, отводить роль и
себе. Сказки изменили свой характер: я не любил фей, они набили мне оскомину в
жизни; волшебство вытеснили подвиги. Я сделался героем. Я махнул рукой на свои
чары; теперь речь шла не о том, чтобы пленять, а о том, чтобы самоутвердиться.
Семью свою я отринул: Карлимами и Анн-Мари были изгнаны из моих вымыслов.
Пресытившись жестами и позами, я совершал в мечтах подлинные поступки. Я
создавал воображением мир страхов и смерти - мир "Сверчка", "Ну и ну!", Поля
д'Ивуа; нужду и труд, о которых я не имел понятия, я заменил опасностью. Но у
меня и в мыслях не было подвергать сомнению установленный миропорядок.
Уверенный, что живу в лучшем из миров, я видел свое назначение в том, чтобы
избавить его от злоумышленников. Сыщик и линчеватель, я каждый вечер обрекал в
жертву целую шайку бандитов. Ни карательные экспедиции, ни превентивные войны
меня не прельщали; я убивал

не во гневе, не ради потехи - я спасал от смерти невинных девушек. Эти хрупкие
создания были мне необходимы, они взывали ко мне. Само собой, они не могли
рассчитывать на мою помощь, ибо меня не знали. Но я подвергал их таким
чудовищным опасностям, что вызволить их мог только один человек - я сам. Когда
янычары взмахивали своими кривыми саблями, по пустыне прокатывался стон и скалы
шептали пескам: "А здесь кого-то не хватает! Мы говорим о Сартре". В ту же
секунду я появлялся из-за ширмы и рубил головы направо и налево, я рождался на
свет в потоках крови. О счастье булата! Я чувствовал себя на своем месте.
    Но я рождался, чтобы умереть: спасенная девушка бросалась в объятия своего
отца, маркграфа, а я удалялся - мне оставалось либо вновь сделаться лишним, либо
искать новых убийц. Я находил. Поборник установленного порядка, я видел
оправдание своего бытия в постоянных беспорядках. Задушив зло, я умирал вместе с
ним и воскресал, когда оно воскресало, - я был анархистом-законником.
    Мои кровавые благодеяния никак не обнаруживали себя в повседневной жизни. Я
оставался угодливым и прилежным - отвыкнуть от добродетели не так-то легко. Но
каждый вечер, едва дождавшись конца дневного паясничанья, я мчался в детскую и,
отбарабанив молитву, нырял под одеяло - мне не терпелось обрести мою безумную
отвагу. В потемках я мужал, я становился взрослым, отшельником - без отца, без
матери, без роду, без племени, почти что без имени.
    Вот я иду по крыше, охваченный пламенем, неся на руках бесчувственную
женщину; внизу кричит толпа; сомнений нет - еще минута, и дом рухнет. В это
мгновение я произносил сакраментальные слова: "Продолжение следует". "Что ты там
бормочешь?" - спрашивала мать. Я отвечал уклончиво: "Жду, что будет дальше". Я и
в самом деле засыпал посреди опасностей, в самой восхитительной тревоге. На
другой вечер, в назначенный час, я опять переносился на свою крышу, в огонь
пожара, навстречу верной смерти. Вдруг мне в глаза бросалась водосточная труба,
которую я не заметил накануне. Господи, спасены! Но как уцепиться за трубу, не
выпустив драгоценной ноши? К счастью, молодая женщина приходила в чувство, я
взваливал ее на спину, она обвивала руками мою шею. Нет! Поразмыслив, я снова
погружал ее в обморок: как ни мала была ее роль в собственном спасении, она
уменьшала мои заслуги. По счастливому совпадению, у моих ног вдруг оказывалась
веревка, я накрепко привязывал бедную жертву к ее спасителю, остальное было
делом минуты. Отцы города - мэр, начальник полиции, брандмейстер - обнимали
меня, целовали, награждали медалью, я терял уверенность в себе, не знал, что с
собой делать дальше: объятия этих именитых граждан слишком смахивали на объятия
деда. Я зачеркивал все, начинал сначала: ночь, молоденькая девушка зовет на
помощь, я бросаюсь в гущу драки... ПРОДОЛЖЕНИЕ

СЛЕДУЕТ. Я рисковал жизнью ради великой минуты, которая должна была превратить
зверька, рожденного случаем, в посланца провидения, но чувствовал, что мне не
пережить своей победы, и был рад возможности отложить ее на завтра.
    Не странно ли, что маленький школяр, обреченный духовному сану, предавался
мечтам головореза? Неужели я никогда не мечтал стать врачом-героем, спасающим
своих сограждан от бубонной чумы или холеры? Покаюсь - никогда. Меж тем я не был
ни кровожадным, ни воинственным, и не моя вина в том, что рождающийся век
настроил меня на эпический лад. Разгромленная Франция кишела воображаемыми
героями, подвиги которых врачевали ее самолюбие. За восемь лет до моего рождения
ростановский Сирано де Бержерак "разорвал тишину призывом боевой трубы". Чуть
позже гордый и страдающий Орленок своим появлением заставил забыть о Фашоде (1).
В 1912 году я понятия не имел об этих героических персонажах, но неустанно
общался с их эпигонами: я обожал Сирано уголовников - Арсена Люпена, не
подозревая, что своей исполинской силой, насмешливой отвагой, истинно
французским складом ума он был обязан тому, что в 1870 году мы сели в лужу.
Национальная агрессивность и дух реванша превращали всех детей в мстителей. Я
стал мстителем, как и все: завороженный зубоскальством и рисовкой - несносными
пороками побежденных, - я высмеивал своих врагов, прежде чем выпустить им кишки.
Но войны наводили на меня скуку; мне нравились незлобивые немцы, приходившие в
гости к деду, и меня волновали только несправедливости в частной жизни. В моем
сердце, лишенном ненависти, коллективные веяния претерпевали изменения - я
вскармливал ими свой индивидуальный героизм. Но так или иначе на мне лежало
клеймо - я был внуком поражения, потому-то я так нелепо ошибся и в наш железный
век принял жизнь за эпопею. Убежденный материалист, я до конца дней буду
искупать своим эпическим идеализмом оскорбление, которого не испытал, стыд,
которого не изведал, утрату двух провинций, которые нам давным-давно возвращены.



    Буржуа минувшего столетия всю жизнь хранили воспоминание о первом посещении
театра, и их современники писатели считали своим долгом увековечить эту минуту
во всех подробностях. Вот поднимается занавес, и детям кажется, что они попали
во дворец. Золото, пурпур, огни, румяна, патетика и бутафория обожествляют все -
даже преступления. Сцена воскрешает перед ними аристократию, которую их
собственные деды отправили на тот свет. В антрактах ярусы зрительного зала
наглядно демонстрируют детям общественную иерархию - в
----------------------------------------
    (1) Город в Судане, завоеванный в 1898 году французами и впоследствии
отнятый у них англичанами.

ложах им показывают обнаженные плечи и живых дворян. Они возвращаются домой
потрясенные, раскисшие, исподволь подготовленные к социальному церемониалу, к
тому, чтобы стать Жюлями Фаврами, Жюлями Ферри, Жюлями Греви. Но пусть кто-
нибудь из моих сверстников назовет день своего первого знакомства с
кинематографом. Мы не заметили, как вступили в новый век, век, не имеющий
традиций, которому суждено было перещеголять своими дурными манерами все
минувшие эпохи, и новое искусство, искусство простонародья, предвосхищало этот
век варварства. Родившееся "на дне", зачисленное начальством в разряд ярмарочных
увеселений, оно держалось простецки, шокируя солидных граждан; это было
развлечение для женщин и детей. Мы с матерью его обожали, но никогда об этом не
думали и не говорили - кто станет говорить о хлебе, когда в нем нет нехватки? Мы
осознали существование кинематографа лишь тогда, когда он уже давным-давно стал
нашей насущной потребностью.
    В дождливую погоду Анн-Мари спрашивала меня, куда бы я хотел пойти; мы долго
колебались между цирком, театром Шатле, Павильоном электричества и Паноптикумом;
в последнюю минуту мы с продуманной небрежностью решали отправиться в кино.
Однако стоило нам открыть парадную дверь, как на пороге своего кабинета
появлялся Шарль: "Куда вы, дети?" - "В синематограф", - отвечала мать. Дед
хмурился, мать торопливо добавляла: "Это в "Пантеоне", в двух шагах от дома,
только перейти улицу Суффло". Дед отпускал нас, пожав плечами. В ближайший
четверг он говорил господину Симонно: "Вы человек разумный, Симонно, ну что вы
на это скажете - дочь водит моего внука в кино!" И господин Симонно отвечал
примирительно: "Сам я там никогда не был, но жена иногда ходит".
    Мы обычно приходили после начала сеанса. Спотыкаясь, ощупью брели за
билетершей. Я чувствовал себя заговорщиком: над нашей головой зал пронизывал
сноп белых лучей, в нем плясала пыль, табачный дым; пианино ржало, на стенах
светились фиолетовые груши, у меня перехватывало дыхание от запаха лака и
дезинфекции. Запах и плоды этого мрака, населенного людьми, смешивались в моих
ощущениях: я сосал фиолетовые лампочки, ощущал во рту их кисловатый привкус.
Обтерев спиной чужие колени, я взбирался на скрипучий стул, мать подкладывала
под меня сложенное одеяло, чтобы мне было виднее, и только тогда я бросал взгляд
на экран, на струящееся меловое пятно, на мигающие пейзажи, иссеченные ливнями -
дождь лил не переставая, даже при самом ярком солнце, даже в комнатах; иногда
огненный астероид перелетал вдруг через гостиную какой-нибудь баронессы, на лице
которой не выражалось при этом ни малейшего удивления. Мне нравился этот дождь,
эта безостановочная суета, тревожившая стену. Тапер брал первые аккорды
"Фингаловой пещеры", и всем становилось ясно, что с минуты на минуту появится
преступник - баронесса была ни жива, ни мертва от страха. Но вместо ее
прекрасного, в черных подтеках лица

появлялась вдруг лиловая надпись: "Конец первой части". Мгновеннное отрезвление.
Свет. Где я? В школе? В присутственном месте? Никаких украшений - ряды откидных
стульев, с нижней стороны которых видны пружины; стены, выкрашенные охрой; пол в
плевках и окурках. Зал наполнялся глухим шумом, зрители заново обретали дар
речи, билетерша громко предлагала леденцы, мать покупала мне конфеты, я совал их
в рот, на языке таяли фиолетовые лампочки. Люди протирали глаза, каждый впервые
замечал соседей. Солдаты, няньки с ближних улиц; какой-то костлявый старик
шикает - простоволосые фабричные работницы слишком громко смеются. Все это люди
не нашего круга; к счастью, кое-где на почтительном расстоянии друг от друга над
этим партером голов успокоительно колышутся пышные шляпы.
    Моему покойному отцу, моему деду - завсегдатаям лож первого яруса -
социальная иерархия театра привила вкус к определенному церемониалу: в местах
большого скопления людей необходимо воздвигать между ними ритуальные барьеры, не
то они перережут друг другу горло. Кинематограф доказывал нечто прямо
противоположное: казалось, не празднество, а скорее бедствие объединяет эту на
диво разношерстную толпу. Этикет отмер, и обнажилась наконец подлинная связь
людей, их спаянность. Я возненавидел церемонии, я обожал толпу. Какие только
толпы ни пришлось мне видеть на моем веку, но эту обнаженность, это безотказное
общение каждого со всеми, этот сон наяву, это смутное сознание того, что быть
человеком опасно, мне пришлось наблюдать потом только однажды - в 1940 году в
лагере для военнопленных XII Д.
    Постепенно осмелев, мать стала водить меня в кинотеатры Больших Бульваров:
"Синераму", "Фоли-Драматик", "Водевиль", "Гомон-Палас", который в ту пору
назывался "Ипподромом". Я посмотрел "Зигомара" и "Фантомаса", "Приключения
Мациста", "Тайны Нью-Йорка". Позолота отравляла мне удовольствие - "Водевиль",
разжалованный из театров в иллюзионы, не желал расставаться с былым
великолепием. До самой последней минуты красный занавес с золотыми кистями
скрывал от зрителей экран; о начале сеанса возвещали тремя ударами, оркестр
исполнял увертюру, занавес поднимался, лампы гасли. Меня злил этот неуместный
церемониал, вся эта нафталинная роскошь, которая только отдаляла персонажей от
зрителей. Наши отцы, посетители ярусов и галерки, подавленные блеском люстр,
росписями потолка, не могли и не хотели верить, что театр принадлежит им - они
были в нем гостями. Я хотел быть КАК МОЖНО БЛИЖЕ к фильму. Уравниловка неуютных
кинотеатров нашего квартала приучила меня к мысли, что это новое искусство
принадлежит мне, как и всем. По умственному развитию мы были однолетки: мне было
семь, и я умел читать, ему - двенадцать, и оно не умело говорить. Существовало
мнение, что оно делает только первые шаги, что у него большое будущее; я считал,
что мы будем расти вместе. Я не забыл

нашего общего детства: когда меня угощают леденцами, когда женщина в моем
присутствии покрывает ногти лаком, когда в уборной какой-нибудь провинциальной
гостиницы пахнет дезинфекцией, когда ночью в вагоне я гляжу на фиолетовый ночник
на потолке, зрением, обонянием, вкусом я ощущаю свет и запахи давно исчезнувших
кинозалов; четыре года назад, попав в шторм на широте Фингаловых пещер, я
услышал в вое ветра звуки пианино.
    Нечувствительный к священнодействию, я обожал колдовство; кинематограф был
темной личностью, и я испытывал к нему извращенное влечение, любя в нем его
тогдашнее несовершенство. В этом мерцании было все и ничего, все, сведенное к
ничему; я присутствовал при конвульсиях стены, твердые тела лишались своей
массивности, того, что тяготило меня даже в моем собственном теле, и эта
способность к бесконечному уплощению льстила моему юному идеализму; впоследствии
перенос и вращение треугольников напомнили мне скольжение лиц на экране - даже в
планиметрии я любил кино. Черное и белое стали для меня главными цветами, они
вбирали в себя все остальные, но открывали их только посвященным. Меня пленяла
возможность видеть невидимое. Но больше всего я любил неизлечимую немоту моих
героев. Впрочем, нет, они не были немы, поскольку умели выразить свои чувства.
Мы общались посредством музыки, это был отзвук их внутренней жизни. Оскорбленная
невинность источала музыку, я проникался горем жертвы сильнее, чем если бы она
говорила и объясняла. Я читал реплики, но слышал надежду и отчаяние, ловил ухом
горделивое страдание, которое не высказывается в словах. Я был соучастником: на
экране плачет молодая вдова, ЭТО НЕ Я, и все же у нас одна душа - похоронный
марш Шопена, и вот уже мои глаза наполняются ее слезами. Не умея предсказывать,
я чувствовал себя пророком: предатель еще не предал, а я уже полон его
преступлением, в замке с виду все спокойно, но зловещие аккорды говорят о
присутствии убийцы. Как я завидовал этим ковбоям, мушкетерам, полицейским - их
будущее было здесь, в этой многозначительной музыке, оно правило настоящим.
Неумолчная мелодия, сливаясь с их жизнью, влекла их к победе или к смерти,
стремясь в то же время к своему собственному концу. Их-то действительно ждали,
этих героев: ждала девушка, которой грозила опасность, ждал военачальник, ждал
предатель, притаившийся в лесной засаде, ждал связанный друг, печально глядя,
как язычок пламени бежит по фитилю к бочонку с порохом. Бег пламени, отчаянная
борьба девственницы с на



сильником, скачка героя по степи, перекрестное мелькание всех этих образов, вся
эта гонка и откуда-то из преисподней стремительная мелодия "Скачки в пропасть" -
оркестрового отрывка из "Осуждения Фауста" в переложении для фортепьяно, - все
это сливалось в одно: судьбу. Герой соскакивал с коня, гасил фитиль, предатель
бросался на него, начинался поединок на ножах; но даже сами случайности этого
поединка

неукоснительно подчинялись развитию музыкальной темы -это были лжеслучайности,
за которыми явственно ощущался всемирный порядок. Вот здорово было, когда
последний удар ножа совпадал с последним аккордом! Я был на седьмом небе, я
нашел мир, в котором хотел бы жить, я приближался к абсолюту. И как было обидно,
когда вспыхивал свет! Я исходил любовью к этим героям, а они скрывались, унося
свой мир с собой; я чувствовал их победу каждой клеткой своего существа, и все
же это была их победа, а не моя - на улице я вновь обретал свою неприкаянность.



    Я решил отказаться от слова и жить в музыке. Эта возможность представлялась
мне каждый вечер около пяти. У деда в эти часы были занятия в институте, бабушка
читала в своей комнате роман графини Жип, мать, накормив меня полдником,
распорядившись насчет обеда и дав последние наставления служанке, садилась за
рояль и играла баллады Шопена, сонату Шумана, симфонические вариации Франка, а
иногда, по моей просьбе, "Фингалову пещеру". Я проскальзывал в кабинет деда.
Смеркалось, на рояле горели две свечи. Полумрак был мне на руку, я вооружался
дедовой линейкой - это была моя рапира, его разрезным ножом - моим кинжалом, и
мгновенно превращался в плоскостное изображение мушкетера. Иногда вдохновение
нисходило не сразу; чтобы выиграть время, я, знаменитый дуэлянт, решал, что
некая важная причина заставляет меня хранить инкогнито. Мне приходилось получать
удары, не отмщая, и, призвав на помощь все свое мужество, прикидываться трусом.
Я слонялся по комнате, волоча ноги, понурив голову и глядя исподлобья; время от
времени я вздрагивал, изображая таким образом, что получил пощечину или пинок в
зад, но я и не думал давать сдачи - я запоминал имя обидчика. Наконец лошадиная
доза музыки начинала оказывать свое действие. Словно шаманский барабан, рояль
навязывал мне свой ритм, фантазия-экспромт вытесняла мою душу, вселялась в меня,
одаривая таинственным прошлым и головокружительным, смертельно опасным будущим;
я был одержим, бес, завладевший мной, сотрясал меня, как сливовое деревцо. В
седло! Я был конем и конником, пришпоривал и чувствовал шпоры, я мчался по
ландам и прериям, по кабинету деда от дверей к окнам. "Ты слишком шумишь, соседи
будут жаловаться", - говорила, не переставая играть, Анн-Мари. Я не отвечал,
поскольку был нем. Вот передо мной герцог, я соскакиваю с коня; беззвучно шевеля
губами, даю ему понять, что он ублюдок. Он бросает против меня своих рейтаров,
но моя шпага ограждает меня, как крепость! Время от времени я пронзаю очередную
грудь и тут же, повернувшись на сто восемьдесят градусов, превращаюсь в зарубле



нного наемника, падаю и умираю на ковре. Потом, тихонько выбираясь из трупа,
встаю и возвращаюсь к своей роли странствующего рыцаря. Я играл

все роли сразу: рыцарь, я даю пощечину герцогу - поворачиваюсь кругом и -
герцог, получаю пощечину. Однако я не любил долго оставаться в шкуре злодея, мне
не терпелось вернуться к героической заглавной роли, к самому себе. Не ведая
поражений, я одолевал всех. Но, так же как и в ночных моих приключениях, я
откладывал свое торжество в долгий ящик из страха перед неприкаянностью, которую
оно потянет за собой.
    Я защищаю юную графиню от посягательств родного брата короля. Ну и резня! Но
вот мать перевернула ноты: аллегро сменилось лирическим адажио, я наскоро
заканчиваю кровопролитие и улыбаюсь своей подопечной. Она меня любит, об этом
свидетельствует музыка. Я тоже, как видно, ее люблю: в моей груди рождается
влюбленное, томное сердце. Что делают, когда любят? Я беру ее за руку, гуляю с
ней по лугу, но этого явно недостаточно. Приходится спешно прибегать к наемникам
и проходимцам, они выводят меня из затруднительного положения - бросаются на
нас, сто против одного; девяносто головорезов я убиваю, оставшиеся десять
похищают графиню.
    Самая пора вступить в мрачную полосу моей жизни - женщина, которая меня
любит, в плену, вся королевская полиция преследует меня по пятам, я вне закона,
я гоним, я отвержен, у меня не осталось ничего, кроме незапятнанной совести и
шпаги. С несчастным видом я меряю шагами кабинет, впитывая в себя страстную
печаль Шопена. Иногда я наспех перелистываю свою жизнь, забегая года на два-три
вперед, чтобы увериться, что все кончится хорошо - мне вернут мои титулы,
поместья, мою невесту, почти столь же непорочную, и король будет просить у меня
прощения. Но тут же, одним махом перескочив на два-три года назад, я опять
впадаю в ничтожество. Я обожал эту минуту. Вымысел сливался с действительностью:
несчастный скиталец, странствующий в поисках справедливости, как двойник походил
на неприкаянного, тяготящегося самим собой ребенка - в поисках права на
существование он под музыку слонялся по кабинету деда. Не выходя из роли,