ют   его   с   семьей,   со  средой,  понимал,  наконец,
замечательную роль элиты. И в  конце  концов,  словно  каким-то
чудом,  заблудшая овца, следовавшая за Парротеном, возвращалась
на путь истинный, осознавшая, раскаявшаяся. "Он исцелил  больше
душ, нежели я тел", -- заключал Уэйкфилд.
     Реми   Парротен   приветливо   улыбался   мне.  Он  был  в
нерешительности, он пытался понять  мои  взгляды,  чтобы  мягко
переменить их и вернуть заблудшую овечку в овчарню. Но я его не
боялся  --  я не был овечкой. Я смотрел на его невозмутимый без
единой морщинки лоб, на его животик, на его  руку,  лежащую  на
колене. Я улыбнулся ему в ответ и проследовал дальше.
     Его  брат  Жан  Парротен  --  президент  АСБ обеими руками
опирался на край заваленного бумагами стола: всем  своим  видом
он  показывал  посетителю,  что  аудиенция окончена. У него был
удивительный взгляд -- взгляд как  бы  абстрактный,  выражающий
идею  права  в ее чистом виде. Лицо Парротена исчезало в блеске
этих сверкающих глаз. Но под их  пламенем  я  обнаружил  узкие,
сжатые  губы  мистика.  "Странно,  -- подумал я, -- он похож на
Реми Парротена". Я обернулся к доктору, в свете этого  сходства
становилось  вдруг  заметно, как на мягком лице Реми проступает
вдруг что-то бесплодное, опустошенное -- семейное  сходство.  Я
снова вернулся к Жану Парротену.
     Этот человек был прост как идея. В нем не осталось ничего,
кроме  костей,  мертвой  плоти  и Права в Чистом Виде. Истинный
пример одержимости, подумал я. Когда  человек  одержим  Правом,
никакие  заклинания  не способны изгнать беса. Жан Парротен всю
жизнь мыслил своим Правом --  и  ничем  другим.  Вместо  легкой
головной  боли,  которая  начинается  у  меня  всякий  раз  при
посещении музея, он почувствовал бы на своих висках болезненное
право подвергнуться лечению. Не следовало давать ему повод  для
излишних  размышлений,  привлекать  его  внимание  к  горестным
обстоятельствам действительности, к тому, что  он  когда-нибудь
умрет, к страданиям других людей. Наверняка на смертном одре, в
тот   час,   когда   со   времен  Сократа  принято  произносить
какие-нибудь возвышенные слова, он сказал жене то же, что  один
из моих дядьев сказал своей, которая двенадцать ночей подряд не
отходила  от  его  постели:  "Тебя,  Тереза, я не благодарю, ты
просто исполнила свой долг". Перед человеком, который дошел  до
таких высот, нельзя не снять шляпу.
     Глаза  Парротена, на которые я изумленно взирал, указывали
мне на дверь. Но я не  уходил,  я  сознательно  решил  проявить
бестактность.   Когда-то   мне  пришлось  в  Эскуриале  подолгу
рассматривать один из портретов Филиппа II, и я знал, что, если
вглядеться  в  лицо,  которое  пылает  сознанием  права,  через
некоторое  время пламя выгорает и остается пепел -- вот этот-то
пепел меня и интересовал.
     Парротен сопротивлялся долго. Но вдруг глаза его  погасли,
картина  потускнела.  И  что осталось? Два слепых глаза, узкий,
как сдохшая змея, рот и щеки. Бледные круглые детские  щеки  --
они выставили себя на полотне во всей своей красе. Служащие АСБ
и не подозревали об их существовании: им никогда не приходилось
подолгу  задерживаться  в кабинете Парротена. Входя, они как на
стену наталкивались на этот грозный взгляд. Он то  и  прикрывал
щеки   --  белые  и  дряблые.  Сколько  лет  понадобилось  жене
Парротена, чтобы их разглядеть? Два года? Пять лет? Представляю
себе, как однажды, когда муж спал с ней рядом и луч луны  играл
на  его  носу  или когда он с натугой переваривал пищу в жаркий
полдень, откинувшись в кресле  и  прикрыв  глаза,  а  солнечное
пятно  легло  на его подбородок, она отважилась взглянуть ему в
лицо, и вся эта плоть предстала перед ней без защиты:  отечная,
слюнявая, чем-то непристойная. Без сомнения, с этого самого дня
мадам Парротен взяла бразды правления в свои руки.
     Отступив на несколько шагов, я охватил общим взглядом всех
этих великих   мужей   --   Пакома,   президента   Эбера,  двух
Парротенов, генерала Обри. Они носили цилиндры, по воскресеньям
на улице Турнебрид встречали жену мэра мадам  Грасьен,  которой
во   сне   явилась   Святая   Цицелия.  Они  приветствовали  ее
церемонными поклонами, секрет которых ныне утерян.
     Их изобразили необыкновенно точно, и, однако,  под  кистью
художника  их  лица утратили таинственную слабость человеческих
лиц. Эти физиономии, даже самые безвольные,  были  отшлифованы,
как  изделия  из  фаянса:  тщетно искал я в них следы родства с
деревьями, с животными, с миром земли или воды. Я понимал,  что
при жизни им не обязательно было иметь такие лица. Но, готовясь
перейти  в  бессмертие,  они  вверили себя именитым художникам,
чтобы те  деликатно  подвергли  их  лица  тому  же  углублению,
бурению,  ирригации, посредством которых сами они изменили море
и поля вокруг Бувиля. Так с  помощью  Ренода  и  Бордюрена  они
подчинили  Природу  --  вовне  и  в  самих себе. На этих темных
полотнах  передо  мной  представал   человек,   переосмысленный
человеком,  и  в качестве единственного его украшения -- лучшее
завоевание человечества: букет Прав Человека и Гражданина.  Без
всякой задней мысли я восхищался царством человеческим.
     Вошли  господин  с  дамой.  Они  были в трауре и старались
казаться незаметными. Потрясенные, они застыли на пороге  зала,
господин машинально обнажил голову.
     -- Вот это да! -- взволнованно произнесла дама.
     Господин первым обрел хладнокровие.
     -- Целая эпоха, -- почтительно произнес он.
     -- Да, -- сказала дама, -- эпоха моей бабушки.
     Они сделали несколько шагов и встретились взглядом с Жаном
Парротеном. Дама разинула рот, но муж ее не был гордецом: вид у
него стал  приниженный,  на  него,  наверно,  не раз устремляли
устрашающие взгляды  и  выпроваживали  за  дверь.  Он  тихонько
потянул жену за рукав.
     -- Посмотри вот на этого, -- сказал он.
     Улыбка  Реми  Парротена всегда ободряла униженных. Женщина
подошла и старательно прочитала:
     "Портрет Реми Парротена, профессора  Медицинской  школы  в
Париже, родившегося в Бувиле в 1849 году, кисти Ренода".
     -- Парротен,  член  Академии  наук,  --  сказал ее муж, --
написан членом Французской академии Ренода. Это сама История!
     Дама  кивнула  головой,  потом   поглядела   на   Великого
Наставника.
     -- Как  он  хорош!  --  сказала она. -- Какое у него умное
лицо.
     Муж широким жестом обвел зал.
     -- Это все они и создали Бувиль, -- просто сказал он.
     -- Хорошо,  что  их  всех  соединили  здесь,  --   сказала
растроганная дама.
     Мы  были  трое  рядовых,  маневрировавших, как на плацу, в
этом громадном зале. Муж, который из  почтительности  беззвучно
посмеивался,  кинул  на  меня  беспокойный  взгляд  и  внезапно
перестал смеяться. Я отвернулся и  подошел  к  портрету  Оливье
Блевиня.  Тихая  радость  завладела мной -- точно, я не ошибся.
Вот умора!
     Женщина подошла ближе ко мне.
     -- Гастон, -- позвала она, внезапно расхрабрившись. -- Иди
же сюда.
     Муж подошел.
     -- Послушай, --  сказала  она,  --  ведь  это  его  именем
названа улица -- улица Оливье Блевиня. Помнишь, маленькая такая
улочка,   она   идет  вверх  по  Зеленому  Холму  возле  самого
Жукстебувиля. --  И,  помолчав,  добавила:  --  Видно,  он  был
человек с характером.
     -- Да уж надо думать, не давал спуску смутьянам.
     Фраза  была  обращена  ко  мне. Господин покосился на меня
краешком глаза и засмеялся на сей раз громче, с самодовольным и
требовательным видом, точно сам он и был Оливье Блевинь.
     Оливье  Блевинь  не  смеялся.  Он  нацелил  в   нас   свою
перекошенную  челюсть,  кадык  его  выдавался  вперед.  Настала
минута молчания и экстаза.
     -- Кажется, вот-вот шевельнется, -- сказала дама.
     -- Это был крупный  торговец  хлопком,  --  с  готовностью
пояснил муж. -- А потом он занялся политикой, стал депутатом.
     Я  это  знал.  Два  года  назад  я  навел  о нем справки в
"Кратком  словаре  великих  людей  Бувиля"  аббата  Морелле.  И
переписал посвященную ему статью.
     "Блевинь, Оливье-Марсиаль, сын предыдущего, родился и умер
в Бувиле  (1849  --  1908),  закончил  юридический  факультет в
Париже,  в  1872  году  получил  звание   лиценциата.   Глубоко
потрясенный восстанием коммунаров, которое принудило его, как и
многих  других,  укрыться  в  Версале  под защиту Национального
Собрания, он еще в том возрасте, когда молодые  люди  помышляют
об  одних  удовольствиях,  дал  себе  клятву  "посвятить  жизнь
восстановлению Порядка". Он сдержал слово  --  возвратившись  в
наш  город,  он  основал известный "Клуб Друзей Порядка", где в
течение  долгих  лет   каждый   вечер   собирались   крупнейшие
коммерсанты  и  судовладельцы  Бувиля.  Этот аристрократический
кружок, о котором в шутку говорили, что попасть в него труднее,
чем в "Жокей-Клуб", вплоть до 1908 года  оказывал  благотворное
влияние  на судьбы нашего крупного торгового порта. В 1880 году
Оливье Блевинь женился на Марии-Луизе Паком --  младшей  дочери
коммерсанта  Шарля  Пакома (см. соответствующую статью) и после
смерти последнего основал торговую фирму "Паком  --  Блевинь  и
сын".  Вскоре  он занялся активной политической деятельностью и
выставил свою кандидатуру на депутатских выборах.
     "Страна наша, -- говорил он в своей  знаменитой  речи,  --
тяжело  больна:  правящий класс не хочет больше держать в своих
руках бразды правления. Но кто же будет  их  держать,  господа,
если  те,  кто в силу наследственности, воспитания, опыта более
всех пригодны  осуществлять  власть,  отказываются  от  нее  из
смирения  или  усталости? Я часто говорил: повелевать -- это не
право избранных, это их первоочередной долг. Господа,  заклинаю
вас, восстановим принцип власти!"
     Избранный депутатом в первый раз 4 октября 1885 года, он с
той поры постоянно переизбирался. Наделенный красноречием, он в
свойственной  ему энергичной и резкой манере произнес множество
блестящих речей. Когда  разразилась  страшная  забастовка  1898
года,  Блевинь  находился  в  Париже.  Он немедленно вернулся в
Бувиль, где стал вдохновителем сопротивления. Он взял  на  себя
переговоры  с  забастовщиками.  Переговоры  эти,  задуманные на
основе  широкого  соглашения,  были  прерваны  из-за  стычки  в
Жукстебувиле.   Как  известно,  тактичное  вмешательство  армии
успокоило разгоряченные умы.
     Безвременная  смерть  его  сына  Октава,  который  в  юном
возрасте поступил в Политехнический институт и из которого отец
хотел  сформировать начальника, нанесло Оливье Блевиню жестокий
удар. Так и не оправившись от него, он умер два года спустя,  в
феврале 1908 года.
     Сборники  речей: "Нравственные силы" (1894 г., распродан);
"Право карать" (1900 г., все речи,  вошедшие  в  этот  сборник,
были  произнесены  в связи с делом Дрейфуса; распродан), "Воля"
(1902 г., распродан). После смерти Блевиня последние его речи и
некоторые письма, адресованные близким, были включены в сборник
под названием "Labor  improbus"14  (издательство  "Плон",  1910
г.). Иконография: существует великолепный портрет Блевиня кисти
Бордюрена в музее Бувиля".
     Великолепный  портрет -- что ж, согласен. У Оливье Блевиня
были маленькие черные  усики,  и  его  желтоватое  лицо  слегка
напоминало лицо Мориса Барреса. Они несомненно знали друг друга
-- сидели  на одних и тех же скамьях. Но оувильский депутат был
лишен небрежной раскованности президента Лиги патриотов. Он был
прямолинеен как дубина и явно выламывался из холста. Глаза  его
сверкали  -- зрачок был черный, роговица красноватая. Он поджал
свои маленькие мясистые губы и приложил правую руку к груди.
     Как долго мне не давал покоя этот портрет! Блевинь казался
мне то слишком крупным, то слишком маленьким. Но сегодня я  уже
понимал, в чем дело.
     Правду  я узнал, листая "Бувильского сатирика". Номер от 6
ноября 1905 года был  целиком  посвящен  Блевиню.  Блевинь  был
изображен  на обложке журнала -- крохотная фигурка, уцепившаяся
за шевелюру отца Комба. Надпись гласила: "Вошь в  гриве  льва".
Первая же страница все объясняла -- в Оливье Блевине было всего
метр  пятьдесят  три. Над его ростом издевались, а заслышав его
квакающий голос, вся Палата  не  раз  покатывалась  от  хохота.
Уверяли,  что  он  носит  ботинки  с резиновыми каблуками. Зато
мадам Блевинь, урожденная Паком, была здоровенной кобылой. "Вот
уж когда воистину уместно сказать: дал половину, взял вдвойне",
-- писал хроникер.
     Метр пятьдесят три! Все ясно. Бордюрен старательно окружил
Блевиня предметами, которые не могли  умалить  его  рост:  пуф,
низкое  кресло,  этажерка  с томиками в двенадцатую долю листа,
маленькая персидская ширма.  Но  сам  Блевинь  был  на  полотне
такого  же  роста, как висевший с ним рядом Жан Парротен, а оба
холста -- одинакового размера. В результате ширма на  одном  из
них  оказалась  почти  такой  же высокой, как громадный стол на
другой, а пуф доставал бы Парротену  до  плеча.  Глаз  невольно
сопоставлял оба портрета -- это-то меня и смущало.
     А теперь меня разбирал смех: метр пятьдесят три! Если бы я
хотел  поговорить  с  Блевинем, мне пришлось бы наклониться или
согнуть колени. Теперь меня уже  не  удивляло,  почему  он  так
неукротимо  задирал  нос,  --  судьба людей такого роста всегда
решается в нескольких сантиметрах над их головой.
     Удивительная  сила  искусства!  От   этого   коротышки   с
писклявым голосом потомству не останется ничего, кроме грозного
лица,  величественного  жеста  и кровавых бычьих глаз. Студент,
напуганный Коммуной, ничтожный и злобный  депутат  --  все  это
унесла  с  собой  смерть. Но президента "Клуба Друзей Порядка",
глашатая Нравственных сил, обессмертила кисть Бордюрена.
     -- Ах, бедный студентик!
     Этот  сдавленный  крик  вырвался  у  дамы  в  трауре.  Под
портретом    Октава   Блевиня,   "сына   предыдущего",   чья-то
благочестивая рука начертала такие слова:
     "Скончался студентом  Политехнического  института  в  1904
году".
     -- Скончался!  Как  сын Аронделя. У него такое умное лицо.
Как,  должно  быть,  горевала  его  мама!  Слишком  уж  большая
нагрузка в этих знаменитых учебных заведениях. Мозг не отдыхает
даже   во   время   сна.   Вообще-то   мне  нравятся  треуголки
политехников, в них есть шик. Кажется, их называют "плюмажи"?
     -- Нет, плюмажи -- это только в Сен-Сире.
     Я тоже стал рассматривать студента политехникума,  который
умер  молодым. Достаточно было взглянуть на его восковое лицо и
благонравные усы, чтоб предсказать ему скорую смерть.  Впрочем,
он  предвидел  свою  участь:  в  его устремленных вдаль светлых
глазах читалась какая-то покорность судьбе.  Однако  он  высоко
держал  голову:  в  своей  студенческой  форме  он  представлял
французскую армию.

     Tu Marcellus eris! Manibus date lilia plenis...(_15)

     Сорванная роза, умерший студент-политехник  --  что  может
быть печальнее?
     Я  неторопливо шел по длинной галерее, на ходу приветствуя
почтенные  лица,  выступавшие   из   темноты:   мсье   Боссуар,
председатель   коммерческого   суда;  мсье  Фаби,  председатель
административного   совета   самоуправления    порта    Бувиль;
коммерсант  мсье  Буланж  со своим семейством; мэр Бувиля, мсье
Раннекен; уроженец Бувиля мсье де Люсьен -- французский посол в
Соединенных  Штатах  и  поэт;  неизвестный  в  форме  префекта,
преподобная Мария-Луиза, начальница Большого Сиротского Приюта;
мсье  и мадам Терезон, мсье Тибу-Гурон -- генеральный президент
экспертного  совета;   мсье   Бобо   --   главный   управляющий
военно-морского  ведомства,  мсье Брион, Минетт, Грело, Лефебр,
доктор Пен и его супруга, сам Бордюрен,  написанный  его  сыном
Пьером  Бордюреном.  Ясные, невозмутимые взгляды, тонкие черты,
узкие рты: громадный  и  терпеливый  мсье  Буланж,  преподобная
Мария-Луиза  --  воплощение  предприимчивого  благочестия. Мсье
Тибу-Гурон был суров к себе и к другим.  Мадам  Терезон  стойко
боролась  с  тяжелым  недугом. Бесконечно усталое выражение губ
выдавало ее страдания. Но ни разу эта благочестивая женщина  не
сказала:  "Мне  плохо".  Она  побеждала болезнь; она составляла
меню благотворительных обедов и  председательствовала  на  них.
Иногда  посредине  какой-нибудь  фразы  она  медленно закрывала
глаза, и лицо ее  становилось  безжизненным.  Но  эта  слабость
длилась  не  более  секунды;  мадам  Терезон  открывала глаза и
продолжала  начатую  фразу.  И  в   благотворительных   кружках
шептались: "Бедная мадам Терезон! Она никогда не жалуется".
     Я   прошел   от   начала   до   конца   весь  длинный  зал
Бордюрена-Ренода.  Потом   обернулся.   Прощайте,   прекрасные,
изысканные лилии, покоящиеся в маленьких живописных святилищах,
прощайте,  прекрасные  лилии, наша гордость и оправдание нашего
бытия. Прощайте, Подонки.

     Понедельник

     Я больше не пишу книги о Рольбоне  --  конечно,  писать  я
больше не могу. Куда я дену свою жизнь?
     Было  три  часа.  Я  сидел  за столом, рядом лежала связка
писем, которые я похитил в Москве, я писал:
     "Усердно  распускались  самые  зловещие  слухи.  Очевидно,
маркиз  де Рольбон попался на эту удочку, поскольку в письме от
13 сентября сообщил племяннику, что составил завещание".
     Рольбон был тут: пока  я  еще  не  окончательно  воссоздал
маркиза   в   его   историческом  бытии,  я  наделял  его  моей
собственной жизнью. Я ощущал его  как  теплый  комок  где-то  в
недрах живота.
     И  вдруг  я подумал, что мне непременно возразят: "Рольбон
де вовсе не был откровенен со своим  племянником  --  в  случае
неудачи заговора он хотел в глазах Павла I использовать его как
свидетеля  защиты. Вполне возможно, что маркиз придумал историю
с завещанием, чтобы выглядеть этаким доверчивым простаком.
     Возражение было пустяковое --  оно  не  стоило  выеденного
яйца.  Однако  я  погрузился  в мрачное раздумье. Я вдруг сразу
увидел перед собой толстуху  официантку  из  кафе  "У  Камиля",
блуждающий  взгляд  мсье Ахилла, зал, в котором я так явственно
почувствовал, что затерян, покинут в настоящем. И устало сказал
себе: "Каким образом я, у  которого  не  хватает  сил  удержать
собственное прошлое, надеюсь спасти прошлое другого человека?"
     Я  взял перо и попытался вернуться к работе; хватит с меня
всех этих размышлений о прошлом,  о  настоящем,  об  окружающем
мире.  Я  хочу  одного  -- чтобы мне дали спокойно дописать мою
книгу.
     Но когда мой взгляд упал на  чистый  блокнот,  меня  вдруг
поразил  его вид и я, с застывшим в воздухе пером, уставился на
эту ослепительную  бумагу:  какая  она  плотная,  броская,  как
ощутимо  ее  сиюминутное  присутствие.  В ней нет ничего, кроме
сиюминутного настоящего. Буквы, которые я вывел на ней, еще  не
просохли, но они уже мне не принадлежат.
     "Усердно распускались самые зловещие слухи..."
     Эту  фразу  придумал  я,  вначале  она  была частицей меня
самого. Теперь она  вписалась  в  бумагу,  объединилась  с  ней
против  меня.  Я  больше ее не узнавал. Я даже не мог ее заново
продумать. Она была там, передо мной, и тщетно  было  искать  в
ней  признаков  ее  изначального происхождения. Ее мог написать
любой другой человек. НО И Я, я сам,  не  был  уверен,  что  ее
написал  я.  Буквы уже не блестели, они просохли. Исчезло и это
-- от их мимолетного блеска не осталось следа.
     Я в  тоске  огляделся  вокруг:  настоящее,  ничего,  кроме
сиюминутного   настоящего.   Легкая   или   громоздкая  мебель,
погрязшая в своем настоящем, стол, кровать, зеркальный шкаф  --
и  я  сам.  Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно
--- это то, что существует, а то,  чего  в  настоящем  нет,  не
существует. Прошлое не существует. Его нет. Совсем. Ни в вещах,
ни даже в моих мыслях. Конечно, то, что я утратил свое прошлое,
я  понял  давно.  Но  до  сих  пор  я  полагал,  что оно просто
оказалось вне поля моего зрения.  Пр