?
     Вельможи  переглянулись и  опустили головы. Они  знали: начал  их саран
поминать старые сказания - спорить с ним дальше бесполезно.
     - Я вас помирю, - вмешался гость из Экрона.
     -  Твои советники правы, отец и брат мой: держать этакую птицу в клетке
- все равно, что разложить костер на  гумне в день умолота. Но я вас помирю.
Я  ведь уже давно вожусь  с птицами в клетках. Есть у меня на службе раб  из
холодного заморского края, большой  искусник в обхождении с соловьями. Он им
осторожно выкалывает глаза: тогда они лучше поют, а улететь не могут. Прав и
саран ваш,  господа  вельможи: пристойно  ли вам собрать на площади  сволочь
нашу и  туземную  и драть кожу  с человека, с которым  вы  сто раз сидели за
столом?  Да и я, признаться, благодарен ему за то, как он расплатился с моим
вороватым племянником:  странное, конечно,  спасибо за  помощь  в  побеге из
плена, но это его дело, не наше. Словом, поступите с Таишем, как с соловьем:
тогда он безопасен, малое дитя с ним справится; а он погорюет несколько дней
- и примирится, и станет опять любимым шутом Филистии. Я  этих дикарей знаю:
подвесь его хоть вверх ногами - он через час привыкнет.
     - А Железные ворота? - спросил  один из  собрания, человек мстительного
нрава.
     - Что такое ворота? - ответил  саран  экронский. - Ворота в стене - что
глаз  во лбу.  Око  за  око:  это,  кажется,  их  собственная  поговорка.  И
прекрасно.
     Так они и  сделали. В темную  ночь разбудили  Самсона окриком  сверху и
спустили  к нему в яму толстую плетеную веревку: вылезай. Он полез, хватаясь
обеими руками за кожаные узлы. А  вверху, по обе  стороны  окна, стояли  два
солдата с прутами из раскаленного железа и ждали,  чтобы в  окне  показалась
его голова...

Глава XXXI. СРЕДИ ДРУЗЕЙ

     Слепой Таиш жил в туземном предместье Газы. Ему дали было знать, что он
может   поселиться   в   пристройке   саранова  дворца  и  что   дадут   ему
мальчика-поводыря  и  молодую  рабыню;  но он  ничего не  ответил  и ушел  в
предместье, опираясь на плечо водоноса.
     Это  все не  сразу случилось.  Когда  Самсону выкололи  глаза  горячими
прутьями, он взвыл от боли,  но не сорвался с  каната,  а схватился рукой за
подоконник, протиснулся наружу и,  рыча, бросился  неведомо на  кого. Но все
разбежались; только один солдат, как раз ни в  чем не повинный, споткнулся и
упал.  Самсон услышал, навалился,  выломал  ему руки  и свернул  голову, как
птице на кухне. Потом он  остался на опустелом темном дворе, мотая головой и
бормоча. Он не сразу понял,  что с ним проделали; или, может быть, уже знал,
что теперь он слепой, но не это владело им, а гнев за  то, что с ним посмели
сыграть  такую   шутку.  От  времени  до  времени   он  выкрикивал   грязные
ругательства, окликая сотников по именам и вызывая их всех разом на бой. Ему
не отвечали:  так  было  приказано  - не дразнить пленника  и не подходить к
нему, пока не успокоится.
     Солнце  жгло;  он пошел  куда попало, протянув вперед руки, добрался до
тени  от  стены, сел  под  стеною и  заснул.  Когда  проснулся,  ему  издали
крикнули, что рядом стоит тарелка варева и кувшин вина. Он  съел и выпил все
до конца и задумался.
     Так продолжалось долго, несколько дней по счету людей, для которых день
- день и ночь ночь. После этого он ушел в предместье.
     Там сбежались  туземцы и  стали  ссориться кому  его  приютить.  Каждый
выхваливал  свою  хату. Самсон  не  вмешивался. В конце концов одна  старуха
решила спор, сказав:
     - Жить господин должен у Анкора-плотника. Никому его не уступит Анкор -
сами знаете.
     И все, притихнув, сразу согласились, что честь эта по праву принадлежит
Анкору-плотнику; хотя Самсон,  если бы его  спросили,  не  мог бы  ответить,
почему.  Он  знал Анкора, как знал почти каждого  из них, - должно  быть,  и
прятался не раз в его хижине, как и в других лачугах туземцев. Но они его не
спросили и порешили в пользу  Анкора-плотника. И  плотник и его семья ходили
за Самсоном с жалостью и благоговением.
     Он не горевал. Один  раз в  жизни испытал он  настоящее горе, настоящий
голод о чем-то страшно дорогом и страшно невозвратимом: он любил женщину, ее
убили, и он  долго тосковал по ней в  пустыне. Но  тогда он был очень молод.
Теперь он ни по чем не голодал и не тосковал. Очень было неудобно без света;
но Самсон давно не дорожил всем тем, что может увидеть  человек, и не скучал
ни по облику вещей,  ни  по облику людей.  Давило его только унижение, целый
ряд унижений: то, что  его за  деньги выкупили у Ахиша; то, что  на глазах у
него убили Нехуштана и он не мог заступиться; то, что ему обрили голову и до
сих  пор она лысая, только  начинает щетиниться; также, между прочим,  и то,
что ему выкололи глаза. Только  постепенно он сообразил, что последняя обида
самая важная, что жизнь его кончена, даже если бы он еще хотел жить; но  это
он сообразил  только  рассудком,  словно выкладку  делового расчета, - к его
самочувствию  это  ничего  не  прибавило.  Видно,  он уже  раньше  внутренне
покончил  с жизнью: еще тогда, когда, разбив череп Ахишу, поехал, куда глаза
глядят, прочь и  от Дана,  и  от Филистии. Когда-то ему  рассказывал путник,
побывавший на  Хермоне,  как его там  захватила в горах  холодная буря: снег
валился со всех  сторон,  руки  и  ноги  онемели, человек  сел  под камнем и
скорчился и перестал заботиться о том, что  есть и что будет: еще один палец
отмерз, ушей как будто не стало - но не все ли равно? Самсон замерз еще в ту
ночь после сходки в Цоре.
     О  Далиле  он по-настоящему и  не  вспомнил ни  разу. Он, вероятно, уже
знал, кто  она была  и за  что мстила ему;  но, может  быть, именно  поэтому
никогда о ней не  думал. Совсем как тогда, в  молодости, в Тимнате и  в доме
Бергама, где вертелась у него пред глазами ревнивая девчонка, дочь аввейской
кухарки, и он привык не  замечать ее, как она ни навязывалась, и  даже забыл
расспросить, что с нею стало во время  пожара, - так  и теперь  она для него
была вроде докучливой осы:  надо было ее прогнать или убить, но вспоминать о
ней,  даже если укусила, не станет человек.  А по  ночам  к  нему  приходили
дочери  туземцев: иногда  он их  отсылал, иногда  оставлял, и был равнодушно
сыт.
     Постепенно прошла  и острая боль унижения,  особенно по мере того,  как
подымались у него на темени новые волосы, уже не колючая щетина, а волосы, в
которые можно было запустить пальцы. Он перестал прятаться  в лачуге,  начал
выходить на  улицу  предместья,  держа  за  руку  ребенка.  Там вокруг  него
собирались дети туземцев,  и  он вел с ними  долгие  беседы. Он привязался к
ребятишкам,  научился распознавать  их черты,  проводя  пальцами  по  лицам;
иногда  позволял  им  гладить свое лицо, шутливо захватывал в рот  их руки и
рычал, когда они с  хохотом и визгом старались вырваться. Он  им рассказывал
свои похождения и задавал загадки. Взрослых кругом не было: взрослые туземцы
днем все были на работе, а филистимляне в предместье не приходили.
     * * *
     Давно прошли дожди. Волосы  у Самсона были теперь такой же длины, как у
всех людей, и он уже не стыдился  выходить из предместья. Но в главную часть
города, где жили филистимляне, его не тянуло. Зато он уходил с гурьбою детей
в  сторону Маима, гавани Газы,  и  там сидел  с ними на  песчаном берегу или
учился у них  искусству  плавать. Эта наука далась ему  легко; скоро он стал
заплывать  совсем далеко, так  далеко,  что не слышал уже  детских окликов с
берега и находил обратный путь  только  по тому, с какой стороны жгло солнце
или дул ветер; вообще по звериному своему чутью, которое за эти месяцы в нем
еще больше развилось.
     Здесь, на берегу, однажды произошел такой случай: море было неспокойно,
и вдруг неподалеку  раздались женские  крики,  а с моря послышался  жалобный
детский  зов.  Самсон  подумал,  что это зовет на помощь  кто-нибудь из  его
маленьких вожатых: он пошел в воду и поплыл в сторону крика, чутьем угадывая
приближение каждой волны; и, плывя, он кричал тонущему ребенку:
     "Где ты? Отзовись!"  Два раза  он услышал слабый отклик, и наконец рука
его дотронулась до головки с длинными волосами:  девочка. Он взвалил ее себе
на  спину  (он был так  велик, что и с этой ношей подбородок его остался еще
высоко над  водой) и поплыл назад. На берегу его окружили плачущие  женщины,
кто-то  взял у него девочку,  потом кто-то закричал: "Жива!"  - потом нежные
тонкие  руки схватили руку  Самсона,  губы прижались к ней,  и женский голос
сказал:
     - Ты мне спас мою старшую дочь - после  всего зла, что мы тебе сделали.
Как мне отблагодарить тебя?
     Самсон  нахмурился.  Давно  уже  не  слышал  он  филистимского  говора,
отчетливого и певучего, особенно  у женщин из  богатого круга. Он высвободил
руку, отвернулся, окликнул свою туземную детвору и ушел.
     Но на следующий день, когда он сидел на улице среди ребятишек и учил их
клокотать горлом поверблюжьему, дети вдруг притихли и шепнули ему:
     - Вот идет та маленькая госпожа, которую  ты вчера вытащил из воды, и с
нею негритянка.
     Они  расступились. Девочка подошла прямо к Самсону и сказала мягко,  но
без робости:
     - Не сердись, добрый господин, что я пришла. Мать моя очень огорчилась,
что ты не позволил ей поблагодарить тебя; но ведь мне ты позволишь?
     И она тоже поцеловала ему руку, и он не отнял руки. Он ясно  представил
ее  себе: по голосу, лет девяти; не такая, как туземные дети, которые глядят
на чужого  человека  издали, исподлобья, с пальцем во рту; и не  как дети из
Цоры,  которые  подбегают   вплотную  и  смотрят  во   все   глаза,  готовые
расспрашивать или  насмехаться:  спокойная, уверенная, без  смущения  и  без
любопытства, стоит она пред ним, должно быть, среди толпы чужих детей, ни на
кого не обращая внимания, как будто и нет никого.
     - Как тебя зовут? - спросил он.
     -  Амтармагаи. Мой отец  - Таргил,  начальник  морской стражи Маима; он
говорит, что знает тебя, господин, еще с того времени, когда был он сотником
на холме царя Миноса.
     Самсон  улыбнулся:  он тоже  вспомнил сотника  Таргила,  жареную рыбу в
харчевне и синяк под глазом у раба. И - Амтармагаи? Так звали жену Бергама в
Тимнате; Самсону когдато  рассказывали филистимские  приятели, что это  было
имя троянской царевны. Видно, девочка была из знатной семьи.
     -  Отец, - продолжала она, - прислал тебе кувшин вина с островов; прими
его, добрый господин, и разреши мне побыть с тобой недолго.
     Он погладил  ее волосы;  потом коснулся лба - и остановился, боясь, что
она отшатнется; но она стояла спокойно.  Он осторожно  провел пальцами по ее
лицу, по  тонким  изогнутым бровям, по длинным ресницам;  ноздри у нее  были
упругие, и слегка дрогнули,  раздуваясь, под  ее прикосновением;  лоб  и нос
представляли одну черту без перерыва; губы были слегка пухлые, но не торчали
вперед, как у туземных детей. Когда он кончил, девочка просто спросила:
     - Я тебе нравлюсь? Говорят, я похожа на маму; но она гораздо красивее.
     Потом, сев возле него, она рассказала ему, что видела его часто в Газе;
и что  вчера у  них дома  целый  вечер  говорили  о нем,  и Таргил, отец ее,
утверждал, что другого такого богатыря не было и  не будет; а мать  сказала,
что все ее подруги, и даже она сама  до замужества, заглядывались на  Таиша.
При этом в словах девочки  не было  ни одного намека на  то, что он в плену,
что он острижен и слеп:  она с  ним говорила так,  как говорила бы  год тому
назад.
     - Ты что-то рассказывал этим детям, - сказала она, - почему они отошли?
Я ведь не мешаю.
     Он  подозвал детей и представил им звериный  совет в лесу, и Амтармагаи
смеялась с ними вместе. Потом она сказала:
     - Теперь  мне пора  домой; но я еще раз приду  к тебе  - можно? И скажи
Уланголо, - это моя негритянка, - куда отнести вино.
     Во  второй  раз  она  пришла  через  неделю, и он ей  обрадовался.  Она
посидела с ним и с детьми, а потом спросила:
     - Могу я поговорить с тобой одна? Дети отошли в сторону, и она сказала:
     - Мама очень огорчается. Я -  старшая дочь, и ты меня спас от смерти, и
по  обычаю ты должен был бы  сидеть  у  нас почетным гостем на  пиру. А ты и
встретиться не хочешь ни с нею, ни с отцом.
     Им стыдно перед дедушкой; а он говорит, что, если бы мог  двигаться, он
бы сам к тебе пришел, несмотря на твой гнев; но он стар и не ходит, и притом
он... Тут она в первый раз замялась и прошептала:
     - ...он слепой.  Он очень мудрый человек, дедушка; он знает все обычаи.
Он говорит, что боги на нас сердятся - оттого я и тонула: и он говорит, что,
пока мои родители  не  поблагодарят тебя как следует, боги  не  простят и со
мной еще случится беда. Она прижалась к Самсону и погладила его лицо
     - она видела, что так делали туземные дети, и что ему это приятно.
     - Приди к нам, добрый господин. Если  ты  не  хочешь, никого не  будет,
кроме отца и мамы и деда и меня.  Я сама тебя приведу.  Приди, я тебя  очень
прошу: ради меня, чтобы боги перестали сердиться.
     - Самая  тяжелая  ноша на  земле  - досада, сказал  слепой  старик, дед
Амтармагаи. - И не стоят ни люди, ни боги, ни весь свет того не стоит, чтобы
тащил  на себе человек эту ношу. Я,  вот, перестал видеть  от старости: меня
ослепили  боги. А  тебя - люди. Что  за разница? На  кого тут гневаться?  Ты
калечил наших, а потом  наши пели с тобой песни  вокруг  стола. Теперь  наши
тебя искалечили: где разница? Нет смысла  в том, чтобы хранить друг на друга
злобу. Что было, того - все равно что  не было. Пока  живешь, надо жить так,
как  плывет  щепка  по  реке:  плывет, куда  плывется,  наскочит на  камень,
зароется в ил, опять уплывет, ни с кем не дружась и не ссорясь.
     Самсон  слушал  его  молча,  долго думал  и наконец  кивнул головою,  а
Амтармагаи захлопала в ладоши.
     Так стал Самсон понемногу встречаться  с филистимлянами. Сначала только
в доме Таргила,  который принял его с шумной радостью, как старого друга, но
потом и по-прежнему, в  харчевнях Газы. На первых порах и  они стеснялись, и
он; но вино, песни, особенно искренность их радушия скоро стерли неловкость.
Они, действительно,  были  народ беззаботный, живущий  сегодняшней  погодой;
долго не помнили ни  им, ни ими причиненного зла. А Самсону было в  сущности
все равно,  с  кем  играть, с  детьми  или взрослыми.  И  у  них было  много
врожденного такта. Ни разу никто из них, даже пьяный, не обмолвился при нем,
не  сказал  ему:  "Посмотри", не предложил игры, при которой нужны глаза, не
вспомнил о прежней гриве и косицах;  даже  Таишем  они  както перестали  его
называть -  это  прозвище было  когда-то  дано косматому человеку:  они чаще
звали  его  "Самсон".  Зато о  подвигах его  говорили охотно  и  даже охотно
трунили  по  поводу  Железных ворот,  которые,  в  виду  пустоты  городского
казначейства, так и пришлось заменить деревянными.
     На пирушках они первое время  не просили  его ни петь, ни шутить:  дали
ему  свыкнуться  и разойтись. Понемногу так и  случилось. Он начал подпевать
хоровые припевы,  начал вставлять  остроты в общую  беседу,  начал  задавать
загадки. Правда, он  это делал не сразу, а  только тогда, когда сам он и все
другие уже  много  выпили, и  потому они,  должно  быть,  не  заметили,  что
прибаутки  и  загадки  Самсона  теперь  не  такие,  как  раньше,  не  просто
шаловливое  дурачество, а насмешки  и горечь; но он  сам того не знал, и они
тоже не заметили.
     Однажды он спросил:
     - Что это такое: самые долгие похороны? Они не отгадали, и он объяснил:
     - Жизнь. В другой раз он спросил:
     -  Что это такое:  десять веков  за это  воюют десять народов -  а  кто
победит, тому достанется ложе из репейника и чаша полыни?
     Они не отгадали, и он объяснил:
     - Земля Ханаанская.
     Они были в восторге и хохотали без конца; и скоро - саран экронский был
прав -  Самсон опять сделался любимой забавой Газы.  В первую ночь весеннего
праздника друзья даже затащили его к себе во храм, усадили на первой скамье,
у самого жертвенника Дагона, угостили пресным хлебом и четырьмя чашами вина:
все это были обычаи, перенятые у туземцев, но в земле Дана, Ефрема, Иуды еще
не привившиеся.  Полагалось  всю эту ночь провести во храме или на  храмовой
площади, и ни один  приличный муж не спрашивал утром жену, с  кем и  как она
плясала.  Некоторым из них мог  бы это рассказать Самсон. Теперь он  уже  не
чуждался филистимских женщин: все равно.
     Только жил он по-прежнему у Анкора-плотника в туземном предместье.
     Шел за месяцем месяц, подходила  жатва, и Самсону стало скучно.  Никуда
его не  тянуло, ни  к свету,  ни к своим,  ни в драку: просто  было  скучно.
Иногда ему казалось, будто и собутыльникам его не так  уже весело с ним, как
бывало. Вернее, веселье  было  то  же,  что и раньше, но  недоставало  в нем
какой-то острой приправы. И причину он тоже понял.
     Однажды он загадал им:
     - Что это такое: во дни бурь все ему рады, а летом никто?
     - Солнце! - закричало несколько голосов, и Самсон  кивнул головою, хотя
задумал он совсем  не то. Он задумал: Таиш. Таиш, когда был  грозою, и Таиш,
безопасная игрушка.

Глава XXXII. ШРАМ МАНОЯ

     При храме Газы был особый двор, где  содержали быков  заморской породы,
для  боя  и жертвоприношений;  и  однажды  такой  бык вырвался  и понесся по
городу.
     Самсон сидел на  завалинке у лачуги  Анкораплотника  и, по обыкновению,
шутил  с малышами.  Из дому  доносились звуки ножа, которым  Анкор обтесывал
доску, и звуки песни, которую тот мурлыкал себе под нос.
     Вдруг  издали  послышалась  тревога;  по улице бежали туземцы  и что-то
кричали; закричали чтото и дети  и кинулись прочь. Какая-то женщина схватила
Самсона за руку и сказала, задыхаясь:
     - Беги со мною, господин, - храмовый бык вырвался!
     Но  он,  просто по непривычке  убегать,  медлил и начал  расспрашивать;
женщина с  воплем отпустила его руку и бросилась прочь; а Самсон услышал  за
собою  встревоженный голос Анкора-плотника, выбежавшего  на улицу.  В ту  же
минуту  поразил  его  слух  торопливый,  семенящий, но  грузный  топот..  Он
поднялся  и вытянул  вперед  руки, теперь  только  соображая, что он слеп  и
беззащитен. Со всех сторон, но издали, раздались крики ужаса;  но один голос
- Самсон узнал голос Анкора-плотника кричал прямо пред ним, в двух шагах, не
больше. Сейчас же послышался тяжелый удар и новый  вопль множества зрителей;
и  мимо  Самсона  прошла, задев его платье, громадная туша.  Этого было  ему
достаточно: он навалился на  быка сзади, дотянулся до рогов, соскользнул  на
землю  и  напряг  мышцы, выворачивая  заревевшему  зверю  голову.  Ему стало
весело:  давно он  не делал ничего путного, и теперь видел,  что сила его не
убыла.  Рев  скоро сменился  хрипением, потом  бык  повалился  рядом с  ним;
наконец затрещали позвонки, и дело было кончено.
     -  Господин, -  сказали  туземцы,  когда  он  поднялся, -  бык  забодал
Анкора-плотника  насмерть. Бык  бежал  на тебя,  но Анкор стал  перед тобою,
чтобы заслонить тебя.
     - Где он? - спросил Самсон, тяжело дыша.
     - Мы отнесли его в дом: слышишь, там уже голосят его жены.
     Самсон  пошел  в хижину  и сел на полу  у шкуры,  на которой  лежал его
домохозяин. Тот  тихо стонал,  пока другой туземец, очевидно опытный  в деле
врачевания, трогал его раны. Кончив осмотр,  туземец сказал:  "Помирает",  и
Анкор перестал стонать и только хрипел при каждом дыхании.
     Самсон не знал,  что сказать. Он  вспомнил,  что никогда собственно  не
говорил с  приютившим его человеком. Люди в доме Анкора и вообще все туземцы
смотрели на него, как  на  существо сверхъестественное, служили ему молча  и
только отвечали на вопросы, и то робко - а  спрашивал он их редко. Но теперь
надо было заговорить, и Самсон сказал:
     - Ты  спас  мне  жизнь,  и  ты принял  меня в свой