е дана сила  в плечах,  и сила править  людьми. Нашему  племени  трудно
живется без  защитника  и  мстителя. Эта жизнь  мне назначена; изменить  это
нельзя.
     Она ответила с отголоском рыдания:
     -  Через год  или  два  или  пять,  когда  жена  твоя будет стоять  над
колыбелью, принесут ей мужа с раскроенной головой.
     - Не знаю; это не мое дело, а твое - выбирай. Но выслушай второй ответ.
Да, моя отрада в  Тимнате,  и друзья  мои  там;  в Цоре нет  у меня друзей и
никогда не будет. Но если мы выстроим  дом, я прощусь с  Тимнатой  навсегда;
гостем она меня больше не увидит; если увидит,  то не гостем, а истребителем
- когда-нибудь; и моя  каждая ночь, не проведенная в поле, будет проведена в
твоем доме.
     - А шутить и петь и смеяться ты будешь в моем доме? Самсон не ответил.
     -  Одной войны Самсону мало, - горько сказала Карни, - ему нужны две. В
горах он будет воевать с врагами, дома с самим собою.
     Самсон ничего не сказал.
     - На что я тебе нужна - за такой выкуп? спросила она почти беззвучно.
     - Потому что  ты - ты. Это  правда, что филистимские  девушки - игривы,
как котята или как солнечный луч на речке, - и я люблю их игру. Но то, что в
тебе, слаще их игры и стоит выкупа.
     - Из  сладкого  выйдет горькое.  Скоро придет вечер, когда ты,  сидя со
мною,  повернешь голову в сторону Тимнаты и вспомнишь обо всем,  чего нет во
мне.
     - Когда ты будешь со мною, я больше не обернусь в сторону Тимнаты.
     - Твое сердце обернется, и я это  услышу. Я и теперь слышу многое, чего
ты не говоришь, потому что я люблю тебя.
     Она это сказала совсем просто, но Самсону показалось, что  гром  ударил
или что-то раскаленное  упало ему на  голову.  Он  остановился и,  забывая о
служанке,  в первый  и  последний раз выдал свою душу  на  земле Дана  -  он
всплеснул руками и воскликнул:
     -  Если ты любишь, к чему же  тебе  эти расспросы, меры и  счет, и  что
будет через два года?
     Карни тоже остановилась; она опять  откинула покрывало. Она смотрела на
Самсона с бесконечной нежностью и грустью.
     - Я не орлица, Самсон; и  не котенок. Скажи твоей матери, что я не буду
ее невесткой. Горя я  не боюсь - я много  плакала и много еще буду плакать -
но за себя. Я не хочу плакать за тебя; я  не хочу проклинать себя за то, что
отняла у Самсона его солнечный луч.
     - Карни,  - сказал  он другим  голосом,  мягко и робко,  - если так, то
разве не  можешь ты просто быть  моей женою и  не  спрашивать, куда  я иду в
землю Вениамина или в Тимнату?
     Карни вздрогнула, выпрямилась, топнула ногою.
     - Никогда!
     Она почти побежала, служанка за нею. Самсон повернул в другую сторону и
пошел куда глаза глядят.
     * * *
     Вечером того дня он отрывисто объявил Ацлельпони и Маною:
     -  Я  возьму  себе жену из Тимнаты. Отца ее  зовут  Бергам;  он один из
начальников города. Когда вы можете пойти к нему с подарками?
     Маной ничего не  сказал, только  потер шрам на лбу;  жена, понявшая  по
тону  Самсона,  что спорить бесполезно (и она  перед тем уже видела соседку,
мать Карни), только спросила, подавляя слезы:
     - Будет ли ей по сердцу жить с нами в Цоре?
     - Она не будет жить в Цоре.
     - Неужели... неужели ты хочешь поселиться в Тимнате?
     - Я остаюсь жить здесь, - сказал Самсон. - Когда вы можете спуститься в
Тимнату к ее родителям с подарками?

ГЛАВА VII. БРАТ ВЕНИАМИН

     Экспедиция в  землю  Вениамина за  угнанным  стадом отняла  больше трех
дней.
     В Шаалаввиме Самсона и его друзей приняли с большим почетом, у ворот, и
некоторые из старшин уже называли его "судья". Главный  из них, однако,  был
хоть приветлив, но сдержан. Его звали Шелах  бен-Иувал; это был тот беззубый
старик,  что  на  сходке  в Цоре  первый  потребовал  дела  вместо  слов.  В
разговорах  он  тут мало принимал  участия; больше кивал головою,  а  иногда
присматривался, щуря подслеповатые глаза, и к назорею, и к его свите.
     Шайку вениаминян,  которая угнала скот, здесь хорошо знали.  Гнездо  ее
было  в деревне  Хереш, на полдороге от границы к Бет-Хорону. Шайку подробно
описали: головорезы, богатыри, обыкновенно человек пятнадцать,  но при нужде
и  больше  -  короче  говоря,  вся деревня  разбойничья.  При  этом  Самсона
несколько  удивило подробное знакомство шаалаввимцев с  грабителями: каждого
из них знали по имени и отчеству и вообще говорили о них  так, как говорят о
людях, которые нередко приходят в гости.
     Самсон резко спросил:
     - Вы им дань платите?
     Шелах  вскинул  на Самсона  моргающие глаза,  сейчас же  опустил  их  и
продолжал  кивать  головою - нельзя было разобрать, утвердительно  он кивает
или отрицательно. Старосты засмеялись; один из них ответил:
     - Дань не дань, а так - иногда подарки.
     - Этак спокойнее, - объяснил другой. Самсон сказал, подымаясь:
     - Дайте мне проводников; и нужен пастух, который сможет  опознать ваших
овец.
     Старосты  переглянулись.   Два   здоровенных  молодца,   внуки  Шелаха,
выступили из толпы; старший сказал:
     - Мы знаем дорогу и опознаем стадо. Шелах быстро отозвался:
     - Вы не пойдете. И нечего тут вам мешать собранию.
     Старшины тем временем  отошли  в  сторону и совещались; потом  отрядили
куда-то одного из людей попроще. Покашливая, они объяснили Самсону,  что им,
жителям границы, неудобно путать  в это дело своих, особенно из членов более
видных  семей;  но  они дадут Самсону  в  проводники одного  из пастухов; он
безродный сирота,  а  потому  херешане,  быть  может,  не  обратят  на  него
внимания; он еще очень молод, но мальчик шустрый и ничего не боится.
     Пастуха привели. Это был оборванец  лет пятнадцати,  со следами  синяка
под  глазом, а  глаза  у него были редкостного  цвета:  темно-серые.  Самсон
внимательно посмотрел на него:  лучше всего он распознавал людей по походке.
У  мальчика  была походка  ленивая, но упругая; увидев Самсона, его  рост  и
плечи, он сразу подтянулся и оживился.
     -  Ты знаешь  дорогу  в Хереш?  Можешь  отличить  своих  овец?  Мальчик
ответил:
     - Знаю и дорогу, и свой скот, и каждого человека в Хереше.
     - Овцы ведь не меченые: как ты их опознаешь?
     - Овцы не похожи одна на другую; и по глазам  пастуха можно видеть, его
ли стадо или краденое. И вообще это не важно.
     - Почему?
     -  Я  просто отберу самых жирных овец и  скажу,  что  это  наши. Самсон
спросил:
     - Далеко до Хереша?
     Мальчик не сразу ответил; за него сказал один из взрослых:
     - Если выйдете завтра на заре, будете там к полудню.
     Мальчик подвинулся ближе к Самсону и проговорил вполголоса:
     - Нет, много позже. Я тебе потом объясню, по дороге.
     На рассвете они двинулись.  Мальчика-пастуха звали Нехуштан. Он сначала
провел их прямо к границе: но когда последние лачуги Шаалаввима  скрылись за
буграми, он вдруг свернул круто влево.
     - Что у тебя на уме? - спросил Самсон.
     - Херешане  бродяги;  кто-нибудь из  них  всегда шатается близ  дороги.
Может  быть, это  и  нарочно:  разведчики.  Завидят  нас и  побегут  сказать
старшинам.  -  Нехуштан  помолчал и затем  добавил: -  Я тебе шепнул, что мы
дойдем  только перед  вечером. Надо сделать  большой крюк. Не  только  из-за
разведчиков. Нужно придти в Хереш  с  востока;  тогда ты им  отрежешь путь в
Бет-Хорон, и они не смогут послать гонца за помощью.
     - Дай мне руку, - вдруг сказал Самсон. Мальчик, не удивившись, протянул
ему правую руку. Самсон без усилия сдавил ее двумя пальцами над кистью.
     - Больно? - спросил он.
     Пастух побледнел и ответил сквозь зубы:
     - Не твое дело.
     Самсон  вдруг  захватил его  надкистье  всей рукою и  стал выворачивать
кость; но пастух  в ту  же минуту изогнулся,  весь выкрутился, вскинул ноги,
обвил ими  предплечье назорея  и  повис  у  него  на руке лицом вниз. Самсон
выпустил его; мальчик, почти не коснувшись земли свободной рукою, вскочил на
ноги, отряхнулся и сказал, задыхаясь, но со смехом:
     - Оттого меня и прозвали Нехуштан: змейка.
     - Брось овец, я беру тебя в шакалы, - ответил Самсон.
     Солнце шло на  покой, когда они с пригорка  увидели  вениаминово  село.
Самсон,  заслонив глаза, вгляделся:  в  деревне было  около полусотни домов.
Херешане их  тоже заметили  сразу:  народ  высыпал  за  околицу, послышались
призывные  оклики и  свистки,  с  окрестных холмов  стали  быстро  сбегаться
мужчины, работавшие на террасах. Когда даниты подошли, перед деревней стояло
человек  сто взрослых  или больше, некоторые с луками, некоторые с дубинами.
Но Самсон уже знал, что нападения не будет. Опыт его приучил к тому, что его
рост  и  весь вид  разом  бьют на человеческое  воображение,  - что диковина
ослабляет волю так же точно, как страх, или еще глубже.
     Впереди  стоял  сельский голова, благообразный старичок, очень  любезно
кланявшийся им еще  издали;  по обе стороны его - два молодых здоровяка. Без
предупреждения,  не  ускоряя  шага, Самсон  подошел к старосте,  кивнул  ему
головою, внезапно  рванулся вперед, схватил обоих молодцов за руки и швырнул
их  от себя  назад, прямо  в  гущу шакалов. Это был в  его полку,  очевидно,
обычный прием  - начинать с захвата заложников; прежде, чем херешане поняли,
в  чем  дело, обоим уже  скрутили локти  веревками. Все это  сделано было  в
несколько  мгновений. В задних рядах  вениаминян послышался  гневный ропот и
женские  вопли;  но передние  были  подавлены  неожиданностью  и  растерянно
глазели то на Самсона, то на старосту.
     После  этого  завязались  переговоры,  которые   здесь  будут  переданы
вкратце. Любезный  голова начал  с клятв,  что никто никогда ничьих  овец не
трогал;  Самсон  ответил  предложением  сжечь  всю  деревню.  Тогда староста
согласился "навести справки", а пришельцам посоветовал переночевать в  домах
у  поселян - по одному шкакалу на дом: "ибо каждая  семья будет рада оказать
гостеприимство соседям". Самсон ответил, что ночевать  они будут все вместе,
и именно  в  доме  старосты;  и  что  если  ночью будет тревога,  то  первым
загорится этот самый дом - причем староста, его жены и дети будут тоже спать
в этом доме. Тогда оказалось, что староста уже успел навести справки и может
дать проводника в то  место, где, по слухам, кто-то видел какоето неизвестно
кому  принадлежащее  стадо. Самсон поблагодарил  и согласился, прибавив, что
староста и его два внука тоже пойдут с ними.
     После этого  голова,  по-видимому,  решил, что  ораторский  дар ему  не
поможет.
     - Я посоветуюсь со стариками, - сказал он.
     - Советуйся, - ответил Самсон. - Тут же, не уходя. Я не слушаю.
     Человек десять бородачей, седых и полуседых, вышли из толпы и  окружили
старшину; они  заговорили все сразу, но вполголоса. Самсон отошел к  своим и
сел  на камень. Остальные херешане  смотрели  на него  и его  товарищей  как
завороженные. Шакалы стояли  как каменные  статуи: Самсон  давно  обучил  их
этому филистимскому  искусству, и оно гипнотизировало скученных, толкающихся
противников, может быть, не меньше, чем сверхчеловеческая фигура назорея.
     Вдруг его тронул за плечо Нехуштан:
     - Смотри! вон тот - в толпе, справа - подает кому-то знаки!
     Действительно, в гуще толпы кто-то усиленно  махал руками;  видны  были
только руки.  Самсон встал;  он был на полторы  головы выше  самого длинного
человека в этом  месте, и сразу увидел,  куда обращено лицо жестикулирующего
херешанина:  тот  смотрел  прямо  вперед  и  вверх,  в  ту  сторону,  откуда
спустились даниты. Самсон оглянулся: на  склоне холма стоял другой человек и
тоже делал знаки руками.
     - Они его посылают в Бет-Хорон, - тревожно сказал мальчик.
     Человек  на холме кивнул головою, повернулся  и начал быстро взбираться
на гору. Теперь его заметила  вся толпа; они радостно закричали, указывая на
него пальцами. Среди шакалов пробежало замешательство.
     - Смирно, - загремел Самсон. - Не поворачивайтесь! Не  спускайте  с них
глаз.
     Он измерил  взглядом  расстояние: от места, где  он стоял,  до  вершины
холма было  шагов двести. Слишком далеко: нужно  срезать хотя  бы  четверть.
Быстро, но не бегом, он  пошел в  сторону холма; глаза его были прикованы  к
гонцу, который  почти  несся вверх по тропинке; правая рука Самсона шарила в
кожаном  мешке,  привешенном к поясу.  Херешанин  добирался до  вершины: уже
голова и плечи его отпечатались на предвечерней синеве. Вдруг Самсон ринулся
бегом и размахнулся. В руке  у него  был плоский круглый камень, величиною с
ладонь в  поперечнике. Толпа снова замолчала и насторожилась;  кто-то сказал
негромко и страстно:
     "Не дошвырнет!" - и стало неслыханно тихо. Гонец уже был на вершине, во
весь рост. Самсон на бегу пригнулся к земле и пустил камень, как будто прямо
в  небо. Камень полетел  степенно, неспешно, вертясь на лету; описал высокую
дугу, потом как будто замер в  воздухе - потом понесся  прямо  вперед. Гонец
поднял руки,  упал на  колени, упал совсем,  перевернулся, покатился вниз  и
повис  на уступе. Толпа  херешан  закричала  в один  голос;  кто-то  из  них
двинулся  было вперед, но шакалы, как один человек, подняли дубины - и снова
стало тихо.
     Самсон вернулся, и переговоры быстро закончились. Стадо было пригнано в
ту же ночь; Нехуштан - немного разочарованный подтвердил, что овцы те и счет
верный.  После  этого  между  селом,  Самсоном  и  Шаалаввимом был  заключен
торжественный мир на вечные времена, с великими присягами и даже с пирушкой;
но шакалы, по приказу Самсона, ничего не пили.
     К концу пира Нехуштан осторожно тронул Самсона за плечо:
     - Выйди со мною.
     Самсон отошел с ним в сторону, и там мальчик сказал ему:
     - А внуков старосты и еще многих из молодых людей нет на пиру.
     - И не нужно, - ответил Самсон. - Тебе они на что!
     Нехуштан посмотрел на  него с удивлением  и сожалением, очевидно думая:
такой большой - и ничего не понимает.
     - Это значит, -  сказал он, - что они ушли засесть в засаду. Но я знаю,
где: на большой дороге есть одно только пригодное место.
     - А можно его обойти?
     -  Можно.  Только  я хотел спросить  тебя, что  тебе больше по  сердцу:
обойти засаду или идти  прямо на  засаду? Ибо их не  больше полусотни; и мне
показалось, что они все тебе уже очень надоели.
     Самсон потрепал его по спине.
     -  Надоели, -  сказал  он, - веди  на засаду. Так они  пошли по главной
дороге, и селяне их провожали с  великим дружелюбием, даже не переглядываясь
между собою; ибо хитер был Вениамин и умел прятать свои уловки.
     О  засаде  не  стоит  подробно  рассказывать.  Во  главе  ее,  конечно,
оказались  оба  внука старосты. Оба  оставлены были замертво на дне ложбины,
остальные  вениаминяне  разбежались;  но победа нелегко досталась - пришлось
отдыхать в Шаалаввиме, ибо добрая  половина  отряда  с трудом  держалась  на
ногах.
     Слух  об  этом  подвиге  быстро  разнесся  по  всей земле  Дана;  люди,
приходившие  в  Цору,  передавали,  что на Самсона теперь повсюду  возлагают
большие надежды.  Самсон ничего не сказал, но про себя подивился. Раз десять
уже он ходил отбивать награбленное добро и к иевуситам, и к Ефрему, и к тому
же Вениамину, и  никогда  это  не  создавало такого  шума;  и в уме  у  него
сложилась поговорка,  текст которой не сохранился, но смысл был  таков: пока
ты мал, твой  шекель весит осьмушку;  прославься,  и твоя осьмушка перевесит
шекель.
     Но еще больше  удивил его Шелах бен-Иувал, старшина старшин Шаалаввима.
Пока население благодарило  Самсона  и  женщины  целовали  край  его платья,
старик  только жевал губами и кивал головою. Но перед сном (Самсон ночевал в
его доме) Шелах вдруг сказал ему:
     - Великое дело - богатырь; и великое дело судья. Видел я на  своем веку
и героев, и судей. А вот чего не видел,  и никогда, верно, не увижу: чтобы в
одном теле жил и силач, и мудрец.
     - Что сделал бы мудрец? - спросил Самсон.
     -  Мудрец отобрал  бы у  херешан три части стада; а про четвертую он бы
забыл.
     Самсон  ждал  объяснения. Старик пожевал,  зевнул  и  сказал, почесывая
грудь:
     -  Мать моя была  умная женщина. Она мне  всегда говорила:  не наполняй
тарелки  до  края  -  перельется. Ешь ровно столько,  чтобы  остался кусочек
голода в теле. Запомни это, если быть тебе судьею.
     - Судья должен судить по правде, - ответил Самсон.
     - И для правды полная тарелка - не мера. Если судить  по полной правде,
всех людей придется  побить  камнями. А хуже всего - полная победа. Это не к
добру, и не по-соседски; а ведь мы соседи Хереша. Спокойной ночи.

Глава VIII. РАЗГОВОРЫ

     Тем временем Ацлельпони снарядила Махбоная в Тимнату. Она любила делать
вещи  как  следует,  даже  неприятные вещи. Левиту  поручено было  выяснить,
действительно  ли  согласны  родители  филистимской девицы  Семадар  на  эту
свадьбу;  назначить  день  прихода  родителей  Самсона;  установить  размеры
приданого с обеих сторон; и, по возможности, собрать слухи о девушке.
     Махбонай вернулся еще до возвращения шакалов, с обстоятельным докладом,
который  длился целый вечер. В доме Бергама ему все чрезвычайно понравилось.
Отец невесты  солидный, благообразный господин, с манерами  знатного барина;
от  инородца  нельзя,  конечно,  требовать  той  умственной быстроты,  какою
праотец  Иаков  одарил  свое потомство, но,  если  принять во  внимание  эту
оговорку, следует признать Бергама  человеком рассудительным.  Маной  должен
будет только со вниманием  выслушать подробное описание  родословного древа,
как бергамова дома, так и дома  Амтармагаи,  главной жены его  - она же мать
невесты;  если  внимательно  прослушать  и  задать  дватри  ловких  вопроса,
доказующих интерес, то дружелюбные отношения между будущими тестем и свекром
можно  будет считать  упроченными.  Госпожа  Амтармагаи  -  несколько  более
сложная задача: говорит она мало, но в ее осанке есть некоторое высокомерие;
однако, если бы госпожа Ацлельпони нашла возможным не следовать ее примеру в
последнем  отношении, между обеими дамами  сразу установится необходимый лад
тем легче, что им, в  конце  концов, вряд ли  часто  придется встречать друг
друга  впоследствии.  С  точки зрения зажиточности  дом  не оставляет желать
ничего  лучшего;  сам  фараон  Египта  вряд  ли  живет  в  обстановке  более
роскошной; достаточно  упомянуть,  что  постели их  лежат не на  полу,  а на
особых  подставках с  бронзовыми  ножками; и внутри  дома есть купальня. Для
супруги Самсона будет отведена обширная комната,  и  за нею  будут числиться
две собственные рабыни. Остальное  приданое  будет отмерено щедрой  рукою, в
личной беседе с  Маноем  и Ацлельпони.  Что  касается  до самой  невесты, то
красота  ее,  а  также  нравственность,  выше  всяких  похвал;  впрочем,  по
филистимскому обычаю (Махбонай выразил сожаление, что  вынужден  говорить об
этом перед Ацлельпони), обе матери, в присутствии местной повивальной бабки,
сами  во  всем  этом  убедятся  накануне  венчального  обряда.  Единственным
недочетом этого дома следует признать юную  сестру госпожи Семадар;  мать ее
наложница из племени аввеев, народа, как  известно, полудикого; девица  эта,
по-видимому,  настроена  против  старшей  сестры  и  склонна  к  раздорам  и
злословию, так  что Бергам вынужден был  даже велеть ее матери  взять  ее на
двор и высечь.
     Бергам, в  свою очередь, с большим интересом расспрашивал о богатстве и
общественном  состоянии  Маноя.  Махбонай,  конечно,  представил  ему  самые
удовлетворительные  данные.  Он сообщил, что  Маной  занимает  в Цоре то  же
возвышенное  положение, какое принадлежит отцу невесты  в Тимнате.  Подробно
перечислил  стада,  поля и  виноградники.  Несколько сложнее  был  вопрос  о
родословной, на котором  филистимлянин очень  настаивал. Махбонай оказался в
этом отношении неподготовленным,  но все же  нашел  выход  из затруднения. У
него был  некоторый  навык,  ввиду  того, что  в семья