на
Дальний Восток.
     Маркиз   де   Рольбон  мне  смертельно  надоел.  Я  встаю.
Передвигаюсь в худосочном освещении и вижу, как оно меняется на
моих руках, на рукавах моей рубашки, -- не  могу  выразить,  до
чего  оно  мне  противно.  Зеваю.  Зажигаю  настольную лампу --
может, ее свет заглушит дневной.  Нет,  лампа  образует  только
жалкую  лужицу вокруг своей подставки. Гашу лампу, снова встаю.
На стене зияет белая дыра -- зеркало. Это ловушка.  И  я  знаю,
что  попадусь  в  нее.  Так  и  есть. В зеркале появилось нечто
серое. Подхожу, гляжу и отойти уже не могу.
     Это отражение моего лица. В такие гиблые дни я  часто  его
рассматриваю.  Ничего  я  не  понимаю  в этом лице. Лица других
людей наделены смыслом. Мое -- нет. Я даже  не  знаю,  красивое
оно  или  уродливое.  Думаю, что уродливое -- поскольку мне это
говорили. Но меня это не волнует. По сути, меня возмущает,  что
лицу  вообще  можно приписывать такого рода свойства -- это все
равно что назвать красавцем или уродом горсть земли  или  кусок
скалы.
     Впрочем,  есть  одна  вещь,  которая  радует  глаз: повыше
вялого  пространства  щек,  повыше  лба   мой   череп   золотит
прекрасное  рыжее  пламя  --  мои  волосы.  Вот на них смотреть
приятно. По крайней мере, это совершенно определенный цвет, и я
доволен, что я рыжий. В зеркале это особенно бросается в  глаза
--- волосы  лучатся.  Все-таки  мне  повезло:  если  бы мой лоб
украшала тусклая шевелюра, из тех, что никак не могут решиться,
пристать им к блондинам или к шатенам, лицо мое  расплылось  бы
мутным пятном, и меня воротило бы от него.
     Мой взгляд медленно и неохотно скользит вниз -- на лоб, на
щеки:  ничего  устойчивого, все зыбко. Само собой, нос, глаза и
рот  на  месте,  но  все  это  лишено   смысла,   лишено   даже
человеческого  выражения.  Однако  Анни и Велин находили, что у
меня живая физиономия, -- может, я к ней просто слишком привык.
В детстве моя тетка Бижуа говорила мне: "Будешь  слишком  долго
глядеться в зеркало, увидишь в нем обезьяну". Но должно быть, я
гляделся  еще  дольше  --  то,  что я вижу в зеркале, куда ниже
обезьяны, это нечто на  грани  растительного  мира,  на  уровне
полипов.  Я  не  отрицаю,  это нечто живое, но не об этой жизни
говорила Анни; я вижу какие-то легкие подергивания,  вижу,  как
трепещет  обильная, блеклая плоть. С такого близкого расстояния
в  особенности   отвратительны   глаза.   Нечто   стеклянистое,
податливое,  слепое,  обведенное красным -- ну в точности рыбья
чешуя.
     Всей тяжестью навалившись на фаянсовую раму,  я  приближаю
свое  лицо  к  стеклу,  пока  оно не упирается в него вплотную.
Глаза, нос, рот исчезают -- не остается  ничего  человеческого.
Коричневатые  морщины  по  обе  стороны горячечно вспухших губ,
трещины,  бугорки.  Широкие  покатости  щек   покрыты   светлым
шелковистым  пушком,  из  ноздрей  торчат два волоска: ну прямо
рельефная карта горных  пород.  И  несмотря  ни  на  что,  этот
призрачный мир мне знаком. Я не то чтобы УЗНАЮ его подробности.
Но  все  вместе  вызывает  у  меня ощущение "уже виденного", от
этого я тупею и меня потихоньку клонит в сон.
     Мне хочется встряхнуться -- живое, резкое ощущение помогло
бы мне. Я прижимаю левую ладонь к щеке и оттягиваю  кожу  --  в
зеркале  гримаса.  Половина моего лица съехала в сторону, левая
часть  рта  скривилась,  вздулась,  обнажив  зуб:  в  расселине
показалась  белая выпуклость и розовая кровоточащая плоть. Не к
этому я стремился -- опять ничего нового, ничего твердого,  все
мягкое,  податливое, уже виденное! Засыпаю с открытыми глазами,
и вот уже мое лицо  в  зеркале  растет,  растет,  это  огромный
бледный, плавающий в солнечном свете ореол...
     Просыпаюсь  я  оттого,  что  едва не потерял равновесия. Я
сижу верхом на стуле, все еще одурелый. Неужели другие тоже так
мучаются, изучая свое лицо? Мне  кажется,  я  воспринимаю  свое
лицо  так  же,  как  ощущаю  свое  тело, -- каким-то подспудным
органическим чувством. Ну, а другие  как?  Маркиз  де  Рольбон,
например?  Неужели  его  тоже  клонило  в сон, когда он видел в
зеркалах  то,  о  чем  мадам  Жанлис  говорит:  "Его   опрятное
морщинистое  личико,  все  изрытое  оспинами,  на  котором было
написано выражение какого-то особенного плутовства, бросавшееся
в глаза, несмотря на все старания маркиза его скрыть. Он  очень
заботился  о своей прическе, -- добавляет мадам Жанлис. -- Я ни
разу не видела его без парика. Но щеки у него были сизые,  едва
ли  не  с  черным  отливом,  потому  что  у маркиза была густая
борола, а он желал бриться сам и делал это  очень  неумело.  Он
имел   обыкновение,  по  примеру  Гримма,  мазаться  свинцовыми
белилами. Мсье Данжевиль говаривал,  что  эта  смесь  синего  с
белым придает Рольбону сходство с рокфором".
     Думаю,  что  маркиз  был занятной личностью. Однако глазам
мадам Шарьер он все-таки представлялся совсем иным. Насколько я
понимаю, она считала его скорее бесцветным. Может,  собственное
лицо  понять невозможно. А может, это оттого, что я один? Люди,
общающиеся с другими людьми, привыкают видеть  себя  в  зеркале
глазами  своих друзей. У меня нет друзей -- может быть, поэтому
моя плоть так оголена? Ни дать ни взять -- ну да,  ни  дать  ни
взять, природа без человека.
     Нет  охоты  работать,  все валится из рук -- подожду, пока
стемнеет.

     Половина шестого

     Дело плохо! дело просто дрянь: гадина.  Тошнота,  все-таки
настигла меня. На этот раз нечто новое -- это случилось в кафе.
До сих пор бувильские кафе были моим единственным прибежищем --
там всегда людно и много света; теперь не осталось и их; а если
меня  прихватит  в  моем  номере, я и вовсе не буду знать, куда
скрыться.
     Я пришел, чтобы переспать с хозяйкой, но не успел  открыть
дверь, как Мадлена, официантка, крикнула:
     -- А хозяйки нет, она в город ушла, за покупками.
     Я ощутил резкое, неприятное чувство внизу живота -- долгий
зуд разочарования.  И  в  то же время почувствовал, как рубашка
трется о мои соски, и меня вдруг  взяла  в  кольцо,  подхватила
медленная разноцветная карусель; закружила мгла, закружили огни
в  табачном дыму и в зеркале, а с ними поблескивающие в глубине
зала сиденья, и я не мог понять, откуда все  это  и  почему.  Я
застыл   на   пороге,   потом  что-то  сместилось,  по  потолку
скользнула тень, меня подтолкнуло  вперед.  Все  плыло,  я  был
оглушен  этой  сверкающей мглой, которая вливалась в меня сразу
со всех  сторон.  Подплыла  Мадлена,  чтобы  помочь  мне  снять
пальто;  она  зачесала  волосы назад и надела серьги -- я ее не
узнавал. Я уставился на ее  громадные  щеки,  которым  не  было
конца  и  которые  убегали  к  ушам.  На  щеках, во впадине под
выступом скул особняком розовели два пятна,  и,  казалось,  они
изнывают  от  скуки  на этой убогой плоти. А щеки все убегали и
убегали к ушам, а Мадлена улыбалась.
     -- Что будете пить, мсье Антуан?
     И вот тут меня охватила Тошнота, я рухнул на стул, я  даже
не  понимал,  где  я;  вокруг  меня  медленно кружили все цвета
радуги, к горлу подступила рвота. С тех  пор  Тошнота  меня  не
отпускает, я в ее власти.
     Я  расплатился, Мадлена унесла блюдечко. Моя кружка плющит
на мраморной столешнице лужицу желтого пива, на которой вздулся
пузырь.  Сиденье  подо  мной  продавлено:  чтобы  с   него   не
свалиться, я плотно прижимаю к полу подошвы; холодно. Справа от
меня  на  столике,  покрытом суконной салфеткой, идет карточная
игра. Войдя, я не разглядел игроков, я только почувствовал, что
частью на  стульях,  частью  на  столике  в  глубине  шевелится
какая-то  теплая  масса,  мельтешат  несколько  пар  рук. Потом
Мадлена принесла им карты, сукно и в деревянной плошке  жетоны.
Игроков  не  то  трое, не то пятеро, не знаю, у меня не хватает
мужества на них посмотреть. Во мне лопнула какая-то пружина  --
я  могу  двигать глазами, но не головой. Голова размякла, стала
какой-то резиновой, она словно бы еле-еле удерживается на  моей
шее  --  если  я  ее  поверну,  она  свалится. И все же я слышу
одышливое  дыхание  и  время  от  времени  краем   глаза   вижу
багрово-красный в белых волосках промельк. Это рука.
     Когда  хозяйка  ходит за покупками, за стойкой ее заменяет
кузен.  Зовут  его  Адольф.  Я  начал  его  рассматривать,  еще
усаживаясь  на  стул,  и теперь продолжаю рассматривать, потому
что не могу повернуть головы.  Он  без  пиджака,  в  рубашке  и
фиолетовых   подтяжках.  Рукава  Адольф  засучил  выше  локтей.
Подтяжки почти не видны на голубой рубахе, они затерты голубым,
утонули в нем -- но это  ложное  самоуничижение,  они  не  дают
забыть  о  себе,  они раздражают меня своим ослиным упрямством,
кажется, будто они, вознамерившись стать фиолетовыми,  застряли
на  полпути, но от планов своих не отказались. Так и хочется им
сказать: "Ну, решайтесь же, СТАНЬТЕ,  наконец,  фиолетовыми,  и
покончим  с  этим".  Так  нет  же, они -- ни туда, ни сюда, они
запнулись  в  своем  незавершенном  усилии.  Иногда   голубизна
наплывает   на  них  и  полностью  их  накрывает  --  несколько
мгновений я их не вижу. Но это лишь  набежавшая  волна,  вскоре
голубизна   местами   вянет   и   появляются   робкие  островки
фиолетового цвета, они  ширятся,  сливаются  и  вновь  образуют
подтяжки. Глаз у кузена Адольфа нет, под набухшими приподнятыми
веками  едва  виднеются белки. Адольф сонно улыбается; время от
времени он фыркает, повизгивает и вяло отмахивается,  как  пес,
которому что-то снится.
     Его голубая ситцевая рубаха радостным пятном выделяется на
фоне шоколадной  стены.  Но  от этого тоже тошнит. Или, вернее,
ЭТО И ЕСТЬ ТОШНОТА. Тошнота не во мне: я чувствую  ее  там,  на
этой  стене,  на  этих  подтяжках,  повсюду  вокруг  меня.  Она
составляет одно целое с этим кафе, а я  внутри.  Справа  теплая
масса  зашумела,  руки мельтешат сильнее. "Вот тебе козырь". --
"Какой  еще  козырь?"  Длинный  черный  хребет  склонился   над
картами:  "Ха-ха-ха!"  --  "В  чем  дело? Это козырь, он с него
пошел". -- "Не знаю, не видел..." -- "Как это не видел, я пошел
с козыря". -- "Ладно,  стало  быть,  козыри  черви".  Напевает:
"Козыри  черви, козыри черви-червяки". Говорит: "Это что еще за
штуки, мсье? Это что еще за штуки? Беру!"
     И снова молчание -- в глотке привкус сладковатого воздуха.
Запахи. Подтяжки.
     Кузен встает, сделал  несколько  шагов,  заложил  руки  за
спину,  улыбается,  поднял голову, откинулся назад, опираясь на
пятки. И в этой позе заснул. Вот он стоит, покачивается. С лица
не  сходит  улыбка,  щеки  трясутся.  Сейчас  он   упадет.   Он
отклоняется  назад,  все  круче,  круче,  лицо  его  задрано  к
потолку, но в ту минуту, когда он уже готов  упасть,  он  ловко
хватается  за  край  стойки,  восстанавливая  равновесие. И все
начинается снова. С меня хватит, я подзываю официантку.
     -- Мадлена, будьте добры, поставьте пластинку. Ту, которую
я люблю, вы знаете: "Some of these days"(_8).
     -- Сейчас, только, может, эти господа будут против.  Когда
они играют, музыка им мешает. А впрочем, ладно, я их спрошу.
     Сделав над собой чудовищное усилие, поворачиваю голову. Их
четверо. Мадлена наклоняется к багровому старику, у которого на
кончике  носа  пенсне с черным ободком. Прижимая карты к груди,
старик смотрит на меня из-под стекол.
     -- Пожалуйста, мсье.
     Улыбки. Зубы у него гнилые. Красная  рука  принадлежит  не
ему,  а  его  соседу,  молодчику с черными усами. У этого усача
громадные ноздри, таких хватило бы накачать воздуха  для  целой
семьи,  они занимают пол-лица, а дышит он ртом, при этом слегка
отдуваясь. Еще с ними сидит молодой парень  с  песьей  головой.
Четвертого игрока я разглядеть не могу.
     Карты падают на сукно по кругу. Руки с кольцами на пальцах
подбирают  их,  царапая  коврик  ногтями. Руки ложатся на сукно
белыми пятнами, на вид они одутловатые  и  пыльные.  На  столик
падают  все  новые  карты,  руки  снуют взад и вперед. Странное
занятие -- оно не похоже ни  на  игру,  ни  на  ритуал,  ни  на
нервный  тик.  Наверно,  они это делают, просто чтобы заполнить
время. Но время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него  ни
опустишь,  все  размягчается  и  растягивается.  Взять  хотя бы
движение этой  красной  руки,  которая,  спотыкаясь,  подбирает
карты:  оно  какое-то  дряблое.  Его  бы  вспороть  и  укрепить
изнутри.
     Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и
не поставила,  как  случилось  однажды,  арию  из   "Cavalleria
Rusticana"(_9).  Нет,  все  правильно,  я  узнаю  мотив  первых
тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом для голоса. В 1917  году
на улицах Ла-Рошели я слышал, как его насвистывали американские
солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана
позже.  И все же это самая старая пластинка в здешней коллекции
-- пластинка фирмы Пате для сапфировой иглы.
     Сейчас зазвучит припев --  он-то  и  нравится  мне  больше
всего,  нравится,  как  он круто выдается вперед, точно скала в
море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто  ноты,  мириады
крохотных    толчков.   Они   не   знают   отдыха,   неумолимая
закономерность вызывает их к жизни и истребляет,  не  давая  им
времени  оглянуться,  пожить  для  себя.  Они  бегут, толкутся,
мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне  хотелось  бы
их  удержать,  но  я  знаю: если мне удастся остановить одну из
этих нот, у  меня  в  руках  окажется  всего  лишь  вульгарный,
немощный звук. Я должен примириться с их смертью -- более того,
я  должен ее ЖЕЛАТЬ: я почти не знаю других таких пронзительных
и сильных ощущений.
     Я начинаю согреваться, мне становится хорошо.  Тут  ничего
особенного  еще  нет,  просто крохотное счастье в мире Тошноты:
оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри  НАШЕГО  времени  --
времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, --
     его   составляют   широкие,   мягкие   мгновения,  которые
расползаются наподобие масляного пятна. Не успев родиться,  оно
уже постарело, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет.
     Есть  другое  счастье  --  где-то  вовне есть эта стальная
лента, узкое пространство музыки, оно пересекает наше время  из
конца в конец, отвергая его, прорывая его своими мелкими сухими
стежками; есть другое время.
     -- Мсье Рандю играет червями, ходи тузом.
     Голос  скользнул  и сник. Стальную ленту не берет ничто --
ни открывшаяся дверь, ни струя холодного воздуха, обдавшего мои
колени,  ни  приход  ветеринара  с  маленькой  дочкой:  музыка,
насквозь  пронзив  эти  расплывчатые  формы,  струится  дальше.
Девочка только успела сесть, и ее сразу захватила  музыка:  она
выпрямилась,  широко  открыла  глаза  и слушает, елозя по столу
кулаком.
     Еще несколько секунд -- и запоет Негритянка.  Это  кажется
неотвратимым  --  настолько предопределена эта музыка: ничто не
может ее прервать,  ничто,  явившееся  из  времени,  в  которое
рухнул мир; она прекратится сама, подчиняясь закономерности. За
это-то  я больше всего и люблю этот прекрасный голос; не за его
полнозвучие, не за его печаль, а за то, что его  появление  так
долго  подготавливали многие-многие ноты, которые умерли во имя
того, чтобы он родился. И все же я неспокоен: так  мало  нужно,
чтобы  пластинка  остановилась,  --  вдруг  сломается  пружина,
закапризничает кузен Адольф. Как странно, как трогательно,  что
эта  твердыня  так  хрупка. Ничто не властно ее прервать, и все
может ее разрушить.
     Вот сгинул последний аккорд. В наступившей короткой тишине
я всем своим существом чувствую:  что-то  произошло  --  ЧТО-ТО
СЛУЧИЛОСЬ.
     Тишина.

     Some of these days,
     You'll miss me honey!(_10)

     А  случилось  то,  что  Тошнота  исчезла.  Когда  в тишине
зазвучал голос, тело мое отвердело и  Тошнота  прошла.  В  одно
мгновенье;  это  было почти мучительно -- сделаться вдруг таким
твердым,  таким  сверкающим.   А   течение   музыки   ширилось,
нарастало,  как  смерч.  Она  заполняла зал своей металлической
прозрачностью, расплющивая о стены наше жалкое время. Я  ВНУТРИ
музыки.  В  зеркалах  перекатываются огненные шары, их обвивают
кольца дыма, которые кружат, то затуманивая, то обнажая жесткую
улыбку огней. Моя кружка пива вся подобралась, она  утвердилась
на  столе:  она  приобрела  плотность,  стала  необходимой. Мне
хочется взять ее, ощутить ее вес,  я  протягиваю  руку...  Боже
мой! Вот в чем главная перемена -- в моих движениях. Взмах моей
руки  развернулся  величавой  темой,  заструился сопровождением
голоса Негритянки; мне показалось, что я танцую.
     Лицо Адольфа все там же, оно  кажется  совсем  близким  на
шоколадной стене. В ту минуту, когда рука моя сомкнулась вокруг
кружки,  я  увидел  голову  Адольфа  -- в ней была очевидность,
неизбежность финала. Я стискиваю стеклянную кружку, я смотрю на
Адольфа -- я счастлив.
     -- А я пойду так!
     Чей-то голос выделился на  фоне  общего  гула.  Это  голос
моего  соседа, разваренного старика. Щеки его фиолетовым пятном
выступают на коричневой коже стула. Он шлепает по столу картой.
Бубновый туз.
     Но парень с песьей головой улыбается.  Краснорожий  игрок,
склонившись над столом, следит за ним снизу, готовый к прыжку.
     --А я -- вот так!
     Рука  парня выступает из темноты, белая, неторопливая, она
мгновение парит в воздухе и вдруг коршуном  устремляется  вниз,
прижимая карту к сукну. Краснорожий толстяк подпрыгивает:
     -- Черт побери! Бьет!
     В  скрюченных  пальцах  мелькает силуэт червонного короля,
потом  короля  перевертывают  лицом  вниз,  игра  продолжается.
Красавец   король   явился  издалека,  его  приход  подготовлен
множеством комбинаций, множеством исчезнувших жестов. Но вот  и
он в свою очередь исчезает, чтобы дать жизнь новым комбинациям,
новым  жестам,  ходам  и  ответам  на  них,  поворотам  судьбы,
крохотным приключениям без счета.
     Я взволнован, мое тело словно механизм высокой точности на
отдыхе. Ведь я-то пережил настоящие приключения. Подробностей я
уже не помню, но я прослеживаю неукоснительную связь событий. Я
переплывал моря, я оставил позади множество городов, поднимался
по течению рек и углублялся в лесные чащи и при этом все  время
стремился  к  другим  городам.  У меня были женщины, я дрался с
мужчинами, но я никогда не  мог  возвратиться  вспять,  как  не
может  крутиться  в  обратную сторону пластинка. И куда все это
меня вело? Вот к этой минуте, к этому  стулу,  в  этот  гудящий
музыкой пузырь света.

     And when you leave me(_11).

     Я,  который  в  Риме так любил посидеть на берегу Тибра, в
Барселоне вечером сотни раз пройтись взад и вперед по  бульвару
Рамблас,  я,  который  возле Ангкора в Бассейне Священного Меча
видел баньян, обвивший своими корнями храм  Священных  Змей,  я
сижу  здесь,  я  существую  в  том же мгновении, что и игроки в
манилью, я слушаю, как поет Негритянка, а за окном бродит хилая
темнота.
     Пластинка остановилась.
     И темнота вошла -- слащавая, нерешительная. Ее  не  видно,
но  она здесь, она отуманила лампы; в воздухе что-то сгустилось
-- это  она.  Холодно.  Один  из  игроков  пододвинул   другому
рассыпанные   карты,  тот  их  собирает.  Одна  карта  осталась
валяться на столе. Не видят они ее, что ли? Девятка червей.
     Наконец  кто-то  ее  подобрал,  протянул  парню  с  песьей
головой.
     -- А! Девятка червей!
     Ну   что  ж,  мне  пора.  Лиловый  старик,  мусоля  кончик
карандаша, склонился над листком  бумаги.  Мадлена  смотрит  на
него  ясным,  пустым  взглядом.  Парень  вертит  в  своих руках
червонную девятку. Боже мой!..
     Я с трудом встаю; в зеркале над черепом ветеринара  передо
мной проплывает нечеловечье лицо.
     Пойду в кино.

     На улице мне лучше -- в воздухе нет сладковатого привкуса,
нет хмельного запаха вермута. Но, господи, какая стужа!
     Половина восьмого, есть я не хочу, а сеанс начнется только
в девять,  что  же  мне  делать?  Надо