твой дед, неважно, гораздо
важнее, что за человек его внук.

Глава X. МЕДЬ

     Перед рассветом Самсон тихонько вышел из Ахтурова дома. Его родителей и
свиту  устроил  у  себя отец  невесты;  но жених,  по  обычаю, должен был до
свадьбы ночевать под другою кровлей. Самсон  взял  с собою  на ночлег только
Нехуштана  -  того  мальчика,  что  был  ему проводником  в набеге  на  село
вениаминян; выбрал его к большому  огорчению  Ягира, который  до тех  пор во
время походов всегда был личным его оруженосцем.
     Нехуштан  выскользнул неизвестно откуда, как только Самсон показался на
крыльце.
     - Тонкий слух у тебя, - сказал ему назорей.
     - Я пастух,  - отозвался мальчик, - даже сквозь  сон слышу змею в траве
на другом конце поля; и слышу шорох зари, когда она карабкается на небо.
     Самсон  рылся  у себя в кошельке:  вынул  кремень  и железный  осколок,
кивнул головой, опустил их обратно и снова завязал ремни мешочка.
     - Ты умеешь выкуривать пчел? - спросил он вдруг.
     - Умею,  - ответил Нехуштан, - но  мне это не нужно. Меня не трогают ни
комары, ни пчелы, ни змея.
     Самсон не удивился. В Экроне, в капище тамошнего идола, все жрецы и вся
прислуга набирались из таких людей с горькою кровью, которой боится и гад, и
насекомое.
     - Идем, - сказал он, и они  пошли  полями  к той дороге, что  вела мимо
дома Семадар в горы.
     Спиною к ним, на берегу уже просохшего пруда, стояла девушка; на голове
ее  была накидка, но изпод кисеи выбивались пушистые волосы,  и молодая заря
золотила их.  По этому золотому отливу и по фигуре Самсон узнал ее. Хотя ему
не  полагалось говорить с нею в самый день венчания  перед  обрядом, он тихо
окликнул:
     - Семадар!
     Девушка быстро обернулась, но  это  была Элиноар. Самсон опять заметил,
как  она выросла  за последние недели, стала  похожа  на сестру и фигурой, и
лицом, и даже черные волосы ее приобрели на краях медный оттенок.
     - Это только я, - сказала она грустно и коротко, - Семадар еще спит.
     В ее  голосе и выражении лица было сегодня чтото  милое,  покорное;  на
душе у  Самсона  было легко и  весело, и ему  стало жалко, что он ее тогда в
масличной роще так ударил.
     - Куда так рано? - спросила Элиноар, подходя ближе. Походка у нее была,
как у Нехуштана, плавная и пружинная.
     - За подарком для невесты.
     - Что за подарки в горах?
     - Увидишь. И тебе достанется.
     -  Таиш, -  попросила  она по-детски,  - можно мне  пойти с вами? Мне с
полночи не спится; скучно. Я не помешаю. Можно?
     Все ее лицо засветилось ребяческим  любопытством; она стряхнула накидку
на плечи  и вдруг стала похожа на мальчика. Самсон засмеялся, потрепал ее по
плечу и сказал: "Можно".
     Первое  время они шли молча, только Нехуштан насвистывал, передразнивая
жаворонков. От времени до времени он отставал или сворачивал с дороги, роясь
в каких-то норах или заглядывая под мокрые камни.
     - Твой шакал Ягир долго не мог заснуть от ревности, - сказала Элиноар в
одну из этих отлучек.
     - Ты откуда знаешь?
     - Я с ним говорила вчера. Я им всем подавала ужин и узнала его - это он
позвал тебя ко мне на дороге, когда ты... когда ты так рассердился.
     Она говорила об этом просто, без  обиды;  как ребенок с  отцом, который
вчера надрал ему уши, и по заслугам, а сегодня все это уже забыто.
     -  Я его утешила; дала ему больше сладких лепешек, чем остальным, и  он
весь вечер мне рассказывал о том, какой ты смелый и могучий.
     Она едва не прибавила: "и как ты отказался от  его сестры для Семадар",
но  воздержалась. Оба они, однако, думали об  одном и том же;  и Самсону  не
показалось неожиданным, когда она вдруг сказала, упрямо качая головой:
     - Я бы хотела быть цоранкой. Я не люблю филистимлян.
     - Это твой народ.
     - Нет. Моя мать аввейка; она чужая в доме. Она всех боится; никто с нею
не говорит; с  тех пор, как меня стали учить игре и  танцам, она даже передо
мной  робеет.  Но когда я  была  маленькая, она мне  часто  рассказывала про
старые годы. Аввеи были когда-то самым свободным племенем во  всем  Ханаане;
даже своих  князей и  старост у них  не  было;  каждая  семья жила по своему
закону. Филистимляне легко покорили всех остальных  туземцев; но аввеи долго
не  хотели  служить  им рабами,  бунтовали,  убегали. В Аскалоне и  Газе  их
держали на цепи, как собак. Еще дед моей матери носил в ухе железное кольцо,
за которое  его приковывали  к  столбу каждую ночь; и на  лбу  у  него  было
выжжено тавро.
     Она перевела  дыхание - подъем  в этом месте был крутой - и прибавила с
глубокой ненавистью:
     - Филистимляне самый свирепый народ на свете.
     - Это все было когда-то, - сказал Самсон.
     - Я-то  слышал эти  рассказы  от  наших  моряков. Но теперь войны давно
кончились, теперь у них колесницы только для гонок, мечи для состязаний
     -  вся жизнь их  игра;  поют песни,  пьют  вино  и объедаются  сладкими
лепешками.
     - Иногда из сладкого выходит горькое, отозвалась Элиноар.
     Самсон внимательно посмотрел  на нее: ему вспомнилось, что те  же слова
сказала  ему недавно  другая. Но  потом  он  тряхнул  косицами и  беззаботно
воскликнул:
     - У филистимлян не так: из свирепого вышло сладкое!
     Девушка вдруг  подняла к Самсону голову, встретилась взором и сейчас же
опустила глаза. Потом она сказала раздумчиво:
     - Вот ты как о них думаешь... Кто  знает? Так они дошли до ложбины, где
Самсон задушил пантеру. Скелет ее,  дочиста  обглоданный,  лежал  на  том же
месте, частью  прикрытый клочьями шкуры,  которая  скорчилась,  одеревенела,
почернела,  стала  похожей на кору. Над скелетом мирно  жужжали мелкие дикие
пчелы.
     - Это и есть мой подарок, - объяснил Самсон,
     - мед, можно сказать, из собственного улья. Она поняла.
     - Это ты убил пантеру? Давно?
     Он лукаво, беззлобно покосился на нее.
     - Помнишь утро - когда в пруду у вас еще была вода?
     Она вся покраснела, потупилась, тихо проговорила:
     - Я тогда была безумная. И недавно в роще тоже. Я больше не буду такою,
Таиш.
     Теперь она окончательно  вкралась в его  сердце;  он  весело засмеялся,
сверкая  ровными зубами, и опять потрепал ее  плечо; все  ее прошлые выходки
были, очевидно,  проказами  подростка, а теперь она  вдруг  сразу выросла  и
поумнела. Нехуштан спросил:
     - Давно ли тут поселился рой?
     - Я нашел его здесь пол-луны назад, - ответил Самсон.
     Мальчик кивнул головою:
     - Хорошо, мед уже созрел. Достать?
     - Берегись, - сказал назорей, - лучше выкурим их.
     - Слишком долго; и мед будет пахнуть дымом. А вот что: я разложу костер
под этим спуском.
     - Зачем костер так далеко от роя?
     - Чтобы пчелы не гнались за мною до самой Тимнаты. Увидишь.
     Они стояли над обрывом; Нехуштан соскользнул в  ложбину и стал собирать
сухие прутья. Элиноар спустилась за ним помогать. Он сказал ей:
     - Ты нарви свежих веток, госпожа: тогда будет больше дыму.
     Самсон  уселся над обрывом, смотрел  и не вмешивался.  Мальчик разложил
хворост  грядкой, шагов в десять длиною; сверху насыпал  тонкий слой зеленых
веток и велел девушке:
     -  Теперь  пойди, сядь  рядом с  Самсоном  только сбрось мне раньше его
огниво и кремень.
     Он поджег костер с обоих концов,  убедился, что хворост будет гореть, и
пошел  к скелету.  Сначала шел быстро;  но в  нескольких шагах  от пчелиного
жилья остановился и замер. К нему подлетел небольшой отряд пчел на разведку;
он  стоял,  не шевелясь. Они вились  вокруг его головы. Вдруг  он сделал шаг
вперед, и опять застыл. Пчелы метнулись прочь, но сейчас же опять вернулись,
и их  уже  было  много больше.  Через минуту Нехуштан опять  шагнул, и опять
замер; потом опять и опять. Теперь он был уже в густой туче темно-золотистых
точек; со всех сторон ложбины слетались на тревогу новые пчелы; раздраженное
жужжание внятно доносилось до Самсона и Элиноар.
     -  Они  его  заедят, -  тревожно  шепнула  девушка,  прижимаясь  к руке
Самсона. Он не ответил, но видно было, что и он неспокоен.
     Нехуштан уже стоял у  самой падали. Сквозь пчелиную  завесу видно было,
как он сразу нагнулся,  резким  движением, точно переломился пополам.  Вдруг
жужжание стало еще громче, как шум речки; рой  сгустился в одну массу, потом
подался и  разделился.  Они опять увидели  мальчика:  он уже  стоял лицом  к
обрыву, бледный, с  закушенной губою; руки его  с ношей были  высоко подняты
над головою; пчелы вились теперь над  этой ношей, облепив ее со всех сторон,
но видно было, что ни одна из них не касалась его пальцев, рук, лица. Тем же
порядком, по шагу в  минуту,  он  подвигался  обратно. Часть  пчел  ринулась
назад, к улью, считать убытки, но  остальные провожали грабителя. Он уже был
в десяти шагах  от  костра; сухие прутья трещали в ярком огне, а от  влажных
веток  высоко  подымался  дым.  Вдруг  он  нагнулся  к  земле,  разбежался и
перескочил  через огонь;  как за падучей  звездою, растянулся  за  ним хвост
отпадающих  пчел.  По ту сторону  костра он спокойно осмотрел свою  добычу и
вскарабкался  на  обрыв.  Пчелы,  растерянные,  в беспорядке  возвращались к
ограбленному своему дому.
     Элиноар захлопала в ладоши:
     -  Кто ты -  сам Вельзевул  или сын его?  спросила она, обирая  пахучие
соты; почистив, она их завернула в свою белую накидку.
     Нехуштан, все еще бледный, неловко вертел шеей и потирал затылок.
     -  Укусила  одна, -  сказал он плаксиво, - в самое последнее мгновение,
когда я побежал к огню.
     На   обратном   пути  Элиноар   была  страшно   возбуждена;  все  время
разговаривала  с Нехуштаном, расхваливая каждую подробность его подвига,  но
он только робел и отмалчивался.
     Она оставила его, наконец,  в покое; несколько минут молчала, спускаясь
вприпрыжку; потом вдруг обратилась к Самсону:
     -  Таиш...  ты не  сердишься, что я  тебя так называю? Я  привыкла.  Он
кивнул головою.
     -  Таиш, сегодня  на пиру задай нашим  юношам загадку. Знаешь какую? Ты
сам это раньше сказал:
     "Из свирепого вышло сладкое".
     - Про филистимлян?
     - О, нет! Про пантеру и этот мед. Ни за что не разгадают! Самсон развел
руками в некотором смущении.
     - Пока тут мои родители, - сказал он, непристойно мне задавать загадки.
- Он хотел было объяснить ей настоящую причину, рассказать о назорействе, но
передумал и нашел  другое толкование: - У Дана не принято сыну  шутить перед
отцом и матерью.
     Она помолчала.
     - Жаль,  - заговорила  она опять. - Я столько слышала о  том,  какой ты
забавник  на пиру.  Думала эти  семь  дней  тоже  повеселиться.  У  нас  так
скучно... А  твои  родители останутся в  Тимнате до  самого  конца свадебных
праздников?
     - Останутся сколько захотят, - сказал  он коротко. Она опять помолчала;
потом спросила о другом:
     - Кто такой этот торговец, бен-Шуни, который  пришел  с вами из Цоры? Я
его  знаю  - мы  с Семадар его  встретили когда-то на  этой самой  дороге. Я
раньше  думала,  что  он  старший слуга; но он у твоих  родителей,  видно, в
большом почете - особенно у твоей матери.
     Самсон проворчал:
     - Не у меня.
     Элиноар ничего не ответила; и они уже были в виду первых домов Тимнаты.
     -  Прощай,  - сказала она,  останавливаясь, - я  проберусь  домой среди
виноградников,  а то конца не будет  расспросам,  куда ходила. - И, краснея,
она спросила шопотом: - Ты больше не сердишься, Таиш?
     Самсон сердечно рассмеялся:
     - Мы  еще будем  большими  друзьями,  Элиноар, - сказал он, гладя ее по
головке.
     -  Будем! -  ответила  она  особенным низким  голосом,  которого  он не
заметил, потому что, в конце концов, ему было не до нее.
     Когда она скрылась  в  пыльной зелени, Нехуштан пошел с  ним рядом; его
затылок сильно распух, и вообще он казался не в духе.
     - Вырастет хорошей девушкой, - сказал Самсон, говоря сам с собою.
     Мальчик пробормотал: "Вырастет ехидна", но Самсон не расслышал.
     Уйдя далеко за виноградники, Элиноар вдруг бросилась  лицом на тропинку
и горько заплакала, царапая руками пыльную жесткую глину.

Глава XI. ЭЛИНОАР ЗА РАБОТОЙ

     Так  случилось,  что  Самсон  в  тот  вечер  задал филистимским  юношам
знаменитую загадку,  с которой начался новый и кровавый поворот в отношениях
между двумя народами покорителями Ханаана.
     Обряд венчания  кончился. Самсон сидел на пиру  чинно, мало ел и ничего
не   пил;  Семадар,   разносившая  вино,  ни  разу   не  подала   ему  кубка
предусмотрительный  Махбонай  бен-Шуни, как-то  незаметно  взявший  на  себя
должность главного распорядителя, предупредил и  ее,  и Бергама, и важнейших
из гостей, что таков, будто бы, обычай Цоры - сыну не  полагается бражничать
в  присутствии родителей. Но к  концу обеда  его  приятели,  охмелев,  стали
вызывать жениха.
     - Мало ли какие в Цоре обычаи! - крикнул один.
     -  В Цоре,  видно, есть и  такой обычай капать  похлебкой  на платье! -
закричал  сквозь  икоту   другой,  совсем   пьяный,   указывая   пальцем  на
забрызганную рубашку одного  из шакалов; но Ахтур, сидевший  рядом,  стиснул
его локоть и сказал: "Молчи".
     - А у нас свой обычай, - заявил третий, жених должен знать, что это его
праздник, а не наш. Песню, Та... виноват: песню, Самсон!
     - Иначе не выпустим тебя из-за стола!
     - Смотри:  уже  темнеет  - а мы тебя не отпустим к невесте! И с хохотом
они его окружили, требуя хором:
     - Спой песню!
     Ахтур, перегнувшись через стол, шепнул Самсону:
     - Скажи  им  что-нибудь,  а  то  не  отвяжешься.  В  это  время  Самсон
почувствовал, что  на него смотрят. Он поднял глаза и встретился  взглядом с
Элиноар, и она незаметно кивнула, указывая  на плошку с остатками меда перед
его  местом. Самсон пожал  плечами,  засмеялся  и  загремел, покрывая пьяную
разноголосицу:
     - Петь не буду; но если хотите биться об заклад, то это можно.
     Они захлопали в ладоши, замахали руками и шапками.
     - Я вам задам загадку, - провозгласил Самсон,
     - и даю вам семь дней пира, чтобы ее отгадать.
     - А зак... заклад? - спросил кто-то икающий.  Самсон посмотрел на него:
это был тот  самый гость, которому не понравилось, как цоране едят похлебку.
Он расхохотался и крикнул:
     -  Тридцать  плащей  из  лучшего расшитого  шелку:  будет  мне  во  что
переодеть моих неряхшакалов после этого праздника!
     И среди полустихшего гама он задал им свою загадку:
     - От могучего осталось сладкое; от пожирателя
     - лакомство.
     Потом он шутя растолкал пьяную, восторженно оравшую толпу, подхватил на
руки Семадар и унес ее в быстро темневшие сумерки.
     * * *
     Всю ночь  напролет  бушевало  в Тимнате  веселье;  и пьяные,  и трезвые
наперебой кричали, пели,  бранились,  мирились и  плясали;  даже Ацлельпони,
даже Маной, хотя упираясь, приняли участие в большом хороводе, не вполне уже
сознавая, что  с ними делают - потому что их тоже  заставили выпить  немало.
Вообще никто - ни пьяный,  ни трезвый не знали точно,  что с ним происходит.
Одна только Элиноар знала ясно, что делает.
     Она  подошла к  левиту  Махбонаю,  когда, после пира, он сидел  один за
опустевшим  столом  и  машинально  взвешивал   на   ладони  тяжелое  серебро
бергамовых чаш.
     - Домоправитель, - шепнула ему Элиноар, у меня к тебе дело.
     Он  встрепенулся,  отодвинул  кубок  как  можно  дальше от  себя, точно
устраняя возможное подозрение, и хотя нетвердым языком,  но с обычным  своим
красноречием  выразил  готовность  посвятить  свои  лучшие  силы  исполнению
желаний высокородной девицы.
     - Это не от  меня, - сказала она, - это  от Самсона.  Он стесняется,  и
просил  меня  намекнуть  тебе  осторожно:  нельзя  ли  ускорить  отъезд  его
родителей?  Ты  видишь:  он  при  них как  связанный, и в  конце  концов это
приведет к неприятностям.  Наша молодежь  его знает не со вчерашнего дня,  и
долго разыгрывать смиренника ему не дадут.
     - Понимаю, - сосредоточенно сказал Махбонай, поглаживая бороду,  - но -
как я могу?
     -Ты  можешь. Самсон говорит:  бен-Шуни  мудрейший  из  людей;  мать моя
слушается его, как овечка пастуха, а отец мой идет за матерью.
     - Гм... - сказал Махбонай. - Пожалуй, так было бы лучше...
     Позже, в темном  углу  сада, Элиноар увидела под  деревом силуэт юноши,
сидевшего с опущенной головой.  Она присела  рядом и  положила ему  руку  на
руку.
     - О чем ты грустишь, Ягир?
     Он не ответил; но она  уже  знала, о чем он молчит. Карни,  сестра его,
плачет в эту ночь, душа свои рыдания в покрывалах; Самсон, в котором был для
него весь смысл и вкус  жизни, оттолкнул  его и нашел другого  любимца: Ягир
никому не нужен,
     Ягир отверженец, как его  бедная сестра, - одинодинешенек среди  толпы;
всем чужой на свете...
     -  И я  чужая,  -  шепнула  ему девушка,  почти щекоча его ухо горячими
губами, - я ненавижу филистимлян; моя мать туземка. Зачем он пришел к  этому
чванному  племени? Они  смеются  над ним про  себя,  а  над  его  товарищами
вслух...
     - Не посмеют, - сказал он запальчиво.
     -  Разве  ты  не слышал?  Вы  не  так  едите, не  так  сидите,  не  так
говорите...  О, я  разносила  блюда,  я все  слышала. Один сказал: "Это  его
воины?  Похожи на наших водовозов". Другой сказал: "У меня развязался шнурок
на ноге  - не  позвать ли кого-нибудь из воевод могучего  Дана, чтобы он мне
стянул ремешки сапога?" Третий... О, я их знаю! Так они всю жизнь издевались
над  моей  матерью,  так будут издеваться всю  жизнь надо мною -  а теперь и
Самсон у них в клетке, и скоро они начнут дразнить и его - через решетку.
     - Я скажу это завтра Самсону, - ответил Ягир, дрожа всем телом.
     -  Ему не  до тебя...  Как ты дрожишь! -  и  она обвила его руками;  он
повернулся  к  ней, встретился с нею  губами -  но в  это  мгновение Элиноар
вскочила и убежала, шепнув:
     - Нас увидят...
     По лужайке,  притоптывая,  несся,  выкрикивая  дерзкую свадебную песню,
пьяный хоровод. В хороводе был Ахтур: Элиноар отделила его  от соседа сзади,
крепко уцепилась за его руку и пошла, танцуя, за ним. Когда песня докатилась
до припева,  хоровод  распался: попарно, все повернулись лицом друг к другу,
сцепились в  четыре руки пальцами за пальцы, откинулись  назад  во всю длину
рук  и  вихрем закружились  на  месте. Элиноар,  кружась, неприметно увлекла
Ахтура в тень под деревьями. Он звонко выкрикивал непристойные слова припева
- вдруг она расхохоталась так резко, что он осекся.
     - Как тебе весело на свадьбе - твоей возлюбленной, Ахтур! - сказала она
сквозь смех.
     Он  был  не настолько пьян, чтобы путать  слова, - но все-таки пьян. Он
ухмыльнулся и ответил:
     - Во-первых, Таиш мой друг.
     - А во-вторых?
     - Свадьба не похороны; Семадар еще жива и я еще не умер.
     -  Если бы  Таиш тебя слышал, он бы  раздавил  тебе  голову между двумя
пальцами, как пустой орех.
     - Красавица! ты  преувеличиваешь  и  силу  его пальцев, и  пустоту этой
скорлупы...
     - Отчего же вы все его боитесь?
     - Боимся? Где ты это заметила?
     - Сегодня вечером. Он всем вам плюнул в глаза, а вы захлопали в ладоши.
     - Как? когда?
     - Его загадка!
     - Загадка? Что в этой загадке?  Элиноар повернулась, как будто уходя, и
крикнула ему презрительно:
     - Если ты не трус, Ахтур, то ты глуп. Со дня, когда прибыли сюда первые
наши деды, еще никто не бросал в лицо филистимской молодежи таких насмешек.
     - Стой, - сказал он повелительно. - Я должен знать, в чем дело.
     - Спроси  Семадар - если он тебе еще не запретил говорить с нею: спроси
ее - она тебе объяснит.
     Ахтур хотел удержать ее, но она уже исчезла в дверях бергамова дома. Ее
ночная работа была кончена; оставалось утро.
     Утром  рано,  по обычаю,  новобрачная  одна  проскользнула  в  домашнюю
божницу. Там на.  маленьком алтаре уже стояли  наготове три  чаши: с  вином,
елеем и  козьим молоком. Перед алтарем, среди пенатов,