ался к
ослепительному мигу, когда я буду испепелен. В наших жизненных замыслах
нераздельно сплетены намерения и увертки; я понимаю теперь: в безумной идее
писать, чтоб искупить факт своего существования - пусть идея сама по себе
чванлива и лжива, - было нечто реальное; тому доказательство, что и сейчас,
пятьдесят лет спустя, я продолжаю писать. Но, поднимаясь к истокам, я вижу в ней
увертку, наступление из трусости, самоубийство шиворот-навыворот; да, я жаждал
смерти больше, чем эпопеи, больше, чем мученичества. Я долго опасался, что кончу
дни, как начал, вне времени и пространства, что случайная смерть будет лишь
отголоском случайного рождения. Призвание меняло все: удары шпаги уходят,
написанное остается, я понял, что в изящной словесности дарующий может
обратиться в собственный удар, то есть в объект в чистом виде. Случай сделал
меня человеком, великодушие сделает книгой; я смогу отлить в бронзовых письменах
свою болтовню, свое сознание, сменить тщету жизни на неизгладимость надписей,
плоть па стиль, вялые витки времени на вечность, предстать перед святым духом,
как некий осадок, выпавший в результате языковой реакции, стать навязчивой идеей
рода человеческого, быть наконец ДРУГИМ, иным, чем я сам, иным, чем все другие,
иным, чем всё. Сотворив себе тело, не подверженное износу, я предложу его
потребителю. Я стану писать не удовольствия ради, а для того. чтобы изваять в
слове это бессмертное тело. С высоты моей могилы рождение представлялось
неизбежным злом, неким сугубо временным воплощением, подготовлявшим
преображение: чтобы воскреснуть, необходимо было писать, чтобы писать, необходим
был мозг, глаза, руки; завершится труд, и эти органы распадутся сами

собой - году в 1955 лопнет кокон, из него вылетят двадцать пять бабочек in folio
и, трепеща всеми страницами, усядутся на полку Национальной библиотеки. Эти
бабочки и будут моим "я": двадцать пять томов, восемнадцать тысяч страниц
текста, триста гравюр, в том числе портрет автора. Мои кости - коленкор и
картон, моя пергаментная плоть пахнет клеем и грибами, я расположился со всеми
удобствами на шестидесяти килограммах бумаги. Я воскресаю, я наконец становлюсь
полноценным человеком, говорящим, думающим, поющим, громыхающим, утверждающим
себя с безапелляционной незыблемостью материи. Меня берут, меня открывают, меня
кладут на стол, меня поглаживают ладонью и иногда разгибают так, что раздается
хруст. Я терплю все это и вдруг взрываюсь, ослепляю, повелеваю на расстоянии;
пространство и время передо мной бессильны, я повергаю в прах дурных, я беру под
защиту хороших. От меня нельзя отмахнуться, меня нельзя обойти молчанием, я
великий кумир, портативный и грозный. Мое сознание раздробилось -
    тем лучше. Оно вошло в другие сознания. МЕНЯ читают, взор прикован КО МНЕ,
МЕНЯ цитируют, я у всех на устах, я -
    язык всеобщий и неповторимый; я свечусь пытливостью во взоре миллионов; для
того, кто сумеет меня полюбить, я глубочайший трепет его души, но попытайся он
дотронуться до меня рукой. я исчезну, растаю: я больше нигде не существую, Я
ЕСМЬ наконец! Я повсюду; я паразитирую на человечестве, мои благодеяния
въедаются в него, заставляя непрерывно воссоздавать меня из небытия.
    Фокус удался: я похоронил смерть в саване славы; отныне я думал только о
последней, не вспоминая о первой, не отдавая себе отчета в том, что они едины.
Сейчас, когда я пишу эти строки, я знаю. что мое время истекло, осталось
несколько лет Так вот, я отчетливо представляю себе - без особой радости -
надвигающуюся старость, дряхлость, от которой не уйти. дряхлость и смерть тех,
кто мне дорог; собственную смерть никогда. Случается, я даю понять своим близким
- некоторые из них моложе меня на пятнадцать, двадцать, тридцать лет, - как
горько мне будет пережить их; они посмеиваются надо мной. и я хохочу вместе с
ними, но они ничего не могут, не смогут изменить: в девять лет у меня были
удалены способности испытывать некий трепет, как говорят, свойственный нашей
природе. Через десять лет в Педагогическом институте от этого страха вскакивали
среди ночи в ужасе или неистовой ярости лучшие мои друзья; я дрых. как пономарь.
После тяжелой болезни один из них уверял нас, что познал все муки агонии до
последнего вздоха включительно. Самым одержимым был Низан: иногда наяву он видел
себя трупом: он поднимался, в глазах его кишели черви, хватал, не глядя, свою
щегольскую шляпу с круглой тульей, исчезал: через два дня его находили пьяным в
компании каких-то незнакомцев. Иногда, отрываясь от книг, эти смертники делились
опытом бессонных ночей, предчувствием небытия - они понимали друг

друга с полуслова. Я слушал, я любил их, и мне безумно хотелось быть равным
среди равных, но, как я ни старался, до меня доходили только банальности,
которыми обмениваются на похоронах: сейчас живешь - сейчас умрешь, кому жить,
кому умереть; за час до смерти еще живешь. Я не сомневался, что в их словах есть
какой-то ускользающий от меня смысл; я был изгоем, я молчал, завидуя. Кончалось
тем, что, заранее сердясь, они спрашивали: "Ну, а ты? Тебя это не трогает?" Я
разводил руками, беспомощно и униженно. Они раздраженно смеялись, им застила
взор очевидность, которой не удавалось поделиться со мной: "И ты никогда не
думал, засыпая, что некоторые люди умирают во сне? Тебе не приходит в голову,
когда ты чистишь зубы: ну вот, это в последний раз, мой час пробил? Ты никогда
не ощущал, что надо спешить, спешить, спешить, что времени нет? Ты что, считаешь
себя бессмертным?" Я отвечал, наполовину из вызова, наполовину по привычке:
"Факт, я считаю себя бессмертным". Чистое вранье - я был застрахован от
случайной кончины, только и всего; святой дух дал мне долгосрочный заказ, он
должен дать мне и время для выполнения. Предназначенный в почетные покойники, я
был застрахован самой моей смертью от крушений, кровоизлияний, перитонита; мы с
ней условились о дате свидания, явившись слишком рано. я не найду ее; друзья
могли сколько угодно упрекать меня, что я никогда не думаю о смерти, - им было
невдомек, что я ни на минуту не перестаю ею жить.
    Сегодня я признаю их правоту, они полностью приняли условия человеческого
существования, включая тревогу; я предпочел душевное спокойствие; в сущности, я
действительно считал себя бессмертным; я заранее убил себя, потому что только
покойники могут наслаждаться бессмертием. Низан и Майо знали, что стану г
жертвами зверского нападения, что, живые, полнокровные, они будут отторгнуты от
мира. А я занимался самообманом: чтобы лишить смерть ее варварского характера, я
решил видеть в ней свою цель. а в жизни - единственный известный способ умереть.
Я полегоньку близился к кончине, зная, что надежды и желания мне строго отмерены
для заполнения моих книг, уверенный, что последний порыв моего сердца впишется в
последний абзац последнего тома моих сочинений, что смерти достанется уже
мертвец. Низан в двадцать лет глядел на женщин и машины, на блага мира с
жадностью отчаяния: он торопился все увидеть, все взять немедленно. Я тоже
глядел, однако скорее из прилежания, чем с вожделением, - моим земным уделом
были не удовольствия, а подведение баланса. Я устроился, пожалуй, слишком
удобно: из робости чересчур смирного ребенка, из трусости я уклонился от риска
открытого, свободного, не обеспеченного провидением существования, я уверил
себя, что все установлено заранее, более того, что все уже в прошлом.
    Эта мошенническая операция избавляла, разумеется, о г соблазна полюбить
себя. Угроза уничтожения заставляла каждого

из моих друзей укрываться в настоящем, проникаясь сознанием неповторимости своей
смертной жизни, каждый видел в себе существо трогательное, драгоценное,
единственное: каждый нравился себе; я же. мертвец, себе не нравился: я находил
себя заурядным, еще более скучным, чем великий Корнель, и моя индивидуальность
субъекта была в моих глазах интересна лишь постольку, поскольку подготавливала
мгновенье, которое превратит меня в объект. Значит ли это. что я был скромнее?
Ничуть - просто хитрее: любовь к себе я препоручал потомкам; в один прекрасный
день я трону, не знаю чем, сердце мужчин и женщин, которых еще нет на свете, я
дам им счастье. Я был еще изворотливее, еще коварнее: исподтишка я спасал эту
жизнь, наводившую скуку на меня самого, низведенную мною до роли орудия смерти;
я глядел на нее глазами потомков, и она казалась мне трогательной и чудесной
историей, прожитой мною для всех, - благодаря мне никому уже не нужно переживать
ее заново. Можно удовлетвориться чтением. Я был воистину одержим этим: избрав
своим будущим прошлое великого покойника, я пытался жить в обратной
последовательности. Между девятью и десятью годами я стал вполне посмертным.
    Грех не на мне одном: дед воспитал меня в иллюзии ретроспективности. Да и
он, впрочем, невиновен, я отнюдь не в обиде на него, подобный мираж - невольный
плод культуры. После смерти свидетелей кончина великого человека навсегда теряет
свою внезапность, время превращает ее в черту характера. Давний покойник мертв
по природе, он мертв при крещении ничуть не меньше, чем после соборования, его
жизнь принадлежит нам, мы входим в нее с одного конца, с другого, со средины,
хотим - поднимаемся, хотим - спускаемся по ее течению: хронология взорвана,
невосстановима; персонаж больше ничем не рискует, с него все как с гуся вода.
Существование сохраняет видимость развития, но попробуйте оживить мертвеца - вы
обнаружите, что все события его жизни для вас одновременны. Тщетно попытаетесь
вы встать на место ушедшего, делая вид, что разделяете его страсти, заблуждения,
предрассудки, восстанавливая сопротивление, впоследствии сломленное, мимолетную
досаду или опасение, все равно вы будете оценивать поведение покойного в свете
результатов, которые нельзя было предвидеть, и сведений, которыми он не
располагал, вы все равно будете придавать особое значение событиям, оказавшимся
впоследствии поворотными, хотя для него самого они промелькнули незаметно. Вот
вам и мираж - будущее реальнее настоящего. Не следует удивляться: жизнь прожита
и начало судят по концу. Покойник остается на полпути между бытием и его
ценностью, между грубым фактом и его воссозданием, кривая жизни замкнута, и
сущность истории резюмирована в каждой точке этой окружности. В салонах Арраса
молодой адвокат, холодный и манерный. держит под мышкой собственную голову -
ведь это покойный Робеспьер; голова истекает кровью, не пачкая ковра; ее не
заме-

чает ни один из гостей, но мы только ее и видим; понадобится пять лет, чтоб она
скатилась в корзинку, а она перед нами - отрубленная, декламирующая мадригалы,
несмотря на сломанную челюсть. Если этот оптический обман установлен, он
перестает быть помехой: мы можем внести необходимую поправку. Но в ту эпоху
служители культуры его маскировали, питая им свой идеализм. Когда великая идея
решает явиться на свет, она присматривает себе во чреве женщины великого
человека, который станет ее провозвестником; она выбирает ему семью, среду,
точно отмеряет понимание и ограниченность близких, регламентирует образование,
мазок за мазком выписывает мятущийся характер, подвергает его необходимым
испытаниям, и твердой рукой направляет порывы, пока предмет столь неусыпных
забот не разрешится ею от бремени. Это не декларировалось, но все наталкивало на
мысль, что в сцеплении причин и следствий скрывается другая последовательность,
обратная.
    Я с восторгом воспользовался этим миражем, чтобы окончательно застраховать
свою судьбу. Я взял время, перевернул его с ног на голову - и все стало на свое
место. Начало было положено темно-синей книжечкой с потускневшими золотыми
завитушками, плотные страницы которой пахли тленом, она называлась "Детство
знаменитых людей"; надпись удостоверяла, что мой дядя Жорж получил ее в 1885
году как вторую награду за успехи в арифметике. Впервые я обнаружил ее в эпоху
моих экзотических путешествий, перелистал, отбросил в досаде: эти юные
избранники были далеко не вундеркиндами; у них не было со мной ничего общего,
кроме пресных добродетелей, - чего ради о них рассказывать. В конце концов
книжка исчезла - я наказал ее, забросив подальше. Год спустя я переворошил все
полки, чтобы ее найти; я изменился, вундеркинд стал великим человеком в ярме
детства. Странное дело - изменилась и книга. Слова были те же, но я относил их к
себе. Я почувствовал, что эта штука меня погубит, она меня отталкивала и
страшила. Ежедневно, еще не раскрыв ее, я усаживался лицом к окну - в случае
опасности я омою глаза настоящим дневным светом. Как смешны мне сейчас те, кто
сожалеет о дурном влиянии "Фантомаса" или Андре Жида, неужто они не знают, что
дети сами находят свою отраву? Я глотал ее с безрадостным упорством наркомана.
На вид она была, однако, совершенно безобидной. Она поощряла юных читателей:
будь послушен, почитай родителей, и достигнешь всего, можешь даже стать
Рембрандтом или Моцартом; в коротких новеллах говорилось о вполне обычных
занятиях вполне обычных, но чувствительных и благочестивых мальчиков, звавшихся
Жан, Жан-Жак или Жан-Батист, - все они, как и я, составляли счастье своих
родных. Но вот в чем яд: исподволь, не понимая имен Расина, Руссо или Мольера,
автор пускал в ход все свое искусство, намекая, что они станут великими, походя
небрежно напоминал о самых прославленных их произведениях или деяниях и так
монтировал повествование, что ничтожнейший

случай воспринимался в свете грядущих событий; в будничную суету внезапно
вторгалась напряженная тишина чудесного преображения - будущее. Некоему Санти до
смерти хотелось повидать папу; он добился, чтоб его повели на площадь в день,
когда святой отец проходил по ней. Мальчик стоял бледный, вытаращив глаза,
наконец кто-то его спросил: "Надеюсь, ты доволен, Рафаэлло? Ты хоть рассмотрел
нашего святого отца?" Но он отвечал с отсутствующим видом: "Какого святого отца?
Я видел только краски!" Маленькому Мигелю, мечтавшему о воинской карьере,
однажды случилось сидеть под деревом, наслаждаясь рыцарским романом, как вдруг
он подскочил от громового лязга железа: то был старый безумец, живший по
соседству, нищий дворянин, который, гарцуя на дряхлом одре, целил в мельницу
своим ржавым копьем. За обедом Мигель так мило рассказал о случившемся, он так
забавно подражал несчастному, что все покатывались со смеху; однако потом в
своей комнате он швырнул роман на пол, топтал его ногами и долго горько плакал.
    Эти дети заблуждались, они считали, что говорят и поступают, как им на ум
взбредет, а на самом деле малейшее их высказывание имело реальную цель - оно
предвещало уготованную им судьбу. За их спиной мы с автором обменивались
растроганной улыбкой; я читал жизнеописания этих мнимых посредственностей так,
как они были задуманы богом - начиная с конца. Сначала я ликовал - то были мои
братья, их слава была суждена мне. И вдруг все смешалось; я оказался по ту
сторону, ВНУТРИ КНИГИ: детство Жан-Поля походило на детство Жан-Жака или Жан-
Батиста; что б он ни делал, все было многозначительным предзнаменованием. Только
на этот раз автор подмигивал моим внучатым племянникам. Эти будущие дети,
которых я даже не представлял себе, обозревали меня от смерти до рождения, я
безостановочно направлял им знаменья, непонятные мне самому. Я вздрагивал,
пронзенный ледяным дыханием смерти, обуславливавшей каждое мое движение;
лишенный права собственности на себя самого, я пытался выбраться из книги, вновь
стать читателем, я поднимал голову, я обращался за помощью к дневному свету, но
и ЭТО ТОЖЕ было знаменьем, внезапное беспокойство, тревога, движение глаз и шеи
- как истолкуют все это в 2013 году те. у кого будут оба ключа ко мне:
творчество и кончина? Я не мог отделаться от книги, я давно прочел ее, но
оставался одним из персонажей. Я себя выслеживал: час тому назад я болтал с
матерью - что я предрек? Я вспоминал отдельные слова, произносил их вслух -
никакого толку. Фразы скользили, я ничего не мог извлечь из них; собственный
голос звучал в моих ушах, как чужой, в моей голове пиратствовал, похищая мысли,
плутоватый ангелок - белобрысый мальчишка XXX века, который, сидя у своего окна,
наблюдал меня через книжку. Содрогаясь от любви, я ощущал, как его взгляд
настигает меня в моем тысячелетии и накалывает на булавку. Я подделывался под
него, я выдавал на публику

фразы с подтекстом. Входила Анн-Мари, я что-то строчил за пюпитром, она
говорила: "Как тут темно! Ты испортишь глаза, милый". Я пользовался этим, чтобы
ответить невзначай: "Я мог бы писать и во мраке". Она смеялась, называла меня
дурашкой, зажигала свет. Неизбежное свершилось ни я, ни она не знали, что
трехтысячный год уведомлен о недуге, который ждет меня. В самом деле, на исходе
жизни, мучимый слепотой, более тяжкой, чем глухота Бетховена, я наощупь буду
работать над последним трудом - рукопись найдут в моих бумагах, люди скажут
разочарованно: "Но это невозможно прочесть!" Кто-то предложит даже выбросить ее
на помойку. В конце концов она будет взята на хранение муниципальной библиотекой
Орильяка исключительно в знак уважения к автору; забытая, рукопись пролежит сто
лет. Потом однажды из любви ко мне молодые эрудиты попытаются ее расшифровать,
целой жизни им не хватит, чтоб восстановить то, что, разумеется, было лучшим из
всего мной созданного. Мать уже вышла из комнаты; один, я повторял для себя
самого медленно и, главное, совершенно механически: "Во мраке!" Раздавался сухой
щелчок - мой далекий праправнучатый племянник захлопывал книгу; он грезил о
жизни своего двоюродного прапрадеда, слезы текли по его щекам. "И это
свершилось, Жан-Поль писал во мраке", - вздыхал он.
    Я красовался перед детьми, которым предстояло родиться, похожими на меня как
две капли воды. Я проливал слезы при мысли, что они будут плакать надо мной. Их
глазами я видел свою смерть: она была уже позади, она раскрыла мое "я", я
превратился в собственный некролог.
    Прочтя все это, один из друзей посмотрел на меня обеспокоенно: "Вы,
оказывается, были больны еще серьезней, чем я думал". Болен? Право, не знаю. Мой
бред был явно разработан. На мой взгляд, важней всего здесь, пожалуй, вопрос об
искренности. В девять лет я еще не дорос до нее, потом оставил далеко позади.
    Вначале я был здоровехонек, маленький плут. умевший вовремя остановиться. Но
я не жалел сил и даже в блефе оставался первым учеником; я расцениваю теперь
свое паясничание как духовную гимнастику, свою неискренность - как карикатуру на
абсолютную искренность, которая была где-то рядом и Все время ускользала от
меня. Я не ВЫБРАЛ призвание, мне его навязали. Ничего в сущности не случилось:
какие-то слова, брошенные вскользь старой женщиной, макиавеллизм Шарля. Но этою
оказалось достаточно, чтоб меня убедить. Взрослые, угнездившиеся в моей душе,
указывали пальцем на мою звезду; звезды я не видел, но палец видел и верил им,
якобы верившим в меня. От них я узнал о существовании великих покойников -
одного смерть еще ждала - Наполеона, Фемистокла, Филипп Августа, Жан-Поля
Сартра. Усомниться в этом значило усомниться во взрослых. С Жан-Полем я был не
прочь познакомиться поближе. Ради этого я корчился в муках самораскрытия,
которое наконец принесло бы мне удовлетворение, - так холодная женщина, изви-

ваясь всем телом, взывает к оргазму, а потом пытается подменить его судорогами.
Что ж это - симуляция или просто излишнее прилежание? Как бы там ни было, я
ничего не добился; казалось, вот-вот придет озарение, которое раскроет мне меня
самого, но оно ускользало, и я выносил из своих упражнений ощущение зыбкости,
они только расшатывали мою нервную систему. Ничто не могло ни утвердить, ни
аннулировать моих полномочий, так как они зиждились на авторитете взрослых, на
их неоспоримом доброжелательстве. Неприкосновенный, засургученный мандат был
сокрыт во мне, но принадлежал мне столь мало, что я не мог ни на мгновение
усомниться в нем, не в моей власти было отвергнуть или принять его.
    Как ни глубока