оводителем у  нотариуса  в  Маромме".  Но  на  самом  деле
начинаешь   с   конца.   Конец  здесь,  он  присутствует  здесь
невидимкой, это он придает произнесенным  словам  торжественную
значимость начала. "Я вышел погулять и не заметил, как оказался
за  чертой  города, меня одолевали денежные заботы". Фраза эта,
взятая сама по себе, просто означает, что персонаж,  о  котором
идет  речь,  ушел  в  свои  мысли,  был  мрачен  и находился за
тридевять земель от каких бы то ни было приключений -- то  есть
был  в  таком  настроении, когда все происходящее проходит мимо
тебя. Но конец-то ведь здесь, рядом, он  преображает  все.  Для
нас названный персонаж -- уже герой истории. Его мрачность, его
денежные  заботы  куда  драгоценнее  наших -- их позолотил свет
грядущих страстей.  И  рассказ  развертывается  задом  наперед:
мгновения  перестали  наудачу  громоздиться  одно на другое, их
подцепил конец истории, он притягивает их к себе, а  каждое  из
них  в  свою  очередь  тянет за собой предшествующее мгновение.
"Стояла ночь,  улица  была  пустынна".  Фраза  брошена  как  бы
невзначай,   она   кажется  лишней,  но  нас  не  обмануть,  мы
наматываем ее на ус: важность этих сведений мы скоро оценим.  И
чувство  у  нас такое, будто герой пережил все подробности этой
ночи как знамение, как провозвестье, и даже кажется, что он жил
только в эти знаменательные минуты и был слеп и глух ко  всему,
что не возвещало приключения. Мы забываем, что будущее там пока
еще  не  присутствовало,  и персонаж просто гулял ночью, и ночь
была лишена предвестий,  она  вперемежку  предлагала  ему  свои
однообразные сокровища, и он черпал их без разбора.
     Я  хотел,  чтобы  мгновения  моей  жизни следовали друг за
другом, выстраиваясь по порядку, как мгновения  жизни,  которую
вспоминаешь.  А  это  все  равно что пытаться ухватить время за
хвост.

     Воскресенье

     Утром я забыл, что сегодня воскресенье.  Я  вышел  и,  как
всегда,  зашагал  по улицам. С собой я взял "Евгению Гранде". И
вдруг, толкнув калитку городского парка,  я  почувствовал,  как
что-то  подает  мне знак. Парк был безлюден и гол. Но... как бы
это объяснить? У  него  был  какой-то  необычный  вид,  он  мне
улыбался. Мгновение я постоял, прислонившись к калитке, и вдруг
понял:   сегодня  воскресенье.  Оно  ощущалось  в  деревьях,  в
лужайках, как едва заметная  улыбка.  Это  невозможно  описать,
разве  что  быстро  произнести:  "Это  городской  парк,  зимой,
воскресным утром".
     Я отпустил калитку, обернулся к буржуазным домам и  улицам
и тихонько сказал: "Сегодня воскресенье".
     Сегодня  воскресенье:  за доками, вдоль берега моря, возле
товарных станций, вокруг всего города  ангары  пусты  и  машины
замерли  в  темноте.  В  каждом  доме  у  окон бреются мужчины;
откинув голову, они  то  глядятся  в  зеркало,  то  смотрят  на
холодное  небо,  чтобы  определить, какая будет погода. Бордели
открывают двери первым посетителям --  приезжим  из  деревни  и
солдатам.  В  церквах  при свете свечей мужчина пьет вино перед
коленопреклоненными    женщинами.    В    предместьях,    между
бесконечными  заводскими  стенами,  начали свое шествие длинные
черные цепи -- они медленно текут к центру города.  Готовясь  к
встрече  с  ними, улицы приняли тот облик, какой у них бывает в
дни мятежей: все магазины, кроме тех, что расположены на  улице
Турнебрид,  опустили  свои  железные щиты. Скоро черные колонны
молча заполонят прикинувшиеся мертвыми  улицы:  сначала  явятся
железнодорожники  Турвиля и их жены, работающие на мыловаренных
заводах Сен-Симфорен,  потом  мелкие  буржуа  из  пригорода  --
Жукстебувиля,  потом  рабочие  прядильной  фабрики  Пино, потом
мастеровые     из     квартала     Сен-Максанс;     последними,
одиннадцатичасовым  трамваем,  приедут  жители Тьераша. И скоро
между  закрытыми  магазинами  и  дверями  на  запорах   родится
воскресная толпа.
     Часы  бьют  половину  десятого,  и  я  пускаюсь  в путь: в
воскресенье в  этот  час  в  Бувиле  можно  увидеть  любопытное
зрелище,  надо  только  поспеть  к тому времени, когда верующие
расходятся после праздничной службы.
     Улочка Жозефины Сулари пустынна,  здесь  пахнет  погребом.
Но,  как  всегда  по  воскресеньям,  ее заполняет мощный рокот,
рокот прибоя. Сворачиваю на улицу Президента  Шамара  --  здесь
все  дома  четырехэтажные с длинными белыми ставнями. Эта улица
нотариусов по-воскресному гулко  гудит.  В  пассаже  Жилле  гул
нарастает, я его узнаю: это гул толпы. И вдруг по левую руку от
меня  свет  и  звук  словно  взрываются.  Я у цели -- вот улица
Турнебрид, мне остается только влиться в толпу себе подобных, и
я увижу, как раскланиваются друг с другом,  приподнимая  шляпы,
добропорядочные горожане.
     Еще   шестьдесят  лет  тому  назад  никто  не  решился  бы
предсказать  удивительную  судьбу  улицы   Турнебрид,   которую
нынешние бувильцы прозвали Маленькой Прадо. Я видел план города
1847  года  --  улицы  там и в помине нет. В ту пору здесь был,
наверно, темный, вонючий проход со сточной канавой  посередине,
и  по  ней  плыли рыбные головы и внутренности. Но в конце 1873
года Национальное собрание  объявило,  что  общественное  благо
требует  возвести  церковь  на  вершине  Монмартрского холма. А
несколько месяцев спустя жене бувильского мэра было видение: ее
покровительница, Святая Цецилия, осыпала ее упреками. Допустимо
ли, чтобы люди избранного общества каждое  воскресенье  шлепали
по грязи в Сен-Ре или Сен-Клодьен, чтобы слушать мессу вместе с
лавочниками?  Разве  Национальное  собрание  не  подало пример?
Милостью Божьей Бувиль достиг экономического  процветания.  Так
разве  не  следует  возблагодарить Создателя, построив в Бувиле
храм?
     К  видению  отнеслись  благосклонно:  муниципальный  совет
собрался   на  историческое  заседание,  и  епископ  согласился
возглавить  сбор  пожертвований.  Оставалось   выбрать   место.
Почтенные  семьи  коммерсантов  и  судовладельцев  считали, что
церковь следует возвести на вершине  Зеленого  Холма,  где  они
жили,  чтобы "Святая Цецилия хранила Бувиль, вознесясь над ним,
как храм Христа Сакре-Кер над Парижем". Но новоявленные господа
с Морского Бульвара, в ту пору еще немногочисленные, но  весьма
богатые,  уперлись: они-де готовы дать сколько нужно, но только
в том случае, если церковь воздвигнут на площади Мариньян: коли
платить за церковь, так уж чтоб можно было ею  пользоваться  --
они  были  не  прочь  показать  свою  силу  спесивой буржуазии,
которая видела в них выскочек.  Епископ  предложил  компромисс:
церковь  была  построена  на  полпути  между  Зеленым  Холмом и
Морским Бульваром, на площади Рыбного Рынка, который  окрестили
площадью  Цецилии  Морской. На уродливую громаду, законченную в
1887 году, ухлопали не меньше четырнадцати миллионов.
     Улицу Турнебрид,  широкую,  но  грязную  и  пользовавшуюся
дурной   славой,   пришлось   полностью   реконструировать;  ее
обитатели были решительно оттеснены на задворки площади  Святой
Цецилии,  а  Маленькая  Прадо сделалась, в особенности утром по
воскресеньям, местом встречи щеголей  и  именитых  горожан.  На
пути,  по  которому  прогуливалась  элита, один за другим стали
открываться  роскошные  магазины.  Они  не  закрываются  ни   в
понедельник  на  Святой неделе, ни в рождественскую ночь, ни по
воскресеньям  до  полудня.  Рядом   с   колбасником   Жюльеном,
славящимся  своими  горячими пирожками, выставил свои фирменные
пирожные -- очаровательные конусообразные  птифуры,  украшенные
сиреневым  кремом  и сахарной фиалкой кондитер Фулон. В витрине
книготорговца Дюпати можно увидеть новинки издательства "Плон",
кое-какие книги по технике --  вроде  "Теории  кораблестроения"
или  "Трактата  о  парусах", громадную иллюстрированную историю
Бувиля   и   со   вкусом   расставленные   роскошные   издания:
"Кенигсмарк"  в  синем кожаном переплете и "Книгу моих сыновей"
Поля  Думера  в   переплете   из   светло-коричневой   кожи   с
вытесненными  на ней пурпурными цветами. "Ателье мод, парижские
модели"  Гислена   отделяет   цветочный   магазин   Пьежуа   от
антикварной  лавки Пакена. Парикмахер Гюстав, у которого служат
четыре маникюрши, занимает второй этаж новенького, выкрашенного
желтой краской дома.
     Еще два года назад  на  углу  тупика  Мулен-Жемо  и  улицы
Турнебрид  бесстыдная  девчонка  рекламировала  дезинсекционную
жидкость -- "Тю-пю-не". Лавчонка процветала в те годы, когда на
площади Святой Цецилии торговали  треской,  было  ей  сто  лет.
Витрину ее редко мыли -- не без некоторого усилия сквозь пыль и
запотевшие  стекла  можно  было различить целую толпу крошечных
восковых фигурок, которые изображали крыс и мышей  в  огненного
цвета  камзолах.  Зверьки,  опираясь  на  тросточки,  сходили с
палубы корабля на сушу  --  но  стоило  им  ступить  на  землю,
крестьяночка  в  кокетливом  платье,  хотя  мертвенно-бледная и
черная от грязи, обращала их в бегство, опрыскивая  "Тю-пю-не".
Мне  очень  нравилась  эта  лавчонка,  вид у нее был циничный и
упрямый, в двух шагах от самой дорогостоящей французской церкви
она нахально напоминала о правах паразитов и грязи.
     Старая торговка фармацевтическим зельем умерла  в  прошлом
году,  а  ее  племянник  продал  дом.  Стоило  снести несколько
стенных перегородок --  и  вот  вам  маленький  лекционный  зал
"Бонбоньерка". В прошлом году Анри Бордо провел в нем беседу об
альпинизме.
     По  улице  Турнебрид  не  следует  торопиться -- почтенные
семейства вышагивают медленным шагом. Иногда удается нырнуть  в
тот  ряд, что идет впереди, -- это значит, какое-то семейство в
полном составе зашло к Фулону  или  к  Пьежуа.  Зато  в  другие
минуты  ты  вынужден  топтаться на месте -- два семейных клана,
идущие в двух встречных потоках, увидели друг  друга  и  теперь
долго  трясут  друг другу руки. Я переступаю мелкими шажками. Я
на целую голову выше обоих потоков, и  мне  видны  шляпы,  море
шляп.  Большая  часть шляп -- черные, жесткие. Время от времени
одна из них взлетает на длину руки,  открывая  нежное  свечение
лысины  потом  через несколько мгновений медленно опускается на
место. Над фасадом номера шестнадцать по улице Турнебрид хозяин
шляпного  ателье,  специалист  по  фуражкам  Юрбен  в  качестве
символа  вывесил  огромную  красную  архиепископскую шляпу, она
парит в воздухе, и ее золотые кисти свисают в двух  метрах  над
землей.
     Остановка:  как  раз  под кистями образовалась группа. Мой
сосед терпеливо ждет, опустив руки.  Этот  бледный  и  хрупкий,
словно   фарфоровая   фигурка,  старичок  --  по-моему,  Кофье,
председатель Торговой палаты. Сдается мне, перед ним все робеют
только потому, что он всегда безмолвствует. Живет он на вершине
Зеленого Холма в большом кирпичном доме, окна  которого  всегда
распахнуты настежь. Но вот и кончено, группа распалась, шествие
продолжается.  Образовалась  другая  группа, но эта занимает не
так много места -- не успев  составиться,  она  отодвинулась  к
витрине Гислена. Колонна даже не остановилась -- разве что чуть
подалась  в  сторону;  мы  проходим мимо шести человек, которые
пожимают друг другу руки.  "Добрый  день,  мсье,  добрый  день,
дорогой  мсье,  как  поживаете,  да наденьте же шляпу, мсье, вы
простудитесь; благодарю вас, мадам,  сегодня  и  в  самом  деле
прохладно. Дорогая, позволь представить тебе доктора Лефрансуа;
ах,  доктор,  я  так  рада с вами познакомиться -- муж только и
говорит что о докторе  Лефрансуа,  который  его  так  прекрасно
лечил,   но   накройте  же  голову,  доктор,  атакой  холод  вы
захвораете; ничего, доктор быстро  себя  вылечит.  Увы,  мадам,
врачей  лечат  хуже  других;  доктор -- отличный музыкант. Боже
мой, доктор, а я и не знала! Вы играете на скрипке?  Доктор  --
на редкость талантливый человек".
     Старикан  рядом  со  мной  --  несомненно,  Кофье; одна из
женщин в группе, брюнетка, пожирает его глазами, продолжая  при
этом  улыбаться  доктору.  Похоже, она думает: "Вот мсье Кофье,
председатель Торговой палаты; как не оробеть в его  присутствии
-- от  него  так  и веет холодом". Но мсье Кофье не удостоил ее
вниманием; это обитатели  Морского  Бульвара  --  люди  не  его
круга.  С тех пор как по воскресеньям я хожу на улицу Турнебрид
поглядеть на взлетающие шляпы, я научился  отличать  обитателей
Бульвара  от  обитателей  Холма.  Если  на  человеке  пальто  с
иголочки, мягкая шляпа, ослепительно свежая рубашка  и  он  при
движении  рассекает  воздух  --  сомнений  нет:  это  обитатель
Морского Бульвара. Жители Зеленого Холма отличаются какой-то не
поддающейся определению невзрачностью и дряхлостью. Плечи у них
узкие, а на помятых лицах выражение спеси.  Вот  этот  толстяк,
ведущий  за  руку ребенка, -- я готов пари держать, он с Холма:
лицо у него серое, галстук болтается веревкой.
     Толстяк приближается к нам; он внимательно смотрит на мсье
Кофье. Но за минуту-другую до встречи с  ним  отворачивается  и
начинает по-отечески шутить со своим мальчуганом. Еще несколько
шагов он делает, склонившись к сыну и не отрывая взгляда от его
глаз  -- нежный отец и только, -- и вдруг, ловко повернувшись в
нашу сторону, бросает быстрый взгляд на маленького старичка  и,
округлив  руку,  делает широкий и короткий приветственный жест.
Растерянный мальчик шапки не снял  --  эти  дела  решают  между
собой взрослые.
     На  углу  улицы  Бас-де-Вьей  наша  колонна  встречается с
колонной верующих, которые выходят от обедни;  человек  десять,
подхваченные   водоворотом,   столкнувшись   друг   с   другом,
обмениваются приветствиями, -- но здесь шляпы взлетают  слишком
быстро,  и  мне  не  удается  разглядеть  подробности; над этой
жирной и бледной  толпой  возносится  уродливая  белая  громада
церкви  Святой  Цецилии:  меловая белизна на фоне темного неба;
под защитой этих сверкающих стен  она  хранит  в  своих  недрах
каплю  ночной  тьмы.  Идем  дальше,  чуть перестроив ряды. Мсье
Кофье оттеснили мне за спину. К моему левому боку прижали  даму
в  синем. Дама возвращается из церкви. Она моргает, ослепленная
дневным светом.  Господин,  который  шагает  впереди  нее  и  у
которого такая тощая шея, ее муж.
     Господин,  идущий  по противоположному тротуару под руку с
женой, что-то шепнул ей на ухо и заулыбался. Она тут же согнала
со  своего  желеобразного  лица  всякое  выражение   и   делает
несколько шагов вслепую. Признак безошибочный -- сейчас будут с
кем-то  раскланиваться.  И  точно,  через  несколько  мгновений
господин выбрасывает руку вверх. Оказавшись  на  уровне  шляпы,
его  пальцы,  секунду  помедлив,  осторожно  берутся за краешек
полей.  Пока  он  бережно  приподнимает  шляпу,  чуть  наклонив
голову, чтобы помочь ей отделиться от головного убора, жена его
слегка  подпрыгивает,  изображая  на  своем  лице  юную улыбку.
Чья-то   тень,   поклонившись,   проходит    мимо    них,    но
улыбки-близнецы  в  силу  некоего  остаточного  магнетизма  еще
секунду-другую держатся на губах у обоих. Когда господин и дама
встречаются со мной, выражение их лиц вновь стало бесстрастным,
хотя вокруг рта еще порхает радостное оживление.
     Но вот  и  конец:  толпа  стала  тише,  приветствия  более
редкими,  витрины  магазинов уже не так изысканны -- я дошел до
конца улицы Турнебрид. Может, перебраться на другую  сторону  и
пойти назад? Но пожалуй, с меня хватит, я вдоволь нагляделся на
розовые  лысины,  на ничтожные, благовоспитанные, стертые лица.
Перейду площадь Мариньян. Я осторожно  выдираюсь  из  потока  и
вдруг  рядом  со  мной  из  черной  шляпы  выскакивает  голова,
принадлежащая, бесспорно, человеку из  хорошего  общества.  Это
муж  дамы  в синем. О! Великолепный длинный череп долихоцефала,
поросший короткими жесткими волосами, великолепные американские
усы с проседью. Но в особенности хороша улыбка, дивная, учтивая
улыбка. Вдобавок на носу у господина примостилось пенсне.
     -- Это новый чертежник с нашей  фабрики,  --  говорит  он,
обернувшись  к  жене. -- Не понимаю, что он может здесь делать.
Славный мальчуган, очень робкий, он меня забавляет.
     У витрины колбасника Жюльена молодой чертежник, только что
вновь накрывший голову  и  весь  еще  розовый  от  смущения,  с
упрямым    видом    потупив    глаза,   являет   все   признаки
сладострастного восторга. Нет сомнения, в  это  воскресенье  он
впервые  отважился  пройтись  по  улице  Турнебрид.  Вид у него
такой, будто он побывал у первого  причастия.  Сцепив  руки  за
спиной,  он  отвернулся  к витрине с выражением стыдливости; он
глядит, не  видя  их,  на  четыре  сосиски  в  блестящем  желе,
раскинувшиеся на гарнире из петрушки.
     Из колбасной выходит женщина и берет его под руку. Это его
жена:  она  еще  очень  молода,  хотя  кожа  у нее шероховатая.
Сколько бы она ни бродила на подступах к улице Турнебрид, никто
не примет ее за даму --  ее  выдает  бесстыдный  блеск  глаз  и
рассудительный,  осведомленный вид. Настоящие дамы не знают что
почем, они любят красивые безрассудства, глаза их -- прекрасные
и простодушные цветы, расцветшие в теплицах.
     Бьет  час,  я  вхожу  в  пивную  "Везелиз".  Старики,   по
обыкновению,  уже  там.  Двое  из них принялись за еду. Четверо
играют в манилью, потягивая аперитив. Остальные ждут,  пока  им
подадут,  и  стоя  наблюдают  за игрой. Самый длинный из них, с
густой  бородой,  --  биржевой  маклер.  Второй  --   отставной
инспектор  военно-морского  ведомства.  Они  пьют  и  едят  как
двадцатилетние. По воскресеньям они заказывают кислую  капусту.
Те, кто пришел позднее, окликают, тех кто уже жует:
     -- Привет! Как всегда -- верны воскресной капусте?
     Они рассаживаются, с облегчением вздыхают:
     -- Мариэтта,  малышка,  кружку  пива  без  пены  и  кислую
капусту.
     Эта Мариэтта -- бойкая бабенка. Когда я сажусь за столик в
глубине, пунцовый старик, которому она наливает  вермут,  вдруг
заходится злобным кашлем.
     -- Наливай полнее, -- говорит он, не переставая кашлять.
     Но  тут  разозлилась  Мариэтта  -- она ведь еще не кончила
наливать.
     -- Да я же еще лью. Разве я что вам  сказала?  Вы  как  та
девка, -- ее еще не лапают, а она уже вырывается.
     Остальные смеются.
     -- Один -- ноль!
     Биржевой маклер, идя к столику, обнял Мариэтту за плечи:
     -- Сегодня  воскресенье,  Мариэтта. Пойдешь вечером в кино
со своим дружком?
     -- Как бы не так! Сегодня смена Антуанетты.  А  я  за  нее
отдуваюсь -- вот тебе и ходи в кино!
     Маклер  сел  против  бритого,  несчастного с виду старика.
Бритый старик сразу начинает что-то рассказывать. Маклер его не
слушает, он корчит гримасы и дергает себя за бороду. Они вообще
никогда не слушают друг друга.
     Я  узнаю  чету,  сидящую  рядом  со  мной:   это   живущие
неподалеку   мелкие   торговцы;  по  воскресеньям  их  прислуга
выходная. Вот они и приходят сюда и садятся всегда  за  один  и
тот   же   столик.  Муж  ест  роскошную  розовую  отбивную.  Он
внимательно разглядывает ее вблизи, время от времени обнюхивая.
Жена  ковыряет  в  своей  тарелке.  Это  плотная   сорокалетняя
блондинка  с  красными,  покрытыми  пушком щеками. Под атласной
блузкой торчат крепкие красивые груди. Она, что  твой  мужчина,
за каждым обедом выдувает по целой бутылке бордо.
     Почитаю-ка  "Евгению  Гранде".  Не то чтобы это доставляло
мне  большое  удовольствие  --  но  надо  же  чем-то  заняться.
Открываю  книгу  наугад  --  мать  с  дочерью  ведут разговор о
зарождающейся любви Евгении.

     "Евгения поцеловала ей руку.
     -- Какая ты добрая, мама, милая!
     От  этих  слов  увядшее  за  годы  страданий  лицо  матери
просияло.
     -- Он тебе нравится? -- спросила Евгения.
     Госпожа   Гранде   ответила  лишь  улыбкой;  потом,  после
минутного молчания, сказала тихо:
     -- Неужели ты уже любишь его? Это было бы нехорошо.
     -- Нехорошо? -- возразила  Евгения.  --  Почему?  Тебе  он
нравится,