не  знаю  в  чем.  Потом  с  каждой минутой мои оплошности
множились бы и я был бы кругом виноват...
     -- Сколько раз так бывало?
     -- Сотни раз.
     -- Не  меньше!  Может,  с  тех  пор   ты   поумнел,   стал
проницательней?
     -- Нет!
     -- Рада, что ты это признаешь. Ну и?..
     -- Ну и теперь всего этого нет...
     -- Ага!  -- восклицает она театральным тоном. -- А он едва
решается в это поверить! -- И продолжает мягко: -- Ну так  вот,
можешь мне поверить -- этого больше нет.
     -- И совершенных мгновений нет?
     -- Нет.
     Я ошеломлен. Я настаиваю.
     -- И  что  же, ты не... Значит, кончились эти... трагедии,
внезапные трагедии, в которых маски, шали, мебель и  я  сам  --
все играли какую-нибудь маленькую роль, а ты играла главную?
     -- Неблагодарный,   --   улыбается   она.   --   Иногда  я
предназначала ему роль куда более важную, чем моя  собственная.
А  он  и  не подозревал об этом. Так вот -- да, все кончено. Ты
удивлен?
     -- О, еще бы! Конечно, удивлен!  Я  считал,  что  все  это
частица тебя самой и тебя этого лишить -- все равно что вырвать
у тебя сердце.
     -- Я   тоже  так  считала,  --  говорит  она  без  всякого
сожаления. И добавляет с  ноткой  иронии,  оставляющей  у  меня
тягостный осадок: -- Как видишь, я могу жить без этого.
     Скрестив  пальцы,  она  придерживает  ладонями  колено.  И
смотрит в пространство с блуждающей улыбкой, от  которой  вдруг
молодеет  все  ее лицо. Сейчас она похожа на толстушку девочку,
полную таинственности и чем-то очень довольную.
     -- Да, я рада,  что  ты  остался  прежним.  Если  бы  тебя
переставили  на  другое место, перекрасили и вкопали в землю на
обочине  другой  дороги,  я  потеряла  бы  ориентир.   Ты   мне
необходим:  я  меняюсь, но ты, таков уговор, должен оставаться,
каким был. Глядя на тебя, я могу измерить, насколько изменилась
я сама.
     Я все-таки слегка задет.
     -- Ну так вот, мерка у тебя неточная, -- живо возражаю  я.
-- За это время я как раз переменился, и по сути я...
     -- Пфф!  --  с  уничтожающим  презрением  фыркает  она. --
Подумаешь, интеллектуальные перемены! Вот я изменилась до мозга
костей...
     До мозга костей... Что потрясло меня в ее голосе? Так  или
иначе,  во  мне  вдруг совершается перелом -- я перестаю искать
исчезнувшую Анни. Меня трогает  вот  эта  толстая,  потрепанная
жизнью женщина, это ее я люблю.
     -- У  меня  появилась  странная уверенность... физическая,
что ли. Я чувствую, что совершенных мгновений не бывает.  Когда
хожу,  я  чувствую  это  ногами. Чувствую все время, даже когда
сплю. И не могу об этом забыть. И не то чтобы это меня  однажды
осенило  --  я  не  могу  сказать:  вот с такой-то минуты или с
такого-то дня моя жизнь переменилась. Но отныне у  меня  всегда
такое  состояние,  будто накануне до меня внезапно это дошло. Я
ошеломлена, я не в своей тарелке, я не могу к этому привыкнуть.
     Она произносит  все  это  спокойным  голосом,  с  оттенком
гордости  из-за  того, что она так изменилась. Она покачивается
на своем сундуке с удивительной грацией. Еще ни разу с тех пор,
как я вошел, она не была так похожа на прежнюю Анни,  на  Анни,
какой  она  была  в  Марселе.  Она  вновь  покорила меня, вновь
погрузила  в  свой  странный  мир,   за   пределами   смешного,
наигранного,  за пределами мудрствований. Я даже вновь чувствую
тот  легкий  озноб,  который  всегда  охватывал   меня   в   ее
присутствии, тот же горький привкус во рту.
     Анни  разомкнула  пальцы  и  выпустила  из рук колено. Она
молчит. Это рассчитанное молчание -- так в Опере сцена остается
пустой в течение  семи  оркестровых  тактов,  не  больше  и  не
меньше.  Анни пьет чай. Потом отставляет чашку и, выпрямившись,
опирается кулаками на края сундука.
     И вдруг ее  лицо  становится  великолепным  лицом  Медузы,
которое   я   когда-то   так   любил:   исполненное  ненависти,
перекошенное, ядовитое. Анни меняет не  выражение,  она  меняет
лицо,  как  античные  актеры меняли маски -- в мгновение ока. И
каждая из этих масок призвана творить  определенную  атмосферу,
задавать  тон  тому, что последует. Маска появляется и остается
неизменной,  покуда  Анни   говорит.   Потом   маска   спадает,
отделяется от Анни.
     Анни  устремила  на  меня  невидящий  взгляд.  Сейчас  она
заговорит. Я жду трагического монолога на уровне ее маски,  жду
погребального песнопения.
     Но она произносит короткую фразу:
     -- Я живой мертвец.
     Тон  не  вполне  соответствует  лицу.  Он  не трагичен: он
страшен -- в нем сухое отчаяние, без  слез,  без  жалости.  Да,
что-то в ней безнадежно иссохло.
     Маска упала, Анни улыбается.
     -- Я вовсе не грущу. Иногда меня это даже удивляло, и зря:
о чем мне грустить? Когда-то я была способна на пылкие страсти.
Я страстно  ненавидела  свою  мать.  Или вот тебя, -- с вызовом
говорит она, -- тебя я страстно любила.
     Она ждет ответной реплики. Я молчу.
     -- Но с этим, разумеется, покончено раз и навсегда.
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Знаю. Знаю, что больше никто и ничто не сможет  внушить
мне  страсть. Понимаешь, начать кого-нибудь любить -- это целое
дело.  Нужна  энергия,  любопытство,  ослепленность...  Вначале
бывает  даже  такая  минута, когда нужно перепрыгнуть пропасть:
стоит задуматься, и этого уже не сделаешь. Я знаю,  что  больше
никогда не прыгну.
     -- Почему?
     Анни бросает на меня иронический взгляд и не отвечает.
     -- Теперь  я  живу  в  окружении  моих  усопших  страстей.
Пытаюсь воскресить ту прекрасную ярость, которая побудила  меня
двенадцатилетней  девчонкой  кинуться с четвертого этажа, когда
мать меня высекла. -- И без видимой связи, с отстраненным видом
добавляет: -- И еще мне нельзя слишком  пристально  глядеть  на
вещи.  Я  должна  взглянуть,  понять,  что это, и сразу отвести
глаза.
     -- Почему?
     -- Мне противно.
     Ну разве это не?.. Во всяком случае, похоже. В Лондоне уже
однажды было, что мы, каждый в отдельности,  в  одно  и  то  же
время  подумали  одно и то же об одних и тех же вещах. Я был бы
так рад, если бы... Но мысль  Анни  делает  обычно  причудливые
извивы,  никогда  нельзя  быть  уверенным,  что  ты ее понял до
конца. Я должен это выяснить.
     -- Послушай, я  хотел  тебе  сказать:  ведь  я  никогда  в
точности  не  знал,  что  такое  совершенные  мгновения. Ты мне
никогда не объясняла.
     -- Конечно, ты ведь и не делал ни малейших  усилий,  чтобы
понять. Ты оставался рядом со мной чурбан чурбаном.
     -- Увы! Я знаю, во что мне это обошлось.
     -- Ты  заслужил  то,  что  с тобой случилось, ты был очень
виноват. Ты раздражал меня своей основательностью.  Всем  своим
видом  ты  будто  говорил:  "Вот  я,  я  человек  нормальный" и
старался показать, какой ты здоровяк, как ты  пышешь  моральным
здоровьем.
     -- И  все-таки  я  сотни  раз  просил  тебя объяснить, что
такое...
     -- Да, но каким тоном! --  гневно  возражает  она.  --  Ты
снисходительно  осведомлялся:  вот  какой  у  тебя  был тон. Ты
спрашивал с ласковой рассеянностью, как старые дамы  спрашивали
меня, во что я играю, когда я была маленькая. Вообще-то говоря,
-- задумчиво  продолжает  она,  --  может,  как  раз  тебя  я и
ненавидела больше всех на свете.
     Она делает над собой усилие и, взяв себя в руки, улыбается
-- щеки ее все еще пылают. Она очень хороша.
     -- Я готова объяснить тебе, что это такое.  Теперь  я  уже
достаточно  стара,  чтобы,  не злясь, посвятить добрых старушек
вроде тебя в игры моего  детства.  Ну  говори,  что  ты  хочешь
знать?
     -- Что это такое было.
     -- Я рассказывала тебе о выигрышных ситуациях?
     -- По-моему, нет.
     -- Рассказывала,  --  твердо  заявляет  она. -- Это было в
Эксе, на площади -- не помню ее  названия.  Мы  сидели  в  саду
кафе,  на  самом солнцепеке, под оранжевыми зонтиками. Ты забыл
-- мы еще пили лимонад и я обнаружила в сахарной  пудре  дохлых
мух.
     -- А-а, возможно...
     -- В  том  самом  кафе  я  и  говорила  тебе  о выигрышных
ситуациях. Говорила в связи с большим изданием "Истории"  Мишле
-- с  тем,  которое  было  у  меня  в детстве. Оно было гораздо
больше  этого,  и  страницы  в  нем  были   тускло-белые,   как
сердцевина шампиньона, и пахли грибами. После смерти моего отца
дядя  Жозеф присвоил эти тома и уволок к себе. В тот самый день
я и назвала его старой  свиньей,  а  мать  меня  высекла,  и  я
выбросилась из окна.
     -- Да,  да...  ты что-то рассказывала мне об этой "Истории
Франции"... Ты,  кажется,  читала  ее  на  чердаке?  Видишь,  я
припоминаю.  Ты  несправедливо  обвиняешь меня в том, что я все
забыл.
     -- Помолчи. Так вот, как ты совершенно правильно вспомнил,
я уносила эти тома на чердак. В них было очень мало картинок --
три-четыре в каждом томе. Но каждая занимала целую страницу,  а
оборотная  сторона  была  чистая.  Это  производило на меня тем
большее впечатление, что  на  других  страницах  ради  экономии
места  текст  был  набран  в  два столбца. Я любила эти гравюры
особенной любовью: я  все  их  знала  наизусть  и,  перечитывая
какой-нибудь  том  Мишле, еще за пятьдесят страниц до очередной
картинки начинала ждать ее появления, и каждый раз мне казалось
чудом, что она на месте. Тут была  еще  одна  тонкость:  сцена,
изображенная  на  картине,  никогда  не  совпадала с текстом на
ближайших страницах -- чтобы найти описание событий, надо  было
забежать на тридцать страниц вперед.
     -- Умоляю тебя, поговорим о совершенных мгновениях.
     -- А  я  тебе  говорю о выигрышных ситуациях. Это они были
изображены на гравюрах. И я прозвала их выигрышными. Должно  же
было в них быть что-то особенное, если именно их решили сделать
предметом  таких  немногочисленных  иллюстраций.  Понимаешь  --
выбрали именно их, хотя было  множество  эпизодов,  куда  более
благодарных   для  художника  или  более  важных  для  истории.
Например, на весь  XVI  век  приходилось  всего  три  картинки:
гибель  Генриха II, убийство герцога де Гиза и въезд Генриха IV
в Париж. И вот я вообразила, что эти события чем-то  отличаются
от  других.  К  тому  же гравюры укрепляли меня в этой мысли --
рисунок на них был аляповат, руки  и  ноги  плохо  прилажены  к
туловищу. Но они были полны величия. Вот, например, убит герцог
де Гиз -- и все очевидцы в ужасе и негодовании выставили вперед
ладони,  а сами отворачиваются: это очень красиво -- ни дать ни
взять хор. И не  думай,  что  картинки  пренебрегали  забавными
житейскими  подробностями.  Ты  видел  на  них и пажей, которые
падают с лошади, и маленьких собачек,  разбегающихся  в  разные
стороны,  и  шутов,  сидящих  на  ступеньках  трона. Но все эти
детали  были  изображены  так  величественно  и  неуклюже,  что
великолепно  гармонировали  со  всем  остальным,  пожалуй, я не
встречала картин, где бы так строго  было  выдержано  единство.
Вот отсюда все и пошло.
     -- Выигрышные ситуации?
     -- Во  всяком  случае, то, как я себе их представляла. Это
были ситуации, обладавшие редкими, драгоценными  особенностями,
если  хочешь  --  стилем.  Например,  когда  мне было восемь, я
считала, что быть  королем  --  выигрышная  ситуация.  Или  еще
умереть.  Ты  смеешься,  но  на  картинках  было столько людей,
изображенных в минуту смерти, и  столько  людей  произносили  в
этот миг возвышенные слова, что я искренне верила... в общем, я
думала,  что в минуту агонии человек способен стать выше самого
себя. Впрочем, достаточно было просто находиться в комнате, где
лежит  покойник:  смерть  была  выигрышной  ситуацией,  от  нее
исходило  нечто такое, что передавалось всем находящимся рядом.
Некое величие. Когда умер мой отец, мне приказали пойти  наверх
в его комнату, чтобы увидеть его в последний раз. Поднимаясь по
лестнице,  я  чувствовала  себя  глубоко несчастной, но в то же
время меня опьянял какой-то набожный восторг  --  наконец-то  я
попаду  в  выигрышную  ситуацию. Я оперлась о стену, я пыталась
вести себя соответственно такой минуте. Но на коленях у постели
стояли мои тетка и мать и своими рыданиями все мне портили.
     Последние  слова  Анни  произносит  сердито,   как   будто
воспоминание  все  еще  для  нее  мучительно. Она делает паузу:
глядя в  одну  точку,  вздернув  брови,  она,  воспользовавшись
случаем, переживает былую сцену заново.
     -- Позднее  я расширила это понятие: во-первых, добавила к
выигрышным ситуациям еще одну -- любовь (я имею в виду любовный
акт). Да вот, кстати, если ты раньше не понимал, почему я  тебе
отказывала  в...  в  некоторых  твоих  просьбах,  теперь можешь
сообразить: я старалась кое-что уберечь. А потом я решила, что,
наверно,  выигрышных  ситуаций  гораздо  больше,  чем  я   могу
насчитать, и в конце концов предположила, что они неисчислимы.
     -- Хорошо, но что же они все-таки такое?
     -- Да  я  же  тебе объяснила, -- удивленно говорит она. --
Вот уже пятнадцать минут я тебе это втолковываю.
     -- Так что же, важнее, чтобы человек был охвачен  какой-то
сильной  страстью, скажем, ненавистью или любовью, или чтобы во
внешней стороне события было величие, то есть я хочу сказать, в
той его стороне, которая нам видна?
     -- И то, и другое, -- отвечает она неохотно.
     -- А совершенные мгновения? Они здесь при чем?
     -- Они настают потом. Сначала появляются предвестья. Потом
в жизнь людей медленно, величаво вступает выигрышная  ситуация.
И  вот  тут  возникает  вопрос,  хочешь  ли  ты превратить ее в
совершенное мгновение.
     -- Понял, -- говорю я. --  В  каждой  выигрышной  ситуации
надо  совершать  определенные  поступки, принимать определенные
позы, говорить определенные слова --  а  другие  позы  и  слова
категорически возбраняются. Верно?
     -- Если угодно...
     -- В  общем,  выигрышная  ситуация  -- это сырье, его надо
обработать.
     -- Именно, -- говорит она. --  Сначала  надо  оказаться  в
каких-то  исключительных  обстоятельствах, а потом ощутить, что
вносишь  в  них  порядок.  Если  все  эти  условия   соблюдены,
мгновение становится совершенным.
     -- Словом, это своего рода произведение искусства.
     -- Ты  мне  это уже говорил, -- раздраженно возражает она.
-- Нет:  это  был...  долг.  Выигрышную  ситуацию   ты   обязан
преобразить   в   совершенное   мгновение.   Это   был   вопрос
нравственности.  Можешь  смеяться  сколько  угодно  --   именно
нравственности. Я вовсе не смеюсь.
     -- Слушай, -- говорю я внезапно, -- я тоже хочу покаяться.
Я никогда  тебя  по-настоящему не понимал, не старался искренне
тебе помочь. Если бы я знал...
     -- Спасибо, большое спасибо, -- говорит она с иронией.  --
Надеюсь,   ты   не   ждешь  благодарности  за  твое  запоздалое
раскаяние. Впрочем, я на тебя не сержусь --  я  никогда  ничего
тебе толком не объясняла, я была зажата, я не могла говорить об
этом  ни  с  кем,  даже с тобой -- в особенности с тобой. В эти
минуты всегда вторгалась какая-то фальшивая нота.  И  я  теряла
голову.  А между тем у меня бывало такое чувство, что я сделала
все что могла.
     -- Ну а что надо было делать? Как себя вести?
     -- До чего ты глуп! Разве можно привести пример. Смотря по
обстоятельствам.
     -- Но расскажи, что ты пыталась делать.
     -- Не  хочу.  Впрочем,  пожалуй,  расскажу  тебе  историю,
которая  поразила  меня,  когда я еще в школе училась. Был один
король, он проиграл сражение и попал в плен. И сидел  где-то  в
уголке в лагере победителя. Перед ним провели в оковах его сына
и  дочь.  Он  не  заплакал, не сказал ни слова. Потом перед ним
провели, тоже в оковах, одного из его  слуг.  И  тут  он  начал
стонать и рвать на себе волосы. Другие примеры можешь придумать
сам.  Но ты понял: иногда плакать нельзя, или ты мразь. Но если
тебе на ногу упало полено, можешь делать что угодно  --  хнычь,
рыдай,  прыгай  на  другой  ноге.  Глупо  все  время оставаться
стоиком -- растратишь себя по пустякам. -- Она улыбается. --  А
в  некоторых  случаях  надо  быть  даже БОЛЬШЕ чем стоиком. Ты,
конечно, не помнишь, как я в первый раз поцеловала тебя?
     -- Прекрасно помню, -- победно заявляю я, --  это  было  в
Кью-Гарденз на берегу Темзы.
     -- Но  ты  никогда не подозревал, что я сидела на крапиве:
платье у  меня  задралось,  крапива  обстрекала  ляжки,  и  при
малейшем  движении  их жгло все сильнее. Ну так вот, тут одного
стоицизма было мало. Ты меня  нисколько  не  волновал,  особого
желания  целоваться  с тобой у меня не было, поцелуй, который я
собиралась тебе подарить, имел куда более важный  смысл  --  то
был  залог,  договор.  Понимаешь сам, как некстати пришлась эта
боль: в такую минуту я не имела права думать  о  своих  ляжках.
Мало  было  не  показывать,  что  мне больно, надо было боли не
чувствовать. -- Она гордо смотрит на меня, все  еще  удивленная
своим  подвигом. -- На целых двадцать минут -- на все то время,
что ты меня уламывал,  хотя  я  и  без  того  уже  решила  тебя
поцеловать,  на  все то время, что я заставила себя упрашивать,
-- ведь поцелуй должен был быть дан по всем правилам, -- я себя
полностью обезболила. А, Бог свидетель, кожа у меня на редкость
чувствительна. Но я НИЧЕГО не чувствовала, пока мы не встали.
     Все так, все знакомо. И  приключений  нет,  и  совершенных
мгновений  нет...  мы  утратили  одни  и  те же иллюзии, мы шли
одними и теми же путями. Остальное я угадываю -- могу даже  сам
вместо нее договорить то, что ей еще осталось сказать:
     -- И  вот  ты  поняла,  что всегда найдутся тетки, которые
плачут, или рыжий тип, или кто-нибудь еще,  кто  испортит  тебе
всю картину?
     -- Конечно, -- подтвердила она без восторга.
     -- Разве не в этом дело?
     -- Ох, знаешь, с оплошностями рыжего типа я в конце концов
могла  бы  смириться.  В общем-то с моей стороны было чистейшей
любезностью интересоваться тем, как играют свою роль  другие...
нет, дело скорее в том...
     -- В том, что выигрышных ситуаций нет?
     -- Именно.  Я  думала,  что  ненависть,  любовь или смерть
низвергаются на нас, как языки пламени в Страстную  пятницу.  Я
думала,   что  можно  излучать  ненависть  или  смерть.  Как  я
ошибалась! Ну да,  я  ведь  и  впрямь  верила,  что  существует
"Ненависть",  которая  нисходит  на  людей  и  возвышает их над
собой. А на самом деле это я сама -- я ненавижу,  я  люблю.  Но
ведь  каждое  я -- это всегда одно и то же, некое месиво, и оно
тянется, тянется... и все так похожи, что просто диву  даешься,
зачем это люди придумали имена и какие-то различия.
     Наши   мысли   совпадают.   Мне  кажется,  мы  никогда  не
расставались.
     -- Послушай, -- говорю я. -- Вот  уже  несколько  минут  я
размышляю  кое  о  чем,  что  нравится  мне  больше,  чем  роль
дорожного столба, которую  ты  мне  великодушно  предназначила:
дело  в  том,  что  мы  изменились  одновременно и одинаково. И
знаешь, мне это больше по душе, чем видеть, как ты уходишь  все
дальше  и дальше, а я обречен всегда оставаться твоей отправной
точкой. Все, что ты мне сейчас рассказала,  я  сам  хотел  тебе
рассказать  -- правда, другими словами. Мы прибыли в один и тот
же пункт. Не могу тебе передать, как меня это радует.
     -- Да? -- говорит она ласково, но упрямо. -- А  я  все  же
предпочла  бы, чтобы ты не менялся, -- так удобнее. Я не похожа
на тебя, мне вовсе не нравится, что кто-то думает так  же,  как
я. Да и потом, ты ошибаешься.
     Я  рассказываю  ей  о том, что со мной произошло, говорю о
существовании --  наверно,  слишком  пространно.  Она  прилежно
слушает, расширив глаза, вздернув брови.
     Я кончил -- на ее лице облегчение.
     -- Ну  так  вот,  ты  думаешь  совсем  не  так,  как я. Ты
недоволен, потому что хотел бы, чтобы вещи располагались вокруг
тебя словно букеты цветов, а тебе чтобы для этого не пришлось и
пальцем шевельнуть. Я никогда так многого  не  требовала  --  я
хотела   действовать.  Знаешь,  когда  мы  с  тобой  изображ