х левитов  всегда было
принято  вести  генеалогические  списки  и,  в  случае  пробела,  восполнять
недостающие звенья родословных цепей при помощи  догадок и умозрения. Так он
поступил и в данном случае. Два звена маноевой цепи у него были: Аллон, отец
Маноя - и  Дан, сын праотца Иакова. Остальные имена он, Маной,  взял на себя
смелость восстановить умозрительно, прибавив, что все их носители, за память
людскую,  были  лица  высокопоставленные.  Главные имена он запомнил и может
повторить их  Маною на случай, если.... Тут Маной  поднял голову и  спокойно
заметил:
     - Деда моего  звали  Гихон бен-Ахер, и  был он простой человек,  живший
среди своего народа; остальных я не знаю - и ты тоже.
     - Ты этот перечень скажи лучше мне, - быстро  вмешалась Ацлельпони, - я
запомню.
     Левит кивнул головою с выражением человека  понимающего и закончил свой
доклад указанием  на  то,  что  о явлении  ангела  он счел более удобным  не
рассказывать, ибо эти язычники вряд ли  поняли бы всю важность события; и он
советует родителям Самсона держаться того же правила.
     Через несколько  дней,  рано утром, целое  шествие двинулось из Цоры по
дороге на юго-запад. Кроме Самсона, его родителей и шакалов, тут  были почти
все рабы и рабыни маноева дома и левит Махбонай бен-Шуни в качестве главного
распорядителя. Маной  и  Ацлельпони  ехали на ослах; еще четыре осла  тащили
подарки, рабы тоже; седьмой осел  принадлежал левиту и был  навьючен грузнее
всех  остальных, так как Махбонай считал этот момент чрезвычайно  подходящим
для установления прочных торговых связей между Кафтором и  Даном. Самсон шел
большей частью  рядом с Маноем,  и тогда Маной слезал с осла, и оба медленно
шагали  в ногу,  изредка и вполголоса переговариваясь. Несмотря на тщедушную
фигурку  Маноя и  на то, что он всегда смотрел  вниз, а  Самсон  прямо перед
собою, в  их  повадке и даже походке было  что-то  странно схожее.  Двадцать
шакалов, принаряженные, уже оправившиеся от вывихов и ран, шли гурьбою, пели
хором какието песни, иногда разные в одно и то  же время, и на ходу играли в
чехарду или швыряли камнями в коршунов.
     - Когда подойдем к Цоре,  я их  выстрою  пофилистимски; они  умеют идти
строем - только не любят, - сказал Самсон отцу.
     Несколько минут оба молчали.
     - Филистимляне  -  горсть, - опять  сказал Самсон. -  В чем их  сила? В
порядке.  Все  сосчитано, все  измерено,  каждый человек на своем месте. Это
хорошо.
     Отец, помолчав, ответил:
     - Это хорошо.
     По его тону Самсон понял,  что "хорошо" есть только оборот  речи, но по
существу у отца есть возражения.
     - Я иногда смотрю, - продолжал Маной, как твоя мать готовит обед. У нее
все рассчитано: сколько воды и молока, сколько мяса, сколько крупы и соли, и
сколько времени котел должен стоять на огне. Получается вкусное блюдо.
     Самсон понял по тону,  что "вкусное"  - тоже только оборот речи, и ждал
дальнейшего.
     - Но если в котле ржавчина, или если рабыня  забыла вовремя снять его с
огня, или подбавить укропу - обед испорчен.
     - У хорошей хозяйки это редко бывает, сказал Самсон.
     - Твоя мать хорошая хозяйка. Но есть еще другая хорошая хозяйка: земля.
У нее тоже своя кухня; солнце дает огонь, тучи зимой дадут воду
     -  но  никто не ведет  счета  ни  дождям, ни  теплу.  Придет человек  и
разбросает  семена; тоже без  точного счету - одно  упадет на камень, другое
ветер унесет. А  потом все-таки взойдут колосья. Только надо,  чтобы человек
не ленился, глубоко пахал и много сеял.
     - Разве не бывает неурожая?
     -  Бывает. Я не говорю,  что земля - лучшая хозяйка, чем твоя мать.  Но
каждая хозяйствует по-своему. Филистия -  кухня. Дан, Ефрем, Иуда и все мы -
как  семена  в поле. Счета у нас нет, правила нет;  иногда град побьет целую
ниву. Но пройдешь полжизни, оглянешься  - и увидишь,  как мы растем.  Это не
то, что котел, где одна трещина
     - всему конец.
     Самсон не  удивился, что  отец говорит так мудро и длинно. С ним  Маной
всегда был разговорчив. Но Самсон покачал головою.
     -  Нет,  - сказал он,  - это  не так. Теперь в стране мир;  но не вечно
будет  мир.  Филистимляне нас раздавят,  если  мы у них не научимся  счету и
строю.
     - Не научимся, - ответил отец. - И не раздавят.
     Он  снова  сел  на осла и затрусил  дальше;  а Самсон шел рядом, и  оба
молчали.
     * * *
     Сзади кто-то кашлянул. Самсон обернулся: это был Ягир, один из шакалов,
брат  девицы Карни; и по  выражению лица  его Самсон увидел, что дело у него
тайное. Он кивнул головою и пропустил отца вперед.
     -  Самсон, - шепнул Ягир, -  там  за деревьями меня остановила женщина.
Лицо ее закрыто, но видно, что она  очень молода. Она хочет видеть тебя; она
говорит, что у нее для тебя важные вести.
     Самсон кивнул головою и пошел обратно, к масличной роще у дороги. Между
деревьями стояла тонкая фигура; она была вся закутана в покрывало,  но снизу
было  видно длинное филистимское платье.  Когда Самсон подошел, она  открыла
лицо;  он  узнал Элиноар, и про себя удивился, как она выросла, хотя  только
месяц  прошел  с  их  последней  встречи  -  у  пруда,  на  заре.  От  этого
воспоминания, и вообще от того, что  терпеть ее не  мог, Самсон  нахмурился.
Она очень волновалась и не находила слов, чтобы начать. Он спросил:
     - Тебя прислала Семадар?
     Она  вся  колыхнулась,  словно  он  ее толкнул;  выражение  беспомощной
робости сбежало с ее лица и заменилось какой-то сгущенной злобою; она  резко
ответила:
     - Что я у нее - служанка на побегушках?
     - Так чего тебе нужно? Она продолжала:
     - Есть у нее там другие на посылках. Например - твой друг Ахтур.
     Самсон внимательно  посмотрел на  нее, повернулся  молча  и  пошел было
своей дорогой.
     - Таиш!!
     В ее возгласе было столько горя и слез, что он вдруг потерял всю волю и
остановился.
     - Таиш,  не женись  на  ней.  Она  тебя  не  любит,  она  только  хочет
позабавиться. Она любит диковины. Помнишь, ты ей подарил большую ящерицу? Ты
для  нее тоже редкостный зверь, кабан или медведь. Она поиграет с  тобою - и
уйдет к Ахтуру. Поиграет с Ахтуром и уйдет к третьему.
     Она говорила гадости, Самсон ее ненавидел; но в ее голосе было рыдание,
по  лицу  текли  капли  это его сковывало,  и  он  не знал, что  сказать или
сделать.
     - Я их  подслушала недавно; это было ночью, на том  самом месте, где  я
тогда  застала  ее с тобою. Ахтур  ее спрашивал:  неужели  навсегда?  А  она
смеялась  -  ты  ее знаешь, она  всегда хохочет  -  и  отвечала: кто  любит,
подождет. Прощаясь, они поцеловались: конца не было этому поцелую.
     Гнев  охватил Самсона; не на Семадар и  Ахтура, а  на ее донос; если бы
она не плакала, он бы ее ударил. Так как она плакала, он просто ответил:
     - Я тоже люблю зверей - кроме гиены. Гиена крадется ночью, высматривая,
где валяется падаль. Я не подслушиваю- ни сам, ни через других.
     - Ты мне не веришь!
     - Я тебя не слышал. Что не для моего уха сказано, до того мне дела нет.
     - Ты на ней женишься! А Ахтур останется твоим другом!
     - Я не умею заглядывать в  щели -  нет ли засады. Иду своей дорогой, не
шныряя глазами туда и сюда. Нападут на меня - тогда посчитаемся.
     Она затопала  ногами, сжала кулаки, закричала в  последнем  исступлении
бешенства:
     - О, я  тебя  знаю! Ты  заснешь  в ее комнате и  будешь  храпеть, а она
проберется в сад, и там будет  ждать  ее  Ахтур.  А назавтра Ахтур проиграет
тебе пригоршню серебра в кости, и все трое будут довольны!
     Теперь в ее голосе уже не было слез; это развязало Самсону руки. Молча,
он без  напряжения  ткнул ее ладонью в лицо; она  отлетела на десять шагов и
упала между маслинами, а он пошел догонять своих.
     - Что это за племя - аввейцы? - спросил он, снова поравнявшись с отцом.
- В нашем краю их не видно. Скверные твари, я думаю?
     Маной заерзал на осле и медленно сказал:
     - Я их тоже мало знаю: живут они на побережье.  Но...  почему скверные?
Самсон пожал плечами: лень было объяснять.
     - Был у меня, - продолжал Маной, снова ерзая, - был у меня когда-то раб
из аввейцев. Давно... еще до твоего рождения. - Хороший был слуга.
     В тоне его Самсону почудилось что-то особенное, как будто Маной немного
взволнован.  Он  поднял  глаза  на  отца и  увидел, что  тот,  по  привычке,
рассеянно трет пальцами шрам у себя на лбу.
     - Отец, - спросил Самсон, - что это за шрам, и откуда он у тебя?
     Маной перестал ерзать,  опустил  пальцы и  долго  глядел в землю; потом
сказал нерешительно и очень тихо:
     -  Это...  меня  ранил  когда-то  один  человек.   Самсон   взглянул  с
любопытством:
     - Ты  мне  никогда  не рассказывал. Как  это  было?  Когда?  Отец опять
помолчал и отозвался уклончиво:
     - Давно... еще до твоего рождения. Самсон остановился.
     -  Тоже  до  моего рождения? - переспросил он,  и  вдруг  охватило  его
подозрительное негодование при новой мысли:
     - Не раб ли тот, аввеец, поднял руку на тебя?
     - Нет, нет, - торопливо сказал  отец, - о,  нет. Напротив, - он защитил
меня. Он... Мы вместе...
     Маной совсем смешался, отмахнулся от чего-то рукой и договорил:
     - Он был верный слуга, тот аввеец. Самсон внимательно слушал.
     - Где он? умер?
     - Я... отпустил его на волю, - пробормотал отец.
     - А кто это напал на вас?
     Маной не ответил.
     Самсон  усмехнулся  и  указал на  Ацлельпони,  которая трусила  на осле
далеко впереди и что-то горячо толковала Махбонаю:
     - Я расспрошу ее, - сказал он, - женщина расскажет.
     Маной вдруг  повернулся к сыну и  проговорил резко, не запинаясь, почти
повелительно:
     - Никогда не говори с матерью ни об этом деле, ни о том рабе, и меня не
расспрашивай.
     Самсон  смотрел на него с удивлением; отец, смущенный непривычной своей
вспышкой, опять потупился и, почти про себя, прибавил:
     - У каждого человека есть своя перегородка; не надо за нее заглядывать.
     Самсон кивнул головою, и больше они не говорили.
     Уже в виду Тимнаты они остановились, чтобы смыть пот с лица и отряхнуть
от пыли  одежды; шакалы  выстроились квадратом,  пятеро в  каждом  ряду.  Из
Тимнаты навстречу им  выехала группа всадников: впереди несколько человек на
лошадях, остальные на мулах и осликах. Разноцветные перья на шапках, золотые
украшения на  платьях и  уздечках  сверкали издалека; даниты,  в сравнении с
этим блеском, казались серо-желтою частью серожелтой ханаанской равнины.
     Впереди  филистимлян ехал  Ахтур. Подскакав,  он  поднял коня на  дыбы,
соскользнул с него и пошел прямо к Маною и Ацлельпони. Он прижал правую руку
к груди, ладонью наружу, низко поклонился и сказал:
     -Начальники  Тимнаты  послали меня и товарищей встретить вас приветом у
границы филистимской земли. Они велели передать вам эти слова:  с  запада  и
востока пришли в  Ханаан  два царственных народа,  Кафтор  из великого моря,
Израиль  из великих пустынь; и боги разделили между ними эту землю, отдали в
рабство им  ее племена и велели Дану и Экрону соблюдать  мир  навеки. В знак
этого мира, пришел  к нам богатырь  из дома  данова,  сын мудрого начальника
жителей
     Цоры; и мы отдаем ему прекраснейшую из девиц во всей экронской тирании,
дочь древнего рода, деды которой были вождями еще во дни царей на Островах и
покоряли Египет на юге и Луд на далеком  севере. Я кланяюсь  до  земли тебе,
господин,  и  тебе, госпожа, и  тебе,  Самсон,  друг  моего сердца, и  твоим
храбрым сподвижникам;  эти юноши, пришедшие  со мною, будут вашими  братьями
отныне и во веки веков.
     Он говорил  мелодичным,  шелковистым голосом, оттачивая  каждое  слово;
интонации его  были так  богаты,  что  данитам  иногда  казалось,  будто  он
напевает; и, говоря, он делал изящные движения то рукой, то головой. Кончив,
он и вся его  свита посмотрели на Маноя; Маной догадался, что ему полагается
отвечать, и очень  смутился, так  как не умел говорить  перед людьми.  Ахтур
сейчас же это понял и, с грацией тонко воспитанного человека, нашел выход из
положения:
     - Не  затрудняй себя ответом,  высокородный  Маной: ты устал  с дороги;
позже,  во время пира  в  доме Бергама,  начальники Тимнаты  выслушают  твои
мудрые слова. А теперь - дайте нам обнять старого друга нашего, Самсона.
     Крест  на  крест  обнялись Ахтур  и Самсон,  от всего  сердца; и Ахтур,
смеясь, прошептал ему на ухо:
     - Злодей, ты забрал  у  нас лучшую  из  красавиц, и  никто  тебе так не
завидует,  как  я; но  таков закон -  лучшая  добыча лучшему  стрелку!  Будь
счастлив.
     Самсон широко и  беззаботно улыбнулся. Свалки с Вениамином, разговоры с
Карни,  с отцом, с Элиноар - все  растаяло в его памяти без следа. Здесь, на
филистимской земле, он  привык еще с детства играть игру жизни без вопроса и
тревоги.

Глава IX. РОДОСЛОВНАЯ ФИЛИСТИИ

     Пришла повивальная  бабка, и женщины  увели Семадар в  ее комнату;  она
пошла  с  ними,  краснея  и смеясь.  Бергам  остался наедине  с  Маноем;  он
распорядился, чтобы  их  не беспокоили, пока он не позовет. Он  был высокий,
полный,  рыхлый  барин  с  окладистой  рыжеватой  бородою;  охотно  смеялся,
громыхая солидным  басом; новые мысли соображал туго, но зато  имел  готовый
запас округленных  выражений на все случаи  обыденной жизни. Разговор  его с
Маноем  носил  характер  односторонности:  Бергам  излагал,  Маной  ерзал  и
покрякивал.  Бергам  знал  свою  тему   наизусть  и  любил  ее  -  это  была
родословная,  вернее,  вся  летопись  его  рода.   Здесь  она  приводится  в
сокращенном изложении.
     Он  родился в  Газе;  когда, лет двадцать тому назад,  саран  экронский
завоевал Тимнату,  он переселился  в этот город  с обеими  женами; старшая -
дама из знатного рода; вторая  - из аввейских туземок; взял он ее в жены еще
в Газе, не только за красоту,  но и ввиду ее  исключительного  умения вкусно
варить. Обе дочери его родились уже в Тимнате и получили хорошее воспитание:
танцуют, играют на лютне и умеют вышивать разноцветными шелками.
     Дальний прадед  его прибыл в Ханаан еще с  первой высадкой; этот прадед
был один  из  адмиралов филистимского  флота и командовал десятью  галерами.
Сначала они думали поселиться в Египте, но были отбиты с тяжелым уроном.
     Тогда  они решили попытать счастья в  Ханаане; это оказалось легче, тем
более,  что  побережье  было  занято дикарями,  у  которых не  имелось  даже
городов. А  за первым  набегом последовали новые, пока все, что было лучшего
на  острове  Кафтор,  знать,  купцы,  моряки,  все,  кроме  мужичья,  -   не
переселилось в новую отчизну.
     Род  его,  однако, шел не из Кафтора.  Кафтор -  маленький островок,  в
неделе пути на севере от Египта; но к западу от Кафтора лежит другой остров,
очень  большой  остров, называющийся  Керэт;  там  и  было когда-то  главное
царство  его  народа,  и  там  предки  его  долго  служили  начальниками   и
советниками  при  могучих  и мудрых  царях.  Они  жили в  мраморных дворцах,
обедали на  золотой посуде.  В столице было громадное здание для зрелищ: там
ежегодно  устраивался великий  бой быков, и на  праздник собирались толпы со
всех  островов. Под царским дворцом выкопан был целый подземный  город,  где
были  тюрьмы, склады царских припасов, оружейная палата и казначейство. В те
времена  все народы,  жившие  по  берегам Великого моря, платили  дань царям
Керэта  - золотом, скотом, юношами и девушками. Столица была  полна воинов и
мастеров; воины  учились боевому делу, мастера ткали парчу, ковали оружие  и
золотую утварь и волосяными  кисточками  писали картины по обожженной глине.
Корабли Керэта  доходили  до конца Великого  моря на севере,  где по  берегу
волки ходят стадами и люди живут  с волками вместе; один за другим завоеваны
были все  острова и даже  на  твердой земле  основаны  были  могучие города,
которые потом стали самостоятельными царствами; и предки его, Бергама, часто
были капитанами на тех кораблях и наместниками тех городов.
     Но во дни прадедов его прадеда положение изменилось: боги  рассердились
на керэтинский народ. На твердой земле, что с запада, появилось новое племя,
по имени Ион, племя хитрое и жестокое. Они  понастроили тысячи лодок и стали
промышлять морским разбоем. Они вырезали население самых цветущих колоний  и
основали  на их месте свои  варварские княжества.  Наконец,  в ряде набегов,
которые повторялись почти ежегодно в течение жизни двух  поколений,  ионийцы
разгромили сердце державы, остров Керэт. Никогда бы им это не удалось,  если
бы  сытая жизнь и богатство не расшатали еще задолго  до того былую доблесть
островитян. Нет ничего хуже  для простонародья, как  сытость и достаток. Так
погибло  царство Керэта; и только  далеко на севере лидийской  области,  где
каждую  зиму  снег  покрывает  землю  настилом  выше   человеческого  роста,
сохранился  последний  из  великих   оплотов  морского  народа  -  княжество
Бергамское и столица его Троя. Там, среди бедной природы и сурового климата,
племя еще не успело изнежиться. Суда троян топили ионийские лодки десятками;
сколько угодно  могли  ионийцы торговать  вином и  елеем, но  к  хлебородным
равнинам севера не было  им доступа - ключ от житницы  был в руках у  князей
Бергама, и барыши от ячменя и пшеницы накоплялись в  подвалах Трои. Однако и
этому пришел конец. Ионийские князья составили общий  союз и  объявили войну
Трое;  целое  поколение  родилось и возмужало за время  этой  войны;  только
хитростью  прорвался  неприятель  в   бергамскую  столицу,  сжег  ее  дотла,
разбросал обгорелые развалины, выгладил почву  города  настолько,  что  соха
могла пройти по ней от края до края  крестнакрест, не наткнувшись на камень.
Это было последним ударом, и народ никогда его не забудет; до сих пор  у них
поются былины о той войне, и до  сих пор филистимская знать дает своим детям
имена троянских царей, принцесс и героев.
     После  того  разгрома остатками  морского народа овладело  уныние;  они
покинули  последние  свои  островки,  еще  не  завоеванные  разбойниками,  и
разбрелись  по  всем берегам  Великого моря. С тех пор ушло много лет, связи
оборвались;  повсюду, верно,  осколки этого  племени  давно уже  говорят  на
языках туземного населения;  где  они, что  они, владыками ли  сделались или
рабами, неведомо.  Но выходцам  из  Кафтора  судьба еще раз улыбнулась:  они
правят равниной, где растет виноград, маслина и пшеница; они опять выстроили
большие города,  и  лодкам их  иногда  удается  проскользнуть мимо ионийских
пиратов даже до  устья реки египетской;  и, наряду с богами Ханаана, в  Газе
они чтут еще старое  божество островной  своей родины: это  Дагон, сын  бога
земли,  которому  поклонялись  цари Керэта, и  морской богини; у него голова
быка и туловище, покрытое чешуей.
     Это была основная ткань рассказа, но в нее  Бергам подробно вплел имена
своих предков; точно  обозначил, как назывались  виночерпии  и  шталмейстеры
керэтинских  царей, кто был первый праотец его, переселившийся на  Кафтор, и
последний,  уплывший оттуда  навсегда  с  десятью  кораблями.  Почти  так же
обстоятельно  изложил  он  историю  дома  Амтармагаи: род ее шел  из Трои, и
старшие дочери в этом роде всегда носили имена троянских княжен.
     -  О твоих предках, высокородный Маной, -  прибавил Бергам, отирая лицо
полотняным рушником, - мне подробно рассказал уже твой мудрый домоправитель;
он  предупредил  меня,  что, в  отличие  от  филистимлян,  вы,  знать  Дана,
избегаете говорить  о своей родословной, так как гордость неугодна в  глазах
вашего  бога;  но  если  ты желаешь  дополнить  сведения,  им  сообщенные, я
выслушаю их со  всем  вниманием, на  какое имеешь право и ты,  будущий свояк
мой, и твои благородные предки.
     Маной подергал свою бородку; хотел  почесать  свой  шрам, но  сообразил
вовремя, что это вряд ли принято в хорошем обществе, и ответил:
     - У  нашего народа есть  поговорка:  кто был