дом и кормил меня и
заботился обо мне. Ты хороший человек, аввеец.
     - Уходите все, -  проговорил плотник; и его жены ушли из лачуги и увели
плачущих детей. Самсон и Анкор остались одни; тогда Анкор сказал, с трудом и
с долгими остановками:
     - Я  счастлив,  что мог  сделать это малое для  тебя;  потому что ты  -
великий благодетель бедного люда; и еще потому, что ты - сын Маноя из Цоры.
     - Ты знал моего отца? - спросил Самсон.
     - Я был рабом в его доме, когда тебя, господин, еще не было на свете.
     Самсон  не  сразу ответил. Его  память  напряженно  работала. Это было,
когда они все шли на свадьбу  в  Тимнату. Маной  ехал на осле, а он, Самсон,
шел  рядом.  Шрам  на  лбу  Маноя,  который  тот  всегда  потирал  в  минуты
замешательства. И тогда  Маной сказал, что был у  него  -  "давно, до твоего
рождения" - раб из аввейцев.  И  Маноя кто-то ранил; и аввеец защищал Маноя.
"Я  отпустил его на волю".  "Никогда не говори об этом с матерью, никогда не
расспрашивай меня".
     - Аввеец, -  спросил Самсон,  - это  ты, значит, когда-то  спас  и отца
моего от руки разбойника? Плотник ответил:
     - Нет, это было не так. Но я  помог ему  убить одного человека и зарыть
его в землю; и за то он отпустил меня на волю.
     -  Убить? - повторил Самсон растерянно: это было  так непохоже на тихую
повадку  Маноя.  Вдруг его охватила  какая-то еще  смутная  мысль;  он  весь
насторожился и вытянул шею к умирающему.
     - Когда это было? - спросил он.
     -  Давно;  твоя  мать  еще  была   бездетна.  Это  было   в  самый  год
землетрясения.
     - Расскажи мне про это дело, - велел Самсон; голос его звучал хрипло, и
вдруг пересохла гортань.
     - Господин мой, - сказал аввеец, - заклял  мне тогда никому не говорить
про это дело; но он умер, и теперь я умираю, а ты его сын.
     - Сын, - повторил Самсон, кивая головою.
     - Он разбудил меня перед рассветом и сказал:
     Анкор,  возьми заступ и иди за мною. Все  рабы еще  спали. Мы пошли под
гору к колодцу. У колодца на мокрой земле он нашел след босой ноги. Это было
очень большая нога; нога сильного человека.
     - Босая? - переспросил Самсон.
     - Босая. Тогда господин мой сказал: "Анкор, ты умеешь идти по следам (я
был охотником в юности) - пойдем за ним". И мы  пошли по следам; шли сначала
равниной,  потом горами. След  был  ясный,  потому что время  было пыльное и
человек тяжелый.  Наконец,  около  полудня,  мы его  нагнали.  На  нем  была
шерстяная рубаха, как у скотовода, только вся в лохмотьях. Он сидел на камне
и ел. Он спросил: что вам надо? У  отца твоего была палка: он поднял палку и
бросился  на  того  человека; ничего не говорил, только стучал  зубами; а  я
пошел с  заступом за ним. Но человек  был высокого роста, и посох у него был
тяжелый. Когда господин мой напал на него, он  ударил господина по голове, и
господин упал; тогда я убил его заступом.
     Анкору трудно было говорить, но Самсон не думал о нем.
     - Дальше, - велел он.
     -  Я отнес господина моего к источнику, и там он  очнулся, но еще долго
не мог подняться. Перед вечером мы вернулись к тому месту: я  стащил  труп в
долину и там зарыл его и набросал над  ним каменную кучу. И мы пошли обратно
в  Цору. Ночью, когда мы почти  уже дошли, отец твой  сказал  мне: "Отпускаю
тебя  на  волю; но ты должен  уйти  навсегда из  нашей земли; жди меня здесь
завтра к  вечеру - я принесу тебе серебра, и ты будешь зажиточным человеком;
но никогда  никому не говори об этом деле". Я  поклялся ему и остался  там в
зарослях. Вечером он принес серебро, и я ушел к себе на родину в Газу.
     Нелегко уже было разбирать его слова; но в мозгу Самсона стоял еще один
вопрос, и он хотел его задать и боялся задать. Стиснув зубы, он спросил:
     - Кто был тот  человек? Из какого племени? -  И с  напряжением, гораздо
большим, нежели то  усилие, когда он выворачивал шею быку, он произнес самое
трудное слово: - Филистимлянин?
     - Нет, - захрипел аввеец. - Когда  я вырыл  яму, господин мой велел мне
открыть его бедра.  Он  был обрезанный, по обычаю вашего народа; и  когда  я
сказал это господину, он заплакал.
     А  Самсон  засмеялся; негромко,  но долго  смеялся  и  думал  про себя:
поздно.  И  все равно. Главное  то, что  Беззубому  поверили - все поверили,
сразу поверили, без заминки поверили.

Глава XXXIII. НА ПРОЩАНЬЕ

     За все эти месяцы он ни с кем не говорил о своем колене и при нем никто
не  упоминал о племенах и делах восточной границы. Вряд  ли  он и сам  о них
задумывался. Вообще  он ни о чем определенном не думал, даже после признаний
Анкора, и ни о чем не вспоминал. Однажды  в  харчевне он услышал имя Далилы:
кто-то кому-то  рассказывал, что она теперь живет  в  Аскалоне. Дальше он не
слушал - просто потому, что это его не занимало.
     Только дважды  еще  пришлось ему  вспомнить и  говорить о  прошлом  и о
своих; и было это в самом конце лета, уже незадолго до праздника жатвы.
     Однажды дети сказали ему:
     - Тут  уже  давно стоит какая-то женщина  и  смотрит на тебя: но она не
здешняя, и не госпожа тоже. Она приехала на ослице, и с погонщиком.
     "Здешняя"  значило на  их языке:  туземка, а "госпожами"  они  называли
филистимлянок.
     - Пусть стоит, мне что за дело? - ответил Самсон.
     Но  женщина,  очевидно,  поняв,  что  ее заметили,  подошла  и  сказала
нерешительно:
     -  Я хочу  говорить с тобою наедине.  По выговору это была  данитка; по
голосу женщина немолодая, невеселая и усталая. Самсон нахмурился.
     - Что тебе надо? - спросил он холодно. Она тихо ответила:
     - Меня к тебе прислали.
     - Откуда?
     Поколебавшись, она еще тише сказала:
     - С севера, из земли Лаиша, где ты поселил выходцев.
     Он подумал, повел головою вправо и влево, и наконец велел детворе уйти.
Женщина села возле него и долго молчала; Самсон чувствовал, что она  смотрит
на него пристально, а этого он не любил. Он спросил резко:
     - Зачем тебя прислали, и кто? Голос  ее дрожал и прерывался, когда  она
заговорила:
     -  Там  страна  богатая и  спокойная;  трудолюбивым  людям  хорошо  там
живется. Кто ушел на север бедняком, у того теперь поля, стада и рабы; и они
все благословляют твое имя.
     Самсон отвернулся и ничего не ответил. Она продолжала:
     -  Только работа  была  тяжелая,  и от  нее много  людей умерло  раньше
времени. Самсон пожал плечами:
     -  Никто не  умирает раньше  времени. Но  лучше  было бы  для  человека
умереть до своего часа, чем жить, когда час его прошел.
     Женщина опять молчала; Самсон  слышал  ее тяжелое дыхание и боялся, что
она расплачется.  Никогда не любил он женских слез, а теперь ему было еще то
неприятно, что она хочет плакать от жалости к нему.
     - Говори, в чем дело, и ступай, - сказал он сурово.
     Женщина спросила:
     - Помнишь ли ты юношу - его звали Ягир, он служил тебе когда-то?
     Самсон ответил раздраженно:
     -  Помню или нет, не твое  дело. Но  с  него давным-давно содрали  кожу
филистимские палачи,  и  не  он  тебя  прислал. Кто  прислал  тебя?  Женщина
прошептала:
     - У него была сестра  Карни,  дочь  ваших соседей  в Цоре. Когда  взяли
Ягира - много после, - она вышла замуж и ушла с мужем на север. Это она меня
прислала к тебе.
     Самсон поднял голову, как будто приглядываясь.
     - А ты кто? - спросил он.
     - Я служанка ее; но она меня любит, и я знаю все  - всю  ее жизнь, даже
до замужества.
     - Как им живется?
     - Муж ее умер: там рано умирают мужчины.
     - Дети?
     - Сыну десять лет; и есть еще две дочери. Сына зовут, как тебя.
     Самсон ничего не ответил. Его  раздражение прошло, и прогнать ее теперь
уже не хотелось; но  ему  стало грустно - он  был бы рад, если  бы она  сама
ушла.
     - Зачем прислала тебя Карни? - спросил он после долгого молчания.
     Женщина перевела дыхание, как будто набираясь смелости, и ответила:
     - Она зовет тебя на север. Она сказала: дом  мой - его дом, стада моего
мужа  - его стада, я и мои  дети и рабы - его  слуги. И весь народ будет ему
рад; и он будет у нас судьею, как прежде в Цоре.
     Она нагнулась к его уху и прошептала:
     - Рыбаки из  Дора примут тебя на лодку и отвезут  на север,  а  там она
будет ждать тебя с караваном.
     Самсон опустил голову; отросшие волосы  упали  и наполовину закрыли его
лицо,  и опять он молчал несколько  минут; он  знал, что  женщина смотрит на
него, но ему уже не было стыдно.
     - Долгая память у твоей госпожи, проговорил он наконец. Она прошептала:
     - Годы меняют лицо; душа не меняется.  Он кивнул головой, усмехнулся  и
сказал с неожиданной горечью:
     - Это  правда: госпожа твоя не изменилась. Когда-то она  хотела,  чтобы
тот, кто будет ее мужем, спал каждую ночь под ее кровлей и не глядел в окно.
Таков я теперь; за  порог  не  ступлю и в  окошко не  выгляну; и  теперь она
прислала  за  мною.  - Нет, - сказала женщина с внезапной твердостью.  -  Не
потому зовет она тебя,  что глаза твои потухли. Если бы дозволил Бог, она бы
отдала свои глаза, чтобы ты мог встать и пойти куда хочешь. Если ты наденешь
ей на палец кольцо, она будет тебе женою; но если не пожелаешь,  все равно -
дом ее будет твоим домом, и она будет твоей служанкой.
     Самсон опять повернул к ней незрячие глаза.
     - А  если ты расскажешь ей, - спросил  он, что  и теперь я по  ночам не
один у себя в туземной лачуге, - что скажет на это Карни?
     Он  ясно расслышал,  как  она вздрогнула  вся,  с головы до ног; но она
твердо ответила:
     -  Карни скажет: твой  дом,  и  ночи  твои;  и я твоя служанка.  Самсон
покачал головою:
     -  Передай твоей  госпоже,  что и у меня долгая память.  Я помню все ее
слова - повтори их перед нею теперь от меня: не хочет Самсон, чтобы жена его
плакала - ни над его бедой, ни над своею. И еще одно скажи ей. Когда-то  она
мне  ответила так: тебе  нужен котенок  для  забавы  - а  я не игрушка.  Это
правда: женщины Дана не  на  то созданы,  чтобы развлекать  человека  в  час
отдыха. Но  и женщины Дана любят игрушки: любят нянчить куклу, или ребенка -
или больного, у которого нет  своей  воли.  Я теперь  - игрушка.  Пусть: для
филистимлян, даже для туземцев. Но не для Карни.
     Женщина плакала, но Самсону это  не было  тяжело - только  грустно,  за
нее, за себя и за все.
     - Скажи ей, - говорил он,  -  что никогда  еще не прилетал раненый орел
умирать  у  себя  в гнезде. Умирает  он в далекой расселине:  там видят  его
ящерицы, жуки, коршуны - только не орлица.
     Она простонала:
     - Я не орлица... Он ответил:
     - Орлица.
     Она  взяла его руки  и долго целовала их, плача,  но ничего  больше  не
говоря; потом поднялась, окликнула детей, поманила их обратно  к  Самсону  и
ушла со своим погонщиком.
     Второй  посетитель был Хермеш, тот самый,  что  когда-то  был у Самсона
шакалом, и после той сходки в Цоре с послами Иуды  хотел поднять колено Дана
в защиту  судьи. Он добрался до Самсона без труда: Самсона не боялись и даже
издали не стерегли.
     Печальные вести  принес он Самсону, о  которых Самсон и  не подозревал.
Филистимляне при нем  об этом не  говорили,  и у него сложилось впечатление,
будто все теперь  утихло,  и они  забыли о Дане,  об Иуде  -  забыли, как он
забыл. Но они не забыли. Опять, как в тот год после пожара Тимнаты, когда он
ушел  в ущелье Этама,  словно стена  обвалилась в  осажденном городе, и  нет
больше защиты. Опять бродят филистимские отряды по окрестностям пограничного
Гимзо  и  скоро,  должно  быть,  опять  займут город.  Снова пришло  в  Цору
посольство требовать дани; и с послами пришла вооруженная стража, и внезапно
учинила обыск во всех домах - искала кузнецов и  склады железа; и хоть можно
было стражу перерезать,  никто не посмел даже огрызнуться.  Только  один  из
старейшин, Авирам, человек гордый, стал на пороге своего дома и кричал:
     "Не пущу!" -  но посол Меродах велел  его тут  же  на  улице избить,  а
горожане стояли  кругом и  не заступились. Он,  Хермеш,  хотел  было собрать
молодежь и кинуться в драку, но староста Махбонай бен-Шуни запретил.
     - Как звали того посла? - переспросил Самсон, тяжело дыша.
     - Меродах. Он из Экрона.
     - Когда это было?
     - За неделю  до  весеннего  праздника. Самсон  стиснул кулаки.  В  день
весеннего праздника этот Меродах  из Экрона  кутил с ним  на  паперти храма,
обнимал за шею, пел песни и даже не похвастал, что на днях только был в Цоре
и избивал тамошних старшин. И Самсону вдруг пришло  в голову, - как будто бы
раньше нельзя было догадаться о такой понятной вещи, что  все они, чиновники
и сотники, или почти все, не раз за это время побывали, вероятно,  и в Цоре,
и  в  Хевроне,  вымогали,  обыскивали,  убивали - а  потом  пировали с  ним,
Самсоном, и он им говорил прибаутки.
     - А кузнецов и железо нашли? - спросил он сквозь стиснутые зубы.
     -  Нет, - ответил Хермеш. - За это  спасибо Махбонаю.  Ему еще накануне
донесли какие-то  левиты, что к нам идут; и он сейчас велел убрать все,  что
нужно было убрать, в горы за Чертовой пещерой.
     Говорили они  в  Маиме, на берегу моря.  Самсон встал, положил  руку на
плечо Хермеша и  долго шагал с ним по песку взад и вперед, ничего не говоря,
только мотая головою.
     - А ты как живешь, Самсон? - робко спросил его Хермеш.
     Самсон ответил резко:
     - Весело живу; а дальше будет еще веселее.
     И по движению мускулов на плече  Хермеша под его рукою он почувствовал,
что тот низко опустил голову.
     - Мне пора, - сказал наконец Хермеш. Отвести ли тебя к твоему дому, или
позвать к тебе детей? Они недалеко.
     - Оставь меня здесь. Они сами прибегут. Хермеш помялся и спросил:
     - Передать ли что нашим от тебя? Самсон подумал, потом сказал медленно:
     - Две вещи  передай им от меня, два слова. Первое слово: железо.  Пусть
копят железо. Пусть отдают за железо все, что есть у них: серебро и пшеницу,
масло и вино и стада, жен  и дочерей. Все за железо.  Ничего  дороже  нет на
свете, чем железо. Передашь?
     - Передам. Это они поймут.
     -  Второго слова они еще не поймут; но должны понять, и  скоро.  Второе
слово: царь. Передай это Дану, Вениамину, Иуде, Ефрему : царь! Один  человек
подаст  им знак, и тысячи разом подымут руку.  Так у филистимлян;  и  оттого
филистимляне  -  господа  Ханаана. Передай от Цоры  до Хеврона  и  Сихема, и
дальше, до Эндора и Лаиша: царь!
     - Передам, - сказал Хермеш.
     - Ступай, - сказал Самсон.
     Хермеш схватил его руку и стал ее целовать; и, не отрываясь от руки, он
спросил трепетным голосом:
     - Эти два  слова  я скажу от тебя народу: но людям,  нам,  которые тебя
любили, - нам и нашим детям ничего ты не хочешь сказать?
     На руку  Самсона упала теплая капля, и  еще и еще;  на минуту захватило
его искушение - рассказать Хермешу то, что открыл ему, умирая, аввеец Анкор.
Но  зачем? Поздно.  И  они поверили. Пусть. И он высвободил руку  и ответил,
отворачиваясь:
     - Ничего.
     Хермеш побрел по песку назад; вдруг Самсон его  окликнул. Он оглянулся:
Самсон старательно вытирал влажный тыл ладони, и сказал ему:
     - Я передумал. Не два, а  три  завета  передай им от меня: чтобы копили
железо; чтобы выбрали царя; и чтобы научились смеяться.
     * * *
     В первый  день  праздника жатвы,  на этот раз выпавшего поздно, так как
год был високосный, старый саран Газы, действуя в качестве  первосвященника,
произнес во храме перед кумиром Дагона особенно длинную молитву. Как всегда,
никто ее не понял,  даже остальные жрецы, которым полагалось знать островной
язык. Саран был большой начетчик в старинных свитках и подбирал редкие слова
и трудные обороты. Поэтому никто и не слушал его: граждане,  столпившиеся во
храме, спокойно перешептывались между собою  во время его служения; но саран
был несколько туговат на ухо, и, кроме того, очень увлечен беседой с богами,
так что ему это не мешало.
     А говорил он, между прочим, вот что:
     - Боже  Дагон, сын Великой Матери РеиДиктинны, царицы морей и островов,
снизошедшей  во время  оно,  еще до рождения  людей, на  зеленое  пастбище к
божественному  Быку,  чтобы  сочетать  в своих  чреслах плодородие земли  со
свободой водных пространств, - здравствуй и прощай, боже Дагон. Здравствуй в
день твоего торжества на  нивах этой  чужой земли; и прощай, ибо скоро умрет
недостойный служитель  твой,  - и  скоро,  быть  может,  через  недолгий ряд
поколений, умрет и последний остаток твоего народа, - а за ними и ты.
     Ибо вот  ползет навстречу  нам с  востока  другое племя  -  ползет, как
ползет иногда песок из морской глубины на берег, когда в пучинах содрогнется
Великая Акула  от  злого  сна и ударит хвостом по темному дну. Странное  это
племя: словно нарочно создали  его дьяволы  пустыни для безотрадной  страсти
достижения.  Эти  люди не  знают улыбки;  пришли  неведомо  откуда  и  хотят
неведомо чего. Но все они чего-то хотят, всегда хотят, никогда не  уступают;
падают и снова подымаются; набирают что-то по  крохам и  берегут свои крохи.
Кафтор  их презирает,  Кафтор  хлещет  их  бичами по  лицу  и  считает  себя
властелином: так туземный раб, когда двинулся с моря песок, отбрасывает  его
лопатой от своего сада и думает, что он победил. Не победил. Не победит.
     Прощай, боже Дагон, и  не  гневайся на  жалобу старого слуги,  в сердце
которого  накопилась  горькая  боль.  Твой  народ  погибнет;  и  сегодня  я,
предпоследний из  людей твоего избрания, стою пред тобою, последним из богов
истинных, и прощаюсь навсегда.

Глава XXXIV. ПОСЛЕДНЯЯ

     О заключительном дне  того праздника подробное письмо написал очевидец,
знатный египетский турист, не раз уже бывавший в Филистии. Письмо  начертано
было  демотическим  шрифтом,  которым  в  то время еще  пользовались  только
немногие,  потому  что у  жрецов  и  правительственных  писцов  он  считался
выдумкой легкомысленной и  безбожной.  Несмотря  на  сравнительную  простоту
этого способа начертания, автор диктовал его ученому рабу две недели подряд,
- что, впрочем, его не стеснило, так как он в это  время  все равно  лежал в
постели  и оправлялся от  ожогов.  Письмо было адресовано приятелю автора  в
Мемфисе, и вот существенная его часть:
     "...Праздник жатвы  считается  главным праздником  этого  края. Обряды,
которыми он  обставлен, кажутся мне  смесью двух преданий: большая  часть их
заимствована у  здешних коренных племен,  теперь  уже давно порабощенных, но
кое-что,  по-видимому,  действительно занесли  предки  филистимлян  со своих
островов.  Так, божество Дагон, о  котором я писал тебе несколько  лет  тому
назад, в первую поездку мою  сюда, а также многолюдные  пляски,  праздничная
одежда - все это, я  полагаю, островного происхождения.  Но обычай в эти дни
украшать храм изнутри камышом, ветвями пальмы, смоковницы, маслины, платана,
кипариса и  дуба,  до  того, что и  вид, и запах  этого убранства напоминают
молящимся лес, - этот обычай распространен во всем Ханаане.
     Даже  в туземном предместье Газы,  где в обычное время  глаза встречают
зрелище  грязи и нищеты невообразимой, накануне праздника над  дверью каждой
лачуги торчало по нескольку тощих, но зеленых веток.
     Эту особенность  внутреннего  убранства капища следует  тебе,  любезный
Тефнахт, тщательно усвоить, если ты хочешь правильно понять как причины, так
и размеры того замечательного события, слух о котором, как я  вижу из твоего
запроса,  дошел и до вас в Мемфис. Подробное описание самого здания ты, быть
может, помнишь из старых моих писем, так же как и описание главной его части
- навеса на четырех колоннах из разных каменных пород, под которым находятся
идол на  золотой  подставке и  жертвенник. Итак, постарайся представить себе
все эти столбы, карнизы, шипы для факелов и статуи обвитыми зеленью до того,
что  мрамор и  гранит  только  пятнами  проступают  сквозь зеленый переплет.
Зеленым,  впрочем,  можно  было назвать  его