сит для меня на
склоне лет ежегодный праздник Института новых языков.
    Так выковалась моя судьба - в доме номер один по улице Ле Гофф, на шестом
этаже, под Гете и Шиллером, над Мольером, Расином, Лафонтеном, подле Генриха
Гейне, Виктора Гюго, в ходе тысячи раз повторявшихся бесед: мы с Карлом выгоняли
из кабинета женщин, крепко обнимали друг друга, вели вполголоса эти разговоры -
диалоги глухих, - и каждое слово запечатлевалось во мне. Шарль наносил удары
последовательно и точно, убеждая меня, что я не гений. Я не был им в самом деле
и знал это; да и на черта сдалась мне гениальность - героизм, далекий,
недосягаемый, был единственным предметом моей страсти, пылом слабого сердца.
Окончательно отказаться от него мне мешали ущербность и чувство собственной
бесполезности. Я больше не смел тешить себя мечтами о будущих подвигах, но в
глубине души был испуган: произошло какое-то недоразумение - то ли взяли не того
ребенка, то ли ошиблись призванием. В полном смятении я соглашался усердно
тянуть лямку второ-

разрядного писателя, чтобы не противоречить Карлу. Короче, он швырнул меня в
литературу, так как переусердствовал, пытаясь меня от нее отвратить. И сейчас
еще в минуты дурного настроения меня мучает мысль: не убил ли я столько дней и
ночей, не извел ли кипы бумаги, не выбросил ли на рынок кучу никому не нужных
книг в единственной и нелепой надежде угодить деду. Вот смеху-то было бы - через
пятьдесят с лишним лет обнаружить, что ради выполнения воли старого-престарого
покойника я ввязался в затею, которую он не преминул бы осудить.
    Поистине я точно прустовский Сван, излечившийся от любви и вздыхающий: "Надо
же мне было так испортить себе жизнь из-за женщины, которая вовсе не в моем
вкусе!" Мне случается втайне быть хамом - этого требует элементарная гигиена.
Хам режет правду-матку, но прав он лишь до известного предела. Согласен, у меня
нет литературного дара, мне это не раз давали понять. Мне тыкали в глаза моим
прилежанием. Да, я первый ученик, мои книги пахнут трудовым потом, не спорю,
нашим аристократам есть от чего воротить нос. Я часто писал наперекор себе, а
значит, и наперекор всем (1), в таком высоком умственном напряжении, что с
годами оно перешло в повышенное кровяное давление. Мои заповеди вшиты мне под
кожу: не пишу день - рубцы горят, пишу слишком легко - тоже горят. Эта грубая
потребность ставит меня сегодня в тупик своей напористостью, примитивностью, она
напоминает тех допотопных, величавых крабов, которых море выносит на пляжи Лонг-
Айленда; подобно им, она - пережиток минувшей эпохи. Я долго завидовал
привратникам с улицы Ласепед: лето и вечер выгоняли их на улицу; сидя верхом на
стульях, они глядели невинными глазами, не облеченные миссией смотреть.
    Но вот закавыка: никаких первых учеников в литературе не существует, если не
считать старичков, макающих перо в туалетную воду, и пижонов, пишущих, как
сапожники. Такова уж природа слова: говоришь на своем языке, пишешь на чужом.
Отсюда я делаю вывод, что все мы в нашем ремесле одним миром мазаны: все
каторжники, все клейменные. К тому же читатель понял: я ненавижу свое детство и
все, что от него исходит. Разве я прислушивался бы к голосу деда, к этой
механической записи, которая внезапно пробуждает меня и гонит к столу, если б то
не был мой собственный голос, если бы между восемью и десятью годами, смиренно
вняв мнимому наказу, я не возомнил в гордыне своей, что это дело моей жизни.

    Мне отлично известно,
    что я всего лишь машина для деланья книг.
                                                           Шатобриан
----------------------------------------
    (1) Если вы снисходительны к себе, снисходительные люди будут вас любить;
если вы растерзаете соседа - другим соседям будет смешно. Но если вы бичуете
свою душу - все души возопят. (Прим. автора).

    Я едва не сдался без боя. В литературном даровании, которое Карл, скрепя
сердце, согласился признать за мной, сочтя опасным полностью его отрицать, я
видел, в сущности, лишь некую случайность, она не могла служить законным
оправданием для другой случайности - меня самого. У матери был красивый голос,
ПОЭТОМУ она пела. Но оставалась все же безбилетным пассажиром. У меня есть шишка
литературы - поэтому я буду писать, до конца дней моих буду разрабатывать эту
жилу. Ладно. Но тогда искусство утрачивает - для меня по крайней мере - свою
священную власть; я все равно остаюсь бродягой, чуть лучше снаряженным, только и
всего. Для того чтобы я почувствовал себя необходимым, кто-то должен был
воззвать обо мне. Некоторое время домашние держали меня в этом приятном
заблуждении; мне твердили, что я дар небес, что меня дождаться не могли, что
деду и матери я дороже жизни; теперь я в это больше не верил, но у меня осталось
чувство, что ты только тогда не лишний, когда родился на свет специально, чтобы
удовлетворить чьи-то чаяния. Я был так горд и одинок в ту пору, что хотел либо
ощутить себя нужным всему человечеству, либо умереть.
    Писать я бросил: декларации госпожи Пикар придали моим разговорам с самим
собой такое значение, что я не смел снова взяться за перо. Когда мне захотелось
продолжить роман и хотя бы выручить юную пару, покинутую мною без провианта и
тропических шлемов в самом сердце Сахары, я познал тоскливые муки бессилия. Едва
я усаживался, голова наполнялась туманом, я гримасничал, кусал ногти - я утратил
невинность. Я вставал, слонялся по квартире, мне хотелось подпалить ее; увы, я
так и не стал поджигателем: послушный по традиции, по натуре, по привычке, я и
взбунтовался впоследствии только потому, что довел свою покорность до предела.
    Мне купили "тетрадь для домашних работ" в черной коленкоровой обложке, с
красным обрезом - внешне она была точной копией "тетради для романов"; стоило
мне посмотреть на них, мои школьные задания и мои личные обязательства
сливались, я уже не отличал писателя от ученика, ученика от будущего
преподавателя; что писать, что преподавать грамматику - все едино; мое
обобществленное перо выпало у меня из рук, несколько месяцев я за него не
брался. Глядя, как я кисну у него в кабинете, дед улыбался в бороду: он явно
считал, что его политика принесла первые плоды.
    Она потерпела крах, потому что меня влек героический эпос. Теперь, когда мою
шпагу переломили, а меня лишили дворянских прав, я часто видел по ночам один и
тот же тоскливый сон: я в Люксембургском саду, около бассейна, против сената; я
должен защитить от неведомой опасности белокурую девочку, которая похожа на
Веве, умершую год назад. Малютка, спокойная, доверчивая, серьезно глядит на
меня; часто в руках у нее серсо. А мне страшно: я боюсь уступить ее незримому
врагу. И как

я люблю ее! Какой отчаянной любовью! Я люблю ее и сегодня, я ее искал, терял,
обретал, держал в своих объятиях, снова терял - это эпопея. В восемь лет, в тот
самый момент, когда я смирился, все во мне восстало; чтобы спасти эту маленькую
покойницу, я предпринял простую и бредовую операцию, перевернувшую мою жизнь: я
передал писателю священные полномочия героя.
    Началось с одного открытия, вернее сказать, воспоминания - некое предвестье
было мне еще за два года до того, - великие писатели сродни странствующим
рыцарям: как те, так и другие вызывают пылкие проявления признательности. В
случае с Пардальяном доказательства были налицо - слезы благодарных сирот
избороздили тыльную сторону его руки. Но если верить большому Ларуссу и
некрологам, которые я читал в газетах, писатели могли потягаться с героями:
стоило писателю прожить достаточно долго, он неизменно получал письмо С
БЛАГОДАРНОСТЬЮ от незнакомца. С этой минуты поток не иссякал, благодарности
кипами ложились на стол, загромождали квартиру; иностранцы пересекали моря, чтоб
пожать руку писателя; соотечественники после его смерти собирали пожертвования
на памятник; в родном городе, а иногда даже в столице страны, где он жил, его
именем называли улицы. Сами по себе эти выражения признательности меня не
интересовали - они слишком походили на наше семейное комедиантство. Тем не менее
одна гравюра меня потрясла: знаменитый романист Диккенс должен через несколько
часов прибыть в Нью-Йорк, вдали уже виднеется корабль, на набережной теснится в
ожидании толпа, рты разинуты, тысячи каскеток подняты в приветственном жесте,
теснота такая, что дети задыхаются, и, однако, толпа одинока, она - сирота,
вдовица, она покинута, и все потому, что человек, которого она ждет,
отсутствует. Я прошептал: "А здесь кого-то не хватает, я говорю о Диккенсе!" - и
слезы выступили у меня на глазах. Но я отмахивался от внешних эффектов, я хотел
постичь их причины: раз литераторам устраивают такие пламенные встречи, сказал я
себе, значит, они подвергаются неслыханным опасностям и оказывают человечеству
неоценимые услуги. Только однажды в жизни мне пришлось присутствовать при
подобном взрыве энтузиазма: шляпы летели в воздух, мужчины и женщины кричали
"браво!", "ура!" - было 14 июля, маршировали алжирские стрелки. Это воспоминание
убедило меня окончательно: несмотря на физическую немощь, манерность,
изнеженность, мои собратья по перу были своего род



а солдатами, они, как партизаны, рисковали жизнью в тайных схватках -
аплодисменты относились в большей мере к их воинской отваге, чем к таланту.
Значит, это правда, сказал я себе. ОНИ НУЖНЫ! Их ждут в Париже, Нью-Йорке,
Москве, ждут, кто в страхе, кто в нетерпении, ждут задолго до того, как они
опубликуют свою первую книгу, начнут писать, появятся на свет.
    Но тогда... как же я? Я. чья миссия - писать? Да, меня тоже

ждут. Я превратил Корнеля в Пардальяна: он остался кривоногим, узкогрудым,
сохранил постную мину, но я избавил его от скупости и корыстолюбия; я
преднамеренно спутал литературное мастерство и великодушие. Теперь уж ничего не
стоило самому сделаться Корнелем и облечь себя полномочиями защитника рода
человеческого. Забавное будущее готовила мне моя новая ложь; но пока я был в
выигрыше. Явившись на свет незваным, я приложил все усилия, чтобы родиться
заново; меня, как я уже рассказал, вызвали к жизни тысячекратные мольбы
оскорбленной невинности. Сначала все это было понарошку: мнимый рыцарь, я
совершал мнимые подвиги, в конце концов меня стало воротить от их
невсамделишности. И вот я снова обрел право мечтать, но на сей раз мои мечты
реализовались. Ведь призвание существовало, никаких сомнений, гарантию дал сам
верховный жрец. Выдуманный ребенок, я становился подлинным паладином, чьими
подвигами будут подлинные книги. Я призван! Моих творений - первое из них, при
всем моем усердии, появится не раньше 1935 года - уже ждут. Году к 1930 люди
начнут проявлять нетерпение, говорить между собой: "Однако он заставляет себя
ждать! Вот уже двадцать пять лет кормим тунеядца! Что ж, мы так и помрем, не
прочтя его?" Я отвечал им своим голосом 1913 года: "Отстаньте, дайте
поработать!" Но я был любезен: я видел, что они - бог знает почему - нуждались в
моей помощи, и эта нужда породила меня, только я и мог ее удовлетворить. Я
прислушивался, стараясь уловить в себе самом это всеобщее ожидание, мой
животворный источник и смысл моего бытия. Иногда казалось, еще минута - и я у
цели, но тут же я понимал тщету своих усилий. Неважно: с меня было достаточно и
этих обманчивых проблесков. Приободрившись, я озирался по сторонам: может, меня
уже где-нибудь не хватает? Но нет, слишком рано. Прекрасный предмет желания, еще
не осознавшего себя, я радостно соглашался хранить некоторое время ИНКОГНИТО.
Иногда бабушка брала меня в библиотеку, меня забавляли высокие задумчивые дамы,
скользившие от полки к полке в тщетных поисках автора, который насы


тил бы их голод; они и не могли его найти, ведь им был я - мальчик, путавшийся у
них под ногами, а они даже не смотрели в мою сторону.
    Меня это донельзя потешало и трогало до слез; за свою короткую жизнь я
насочинил себе немало ролей и склонностей, но все они таяли как дым. Теперь во
мне пробурили скважину, и бур уперся в скалу. Я писатель, как Шарль Швейцер -
дед, от рождения и навсегда. Случалось, однако, что сквозь этот энтузиазм
пробивалось беспокойство. Я не хотел допустить, что талант, гарантией которого в
моих глазах был Карл. - простая случайность, я ухитрился превратить его в некий
мандат, но никто не поощрял меня, никто ничего от меня не требовал, и мне не
удавалось забыть, что вручил себе полномочия я сам. Я был частью первозданья, и
в тот самый момент, когда я выделился из природы, чтобы стать наконец самим
собой тем другим,

каким я хотел быть в глазах других, - я взглянул в лицо своей судьбе и узнал ее:
то была всего лишь моя собственная свобода, возведенная мной самим в ранг некой
сторонней силы. Короче, мне не удавалось ни полностью провести себя, ни
полностью разубедить. Я колебался. Сомнения воскресили старую проблему: как
сочетать верноподданность Мишеля Строгова и великодушие Пардальяна? Когда я
бывал рыцарем, я не повиновался приказам короля; должен ли был я согласиться
стать писателем по чьему-то повелению? Впрочем, сомнения мучили меня недолго; я
был во власти двух противоборствующих начал, но отлично приноравливался к их
разноречию. Меня даже устраивало, что я одновременно дар небес и плод
собственных произведений. В хорошие минуты все исходило от меня, я сам извлек
себя из небытия, чтобы дать людям книги, которых они жаждут; послушный ребенок,
я буду покорен до конца дней, но только себе самому. В часы уныния, когда меня
тошнило от никчемности моей свободы, я утешал себя, напирая на предназначение. Я
призывал род человеческий и возлагал на него ответственность за свою жизнь; я
видел в себе только продукт коллективной потребности. Чаще всего я умудрялся не
отказываться полностью ни от свободы, которая вдохновляет, ни от необходимости,
которая оправдывает, и тем самым сохранял душевный мир.
    Пардальян и Строгов уживались прекрасно, опасность таилась в другом: я стал
невольным свидетелем неприятной очной ставки, весьма меня насторожившей. Всю
ответственность за это несет Зевако, от которого я никак не ждал подвоха; хотел
он смутить меня или предостеречь? Так или иначе, но в один прекрасный день в
Мадриде, на постоялом дворе, когда я всецело был поглощен беднягой Пардальяном,
который вкушал заслуженный отдых за бутылкой вина, романист привлек мое внимание
к другому посетителю - то был не кто иной, как Сервантес. Герои знакомятся,
обмениваются заверениями во взаимном уважении и отправляются сообща защищать
добродетель. Хуже того, не помня себя от счастья, Сервантес признается новому
другу, что намерен писать роман - до сих пор главный герой был ему не вполне
ясен, но теперь, слава богу, появился Пардальян, который послужит моделью. Я
возмутился и чуть не бросил книгу: какая бестактность! Я был писателем-рыцарем,
меня рассекли надвое, каждая половинка стала самостоятельным человеком, они
встретились и вступили в спор: Пардальян был не глуп, но не написал "Дон
Кихота"; Сервантес неплохо дрался, но нечего было и рассчитывать, что он один
сможет обратить в бегство двадцать рейтаров. Дружба только подчеркивала
ограниченность каждого. Первый думал: "Писака хлипковат, но в храбрости ему не
откажешь". А второй: "Черт побери, для рубаки этот парень неплохо рассуждает". И
потом мне было не по душе, что мой герой послужил моделью для Рыцаря Печального
Образа. В эпоху "кино" мне подарили адаптированного "Дон Кихота", я не прочел и
пятидесяти страниц: мои героичес-

кие подвиги выставляли всему миру на посмешище! А теперь и сам Зевако... Кому же
верить? Сказать по чести, я был потаскухой, солдатской девкой - мое сердце, мое
подлое сердце предпочитало авантюриста интеллигенту; я стыдился быть всего-
навсего Сервантесом. Чтобы закрыть себе путь к предательству, я установил
террор, изгнал из головы и лексикона слово "героизм" и его производные, загнал
вглубь странствующих рыцарей, заставлял себя думать о писателях, об опасностях,
которые их подстерегают, об остром пере, которым пронзают злодеев. Я по-прежнему
читал "Пардальяна и Фаусту", "Отверженных", "Легенду веков", плакал над Жаном
Вальжаном, над Эвираднусом, но, захлопнув книжку, стирал их имена в памяти и
вызывал на перекличку полк, к которому был приписан: Сильвио Пеллико -
приговорен к пожизненному заключению, Андре Шенье - гильотинирован, Этьен Доле -
сожжен заживо, Байрон - погиб за Грецию. С холодной одержимостью я отдался
переплавке своего призвания, обогатив его прежними мечтами; я не отступал ни
перед чем, я выворачивал идеи наизнанку, искажал смысл слов, я отгородился от
мира, опасаясь дурных встреч и возможных сравнений. На смену каникулярному покою
моей души пришла постоянная всеобщая мобилизация - я ввел военную диктатуру.
    От сомнений я, однако, не избавился, только они приняли другую форму. Я
оттачиваю свой талант - прекрасно. Но с какой целью? Я нужен людям - ДЛЯ ЧЕГО? Я
имел несчастье задуматься о своей роли и предназначении. Я спросил: "О чем в
конце концов речь?" - и понял, что все рушится. Речь не шла НИ О ЧЕМ. Не всяк
герой, кому хочется. Храбрости и дара мало, нужны еще гидры и драконы. Я их не
находил нигде. Вольтер и Руссо крепко повоевали на своем веку, но ведь в те
времена еще не перевелись деспоты. Гюго с Гернсея пригвоздил Баденге, ненавидеть
которого научил меня дед. Но велика ли заслуга кричать о своей ненависти к
императору, вот уже сорок лет как умершему? О современной истории Шарль не
распространялся: дрейфусар, он никогда и слова не сказал мне о Дрейфусе. А жаль!
С каким увлечением сыграл бы я роль Золя: я выхожу из суда, озверелая толпа
бросается па меня, поворачиваюсь на ступеньках коляски, задаю жару самым
оголтелым, впрочем, нет, я нахожу грозные слова, которые заставляют их
отступить. И уж я, разумеется, отказываюсь бежать в Англию. Я не признан, всеми
покинут - какая услада вновь стать Гризельдой, одиноко скитаться по Парижу, ни
на минуту не сомневаясь, что меня ждет Пантеон.
    Бабушка получала ежедневно "Ле матэн" и, если не ошибаюсь, "Эксельсиор"; я
узнал о существовании уголовного мира - как всем порядочным людям, он был мне
омерзителен. Но от этого зверья в человеческом облике проку мне было мало,
неустрашимый господин Лепин сам с ними управлялся. Иногда роптали рабочие,
рушились состояния, но я об этом и слыхом

не слыхал и до сих пор не знаю, что на сей счет думал дед. Он пунктуально
исполнял долг избирателя, выходил из кабинки помолодевшим, немного красуясь, и,
когда наши женщины поддразнивали его: "Ну, скажи уж, за кого ты голосуешь?" -
сухо отрезал: "Это мужское дело!" Однако после избрания нового президента
республики он в минуту откровенности дал нам понять, что не одобряет кандидатуру
Пама. "Табачный торговец!" - воскликнул он в сердцах. Мелкобуржуазный
интеллигент, Шарль хотел, чтоб первым чиновником Франции был его ровня,
интеллигентный мелкий буржуа - Пуанкаре. Мать уверяет меня теперь, что он
голосовал за радикалов, что ей это было отлично известно. Не удивляюсь: он
выбрал партию чиновников; к тому же радикалы уже отживали свой век, Шарль мог
спать спокойно - отдавая голос партии прогресса, он голосовал за партию порядка.
Короче, если верить деду, дела французской политики были отнюдь не плохи.
    Это приводило меня в отчаяние - я вооружился, чтобы защищать человечество
против ужасных опасностей, а все заверяли меня, что оно безмятежно развивается и
совершенствуется. Дед воспитал меня в уважении к буржуазной демократии: я охотно
обнажил бы ради нее перо, но в президентство Фальера крестьяне пользовались
избирательным правом, чего же больше? Что делать республиканцу, если ему выпало
счастье жить в республике? Он бьет баклуши или преподает греческий, а в часы
досуга описывает памятники Орильяка. Я вернулся к исходной точке и опять
почувствовал, что задыхаюсь в бесконфликтном мире, обрекающем писателя на
безработицу.
    И снова выручил меня Шарль. Невольно, разумеется. За два года до того, чтобы
приобщить меня к идеям гуман