искусно выточенных из
слоновой  кости, возвышался  белый  мраморный  эфод, той  же  формы,  что  в
молельне у жены Маноя, только голый, без украшений. Семадар  поставила перед
ним три чаши, омочила в них пальцы,  окропила темя символа; стала на колени,
закрыла  склоненное лицо  покрывалом  и зашептала  молитву,  которой,  целую
неделю до свадьбы,  обучала ее  наедине повивальная  бабка. Молитва была  на
непонятном ей наречии островных ее дедов; но она знала содержание, и ей было
неловко, жутко - и немного смешно.
     Кончив, она вскочила, отряхнулась - и увидела на пороге Элиноар. Сестры
никогда не были дружны,  особенно в последнее время; но сегодня Семадар была
очень счастлива.  Она  протянула  к девушке  руки,  привлекла  ее к  себе  и
поцеловала. Элиноар шепнула:
     - Знаешь, мы с Самсоном помирились, и теперь будем друзьями.
     - О! - ответила Семадар, - я рада. И тут же на пороге божницы, они сели
рядом  на ступеньке  и зашептали;  Элиноар  иногда  тихонько  взвизгивала  и
отворачивалась,  -  и когда  отворачивалась,  больно  закусывала  губу, -  а
новобрачная краснела и закрывалась рукою - но обе все время хохотали.
     - Только зачем они так шумели  в саду?  спросила Семадар. - Я все время
слышала  голос  Ахтура:  как нарочно, он пел  такие  ужасные вещи  под самым
окном...
     Элиноар вдруг стала серьезна.
     - Бедный Ахтур, - сказала она. - Это он старался перекричать свое горе.
На него больно было смотреть.
     Семадар, однако, была  слишком полна  своим счастьем для  жалости.  Она
оттопырила губки:
     -  Пусть  потоскует. Ему  полезно,  а  то  он чересчур  гордится  своей
красотою. Самсон лучше его.
     Элиноар покачала головою.
     - Будь  с  ним ласкова,  сестра, - сказала она  настойчиво.  -  Он друг
Самсону - единственный во всей Тимнате, кто ему действительно друг.  Не надо
их ссорить.  Если ты резко переменишься к Ахтуру, он подумает,  что тебе так
велено, и обидится на Самсона.
     - Самсон не боится соперников, - беззаботно ответила  Семадар,  - Ахтур
это знает. Хорошо: нарочно, чтобы он не вообразил себя опасным, я буду с ним
танцевать и говорить по-прежнему хоть наедине, мне все равно.
     Сестра погрозила ей пальцем:
     - Только не разболтай ему загадку.
     - Какую загадку?
     - Разве ты не слышала, как они в конце обеда бились об заклад?
     - Я не обратила внимания. Какой заклад?
     - О, пустяки - не то плащ, не  то шапка. Неужели Самсон  потом тебе  не
рассказал?
     - Мы почти не говорили, - ответила Семадар простодушно.
     Элиноар отвернулась, закусив губу; но сейчас же взяла себя в руки.
     - А загадка - о тебе, - продолжала она. Только не говори Самсону, что я
тебе рассказала, - иначе конец нашему примирению.
     В ее передаче, дело было так. Прошлую  ночь ей не спалось: на заре  она
вышла  из дому, встретила Таиша -  он был с Нехуштаном - и  пошла с ним. Тут
они и помирились, по дороге.  И  он ей сказал, что свадьба эта - символ мира
навеки между филистимлянами и  Даном; что Семадар  - самый сладкий  изо всех
плодов  Ханаана; что  доныне  его племя,  и все  родные  ему колена, считали
филистимлян   жестокими  врагами,  "пожирателями",  но  теперь  это   прошло
навсегда:  вражда  забыта,  осталась  только  сладость. Семадар  была  очень
польщена; ей  никогда не приходило в голову, что Самсон умеет говорить такие
милые вещи. Она опять поцеловала сестру, и обе ушли спать - обе довольные.

Глава XII. В ЧУЖОМ РАЮ

     Первые дни Самсон жил  в  тумане  счастья. В конце концов, несмотря  на
дружбу с Ахтуром и  приятелями  Ахтура,  до сих  пор его жизнь  протекала  в
первобытной, грубоватой обстановке охоты, набегов,  иногда полевой  возни  в
Цоре,  попоек и  похождений с рабынями блудницы Дергето  в Тимнате.  От  той
утонченности, от изящества, которые смутно  влекли его к филистимской среде,
он до сих пор по-настоящему знал только внешнюю, нижнюю сторону; да еще знал
и любил их беззаботность,  легкость их быта и взгляда на жизнь, по сравнению
с которыми все обычаи Дана казались законами  темницы. Но теперь он проводил
почти все  время наедине с правнучкой длинного ряда  князей и сановников,  и
через  нее дышал истинным воздухом дворцов,  морских просторов, тысячелетних
преданий. Он держал ее в руках осторожно, с трепетом, как простолюдин тонкую
хрупкую вазу; слушал ее, как слушают  соловья, и  боялся  спугнуть ее резким
жестом или словом.  Он почти всегда молчал; сидел у  ее ног на полу  или, во
время прогулок, на земле, бережно проводил пальцами по  ее маленьким ногам и
вставлял  только те  замечания, какие нужны были,  чтобы еще подстрекнуть ее
сверкающую разговорчивость.
     Она знала Газу и Аскалон, куда  возил ее отец на большие праздники. Она
рассказывала Самсону о  тамошней  роскоши,  о мраморных  залах,  о золоченых
престолах саранов,  о блестящих панцырях и звонком вооружении  их гвардии, о
ристалищах, где молодые красавцы на колесницах гнали перед собою по два и по
четыре одноцветных  коня; о пирах,  где  мужчины и женщины ели и пили рядом,
целая сотня гостей и больше, а двенадцать рабов сразу, в один лад, играли на
флейтах  и  лютнях,  и  филистимские и заморские девушки танцевали почти без
покрывал.  Она  умела  передавать  это  все  ярко и живо -  или, может быть,
голодное воображение дикаря дорисовывало. Самое сильное впечатление произвел
на  Самсона рассказ о храмовом празднике в Газе: как на площади перед храмом
стояли тысячи юношей и тысячи девушек, все в одинаковой белой одежде, все на
одном  расстоянии  друг  от  друга; застыли  как  каменные,  среди  молчания
несметной толпы, и  вонзили глаза в начальника пляски,  стоявшего на ступени
храма; и  вдруг он поднял  руку и  тысячи юношей и тысячи  девушек, как один
человек, в одно и то же мгновение  подняли руки, изогнулись, ступили вправо,
ступили влево, обернувшись вокруг самих себя - как  один человек! Ничто в ее
рассказах не потрясло Самсона, как  эта картина, не дало ему такого ощущения
могущества  и  накопленной  соборной  мудрости.  Он  заставил  ее  повторить
описание несколько раз и сказал ей:
     - Я должен это увидеть; мы пойдем с тобой в Газу на будущий праздник.
     Она ему рассказывала сказки, слышанные от нянек, от отца,  от аввейки -
матери  Элиноар.  У  Ацлельпони в божнице  тоже было много  богов; но даниты
молились, когда нужно было молиться,  а в обыденной  жизни, занятые суровыми
делами пашни, стада,  ссор и нищеты, мало  думали о  невидимом.  Для Семадар
весь мир  был  полон существ, которые не  любят  показываться людям. На заре
малютки  цафриры,  двенадцать  мальчиков  и  двенадцать  девочек  в  розовых
рубашках, открывают  ворота  солнцу  и  подают  знак  жаворонкам,  что  пора
начинать  песню.  В  полдень,  когда все  замерло  и  даже  кузнечикам  лень
стрекотать, ты  слышишь иногда в поле протяжный вздох издалека, это Загарур,
похожий  на золотую ящерицу, купается в  тепле и  выражает  свою  радость. В
сумерки,  в оливковой роще, неясные  тени перебегают от дерева к дереву: это
Целан ищет  себе новую невесту на  ночь; он недобрый, особенно опасен зимою,
но его царство короткое, как сумерки. Ночью заросли, речки и холмы во власти
красавиц-лилит.  У лесной  лилиты глаза светятся и  не  мигают; она сидит на
дереве, и по глазам ее принимают иногда за филина. Речная лилита рождается с
первым  дождем  и умирает весною, когда  ручьи  пересыхают.  Горная катается
верхом на  котятах пантеры; у ее  мужа  козлиные ноги и рожки,  он играет на
дудке,  и  зовут  его  Сеир.  А в  болоте живет Алука,  веселый  чертенок  с
хвостиком, похожим  на  пиявку;  он на  все  руки мастер, он  и  мужчина,  и
женщина,  посылает лихорадку  и лечит от лихорадки - в зависимости  от того,
понравился ты ему или  рассердил его. Если ночью тебе  снится страшное - это
Кацрит-коротышка, тело жирного кота и морда  обезьяны, свернулся калачиком у
тебя на груди и дышит тебе в ноздри. Если проснешься и услышишь в саду тихий
свист - не  выходи: это Агра, самая прекрасная и самая злая из ночных цариц,
пляшет в одиночку между грядок и никогда не простит,  что  ей помешали; сама
мстить не станет,  но нашлет на тебя своих холопьев  -  рогатого, лохматого,
одноглазого Мерири, который сосет человечью кровь, или вертлявого Темалиона,
который напустит тебе мелких чертенят во все члены тела, так что руки, ноги,
даже уши начнут сами собою дергаться, а изо рта пойдет  пена. Гром  и молнию
делает  Ариэль; зоркие люди видели его среди туч, но о том, каков он с виду,
мнения разнятся.  А  когда  заладит  дуть  несколько дней  удушливый горячий
хамсин  - это  расчихался  Решеф, великан  из пустыни, что лежит за  Соленым
морем; а если волны выбросили на морской берег Рагаб, водяное чудо, которого
боится даже древняя филистимская богиня акула...
     Иногда, смеясь и  ласкаясь, она его учила  хорошим манерам. Мясо нельзя
хватать  обеими  руками: надо взять его  за  косточку одной рукой,  откусить
небольшой кусочек, и, пока его  жуешь, положи остальное  на тарелку и спрячь
руки под  стол. Когда пьешь вино или  похлебку,  не ныряй головой к  сосуду:
подыми  кубок  или плошку на уровень  губ и опусти  обратно  между глотками.
Когда говоришь с дамой или стариком,  не сиди, раздвинув колена;  не начинай
речи со слова "я"; и когда обнимаешь тоненькую девушку, помни, что ты силач,
и не души ее больше, чем надо.
     Самсон скалил зубы  и проделывал  все, как она  учила.  В  награду  она
иногда играла для него на трехструнной лютне или пела песни.
     Одна песня:
     "Мой милый  уплыл на лодках далеко и бросил  в  белую пену два поцелуя:
один для его матери, второй для меня... Старая свекровь моя, на что тебе его
ласка? Ты целовала его еще в  колыбели.  Отдай мне твою  долю:  у  меня тоже
скоро будет колыбель". Другая:
     "На Великом  острове есть  высокая гора, в горе пещера, и в пещере  был
когда-то великан. Голова его и корона  были из золота, грудь и плечи медные,
а ноги - рыхлая глина.
     На  Великом  острове есть высокая гора, в горе рыбак;  ничего у него не
было, кроме серебряного кубка.
     Рухнул великан; крыса, лисица и  филин правят во дворце могучих  царей;
на Великом острове пируют морские воры; Троя сгорела; под волнами
     Соленого озера захлебнулись порфироносные владыки Гоморры.
     Но серебряный  кубок  рыбака волны выплеснули на  мой берег; и сегодня,
как тогда, я целую край его, когда пью вино".
     Еще одна:
     "Я  люблю  тебя, милый,  когда  ты  со мною; когда ты уйдешь  на войну,
другое ложе услышит мой шепот. Но я верна тебе, вечно тебе.
     Так,  в часы прилива,  море плещет навстречу  луне.  Настанут безлунные
ночи, и покажется звездам,  будто для них  вздымается  морская грудь. Глупые
звезды! Светит ли месяц, скрылся ли месяц - но прилив от него, и к нему".
     Хорошо было Самсону в те дни.
     Перед вечером, когда  спадала жара, снова начинался пир. Теперь уже ему
некого было  стесняться:  отец и мать, через день  после свадьбы,  вернулись
обратно в Цору, причем  Маной был явно доволен,  что наконец  может уйти,  а
Махбонай бен-Шуни, уходя с  ними вместе, зачем-то подмигнул Самсону. Шакалам
он велел  остаться,  хотя  предпочел  бы их тоже услать  домой: филистимская
молодежь  вызвала их на  состязания в беге, борьбе и метании камней.  Но для
них  все,  что  делал  Самсон,  было свято; они  без  расспросов,  просто  и
почтительно приняли  на  веру, что назорей в  Цоре может пить вино  и носить
филистимскую шапку  в Тимнате. Сами они тоже много пили  и  пели - пели свои
песни, по  просьбе  Ахтура; впрочем, пели  они только  в  первые дни;  потом
перестали.  Самсон,  оглушенный  своим  счастьем,  не заметил  перемены.  Не
обратил он внимания  и на то, что теперь его шакалы уже не сидели за столами
вперемежку  с филистимскими  юношами,  а  садились кучками, поближе  друг  к
другу.
     Прислуживал ему Нехуштан: чистил платье, натирал  воском ремешки обуви.
Как  заботливый начальник,  Самсон  его каждое  утро спрашивал,  довольны ли
шакалы пищей, постелью и обращением. В первые дни мальчик отвечал:
     "О, очень довольны!" - а потом стал коротко отзываться: да.
     Однажды Самсон сказал ему:
     - Это хорошо, что вы поживете среди филистимлян.  Они наши соседи; надо
знать друг друга - тогда не будет вражды среди людей.
     Нехуштан помолчал, потом ответил:
     -  Про людей  я мало знаю; я пастух,  больше знаю про зверей. У  зверей
иначе.
     - Как так иначе?
     - Черный пес и рыжий пес не грызутся, покуда каждый из  них  при  своем
стаде; сведи их - полетят клочья.
     Самсон поднял голову, всмотрелся, хотел о  чемто спросить; но  из  сада
послышалась лютня, и он ушел в сад, и забыл.
     Однажды,  в самый  полдень, тесть  его Бергам  зазвал  его  к себе  для
каких-то деловых разговоров. По филистимскому праву, имущество  невесты,  на
случай вдовства или развода, оставалось ее собственностью - или, может быть,
наоборот:
     Самсон  слушал рассеянно, его тянуло к Семадар. Битый час  объяснял ему
что-то  Бергам,  а  Самсон кивал  головой  и соглашался. Бергам прочитал ему
целый  трактат  о  разных формулах, при  помощи которых муж,  по закону Пяти
городов, может  расторгнуть брачный союз; формулы  были,  по  большей части,
простые и короткие; Самсон усмехнулся и сказал:
     - Мне это все не понадобится.
     Тесть ответил поучительно:
     - Знание, сын мой, подобно богатству. Богатый ест не больше бедного; но
приятно и почетно иметь запасы, хотя бы они тебе никогда не понадобились.
     Эта  мысль  Самсону понравилась, как новый урок из тайн высокоразвитого
быта; но ему все-таки хотелось скорее вернуться к жене.
     Когда он, наконец,  освободился и пошел искать ее в  саду,  на  крыльце
встретилась  ему  Элиноар.  На  вопрос, где  Семадар,  она  почему-то  очень
смутилась,  замялась, оглянулась в сторону беседки, стоявшей за сухим прудом
среди кольца пальм, и наконец ответила:
     - Я... я не знаю.
     Он  пошел к беседке и  еще  издали увидел Семадар и Ахтура.  Они сидели
рядом на скамье; Семадар махнула ему шарфом,  вскочила и побежала навстречу.
Самсон  рассмеялся,  поняв смущение Элиноар:  глупая девочка думает,  что он
ревнив.  Он  любил Ахтура  по-прежнему,  хотя они  теперь, конечно, почти не
встречались наедине; Ахтур должен  остаться и его другом, и другом его жены.
Он посадил Семадар себе на плечо - она заняла почти только полплеча  его - и
так подошел к беседке. Ахтур ожидал их стоя.
     - Как живешь, приятель? - весело крикнул Самсон.  - За перезвоном струн
ее лютни я, кажется, забыл твой голос.
     Он ожидал, что Ахтур,  как  обычно, откликнется  какой-нибудь  любезной
шуткой: у него был  всегда на все готовый и приятный ответ. Но Ахтур ответил
как-то странно, не по-своему:
     - Только ли голос мой ты забыл, Самсон назорей?
     - Самсон? Назорей? Это что за имена? Ты звал меня Таиш.
     -  Забывчивость  -  прилипчивая болезнь, сказал  Ахтур. - Но я  не хочу
мешать  вашим  секретам; мы  увидимся позже, на состязании... где твои юноши
покажут нам,  изнеженным потомкам некогда могучего народа, образцы истинного
мужества.
     Он раскланялся и ушел. Самсон спустил Семадар на землю и спросил:
     - Что с ним сегодня? Она, смеясь, защебетала:
     - Он и со мною был какой-то странный. Выспрашивал... - Она не докончила
и  перебила сама себя: - Это  он завидует твоему счастью, что тебе досталась
такая жемчужина:  я. Нет,  еще лучше: знаешь, что  значит  "Семадар"?  Это -
зеленый брильянт, самый редкий из драгоценных камней, вот я какая!
     Самсон ответил с глубокой уверенностью:
     -  Сами  боги мне завидуют; все боги  - твой, мой, боги Сидона, Моава и
Египта.
     -  Но  они  завидуют  молча,  не  приходят  ко мне  наводить  тоску,  -
отозвалась она с надутыми губками.  - Я его  ненавижу. Или  нет: он все-таки
хороший,  я его люблю. Я его люблю в десять раз  больше, чем тебя:  он бы не
оставил меня на целый день для беседы с моим отцом.
     Самсон рассмеялся:
     - Твой отец поучал меня, как быть, когда мы с тобою захотим развестись.
Это очень  просто: кажется,  достаточно  мне сказать при свидетелях,  как ты
только что сказала: "Я ее ненавижу". Будь это на несколько дней раньше, я бы
ушел от него  посредине  разговора; но кто  меня учил вежливым манерам? Кто?
Угадай!
     Она сидела у него на руках, почти незаметная  между его огромной грудью
и коленями, расплетая и заплетая его косицы. Она отрезала:
     - Не умею отгадывать... Ах,  да:  что это за трудную загадку ты загадал
им всем в день нашей свадьбы?
     - А ты меня не выдашь? Она лукаво ответила:
     - Не выдам... если  до  сих пор не выдала, и сама захлопала в ладоши от
хитрости своего ответа.
     Он объяснил:
     -  Это про пантеру и  мед. Я убил пантеру, а в  ее скелете пчелы вывели
соты. Пусть попробуют разгадать.
     Она покачала головой:
     - Ты лжешь, Самсон. - Но после беседы с Ахтуром совесть ее была немного
нечиста, и ей не хотелось больше говорить именно об этом.
     -  Я целый  век  не  вышивала, - воскликнула  она, -  ты из меня сделал
ленивицу. Идем в мою комнату - будешь держать мои цветные шелка? Или хочешь,
- я научу тебя вышивать?
     Самсон пошел  за нею; выставил  торчком оба больших пальца,  на которые
она  надела  шелковые  мотки; потом взял в огромные свои лапы иголку  и стал
терпеливо прокалывать шерстяную  ткань:  правой  рукой  втыкал  иглу,  левой
вытаскивал ее  за  острие  с  обратной стороны и  при этом слегка  пыхтел; а
Семадар хохотала и называла его женским именем - Самсонитой.
     САМСОН НАЗОРЕЙ - часть 2 из 3

Глава XIII. СОСЕДИ БЕЗ МЕЖИ

     Отрезвлению Самсона  положили  начало  состязания между его шакалами  и
филистимской  молодежью. Он  и раньше знал, что  даниты  -  не  чета здешним
юношам, которых обучали этим играм с  самого  детства;  но хотел,  чтобы его
сподвижники  поучились   и  присмотрелись.   Насмешек  он  не  ожидал,  зная
филистимский   обычай:  после   состязания  победивший   должен  был  обнять
побежденного.
     Тут оказалось,  однако, по-иному.  Первый  день состязались в бегах. На
шакалов  Самсона жалко было  смотреть. Немногие  из них, особенно Ягир,  еще
кое-как постояли за  себя  на коротком  расстоянии; и  тут  Самсона  впервые
поразило,  что  данитам,  даже когда они побеждали,  никто, кроме  Ахтура  и
бергамовой семьи,  не рукоплескал.  Но  когда  начался  большой  бег  вокруг
городской  стены,  от  южных  ворот  мимо  северных  и  дальше до  южных,  о
рукоплесканиях  данитам не могло быть речи. Самсон  предупредил  своих,  что
надо  беречь силы;  но для  них это было  ново, они волновались и не  знали,
какую  взять  меру.  С  самого  начала они понеслись, делая длинные  шаги  и
размахивая  руками. Филистимляне  прижали  руки  к  груди  и  пошли  как  на
прогулку, без усилия, почти обыкновенным  ходом. Еще  прежде, чем обе группы
скрылись за поворотом  стены,  было ясно, что данитов позорно побьют.  Уже у
северных  ворот  они  спотыкались и задыхались,  и  туземное  простонародье,
глазевшее  там со  стены,  встретило их  -  зная, по-видимому, о  настроении
господ   города  -  свистом,  мяуканьем,  ругательствами.  К  южным  воротам
филистимляне пришли как один, стройной цепью, грудь  в  грудь - на  этот раз
они друг с другом не хотели состязаться, и Самсон понял умысел и нахмурился;
шакалы приплелись много позже, поодиночке, потные, грязные, противные себе и
зрителю.  Филистимлян  встретили овацией;  на  подбегавших  данитов смотрели
молча или перебрасывались негромкими замечаниями - настолько негромкими, что
Самсон, хотя догадывался об их содержании, не мог их расслышать.
     Тем не менее, ему еще  не пришло в голову обидеться.  Соблюдая правила,
он громко  поздравил победителей; потом велел  своим  растрепанным товарищам
выстроиться  и тут же, перед  всей  толпою, спокойно произнес им назидание -
учиться  у  филистимлянских гимнасто