чем, я был пай-мальчик; моя роль мне так
нравилась, что я и не собирался из нее выходить. В самом деле, поспешное
исчезновение отца наградило меня весьма ослабленным "эдиповым комплексом":
никаких "сверх-я" и вдобавок ни малейшей агрессивности. Мать всецело
принадлежала мне, никто не оспаривал у меня безмятежного обладания ею; я не
знал, что такое насилие и ненависть, был избавлен от горького опыта ревности.
Действительность, на острые углы которой мне ни разу не пришлось наткнуться,
вначале предстала передо мной улыбчивой бесплотностью. Против кого или чего мне
было бунтовать? Ничья прихоть ни разу не пыталась диктовать мне правила
поведения.
    Я любезно позволяю, чтобы меня обували и впускали мне капли в нос,
причесывали и умывали, одевали и раздевали, холили и лелеяли. Моя самая любимая
забава - разыгрывать пай-мальчика. Я не плачу, почти не смеюсь, не шумлю; когда
мне было четыре года, меня застигли за попыткой посолить варенье - из любви к
науке, полагаю, а не по злому умыслу. Так или иначе, никаких других проказ моя
память не сохранила. По воскресеньям наши дамы иногда ходят к мессе послушать
хорошую музыку, знаменитого органиста. Ни та, ни другая обрядов не соблюдают, но
истовость верующих располагает их к музыкальному экстазу: пока звучит токката,
они веруют в бога. Для меня нет ничего слаще этих минут духовного воспарения.
Окружающие клюют носом - самое время показать, на что я способен: "упершись
коленами в скамеечку, я обращаюсь в статую, боже сохрани шевельнуть хотя бы
мизинцем; я смотрю прямо перед собой, не мигая, пока по щекам не заструятся
слезы. Конечно, я веду титаническую борьбу с мурашками в ногах, но я уверен в
победе и настолько преисполнен сознания своей силы, что бесстрашно возбуждаю в
себе самые греховные искушения, дабы вкусить сладость торжества над ними. А что,
если я вдруг

вскочу и заору: "Таррарабум!" А что, если я вскарабкаюсь на колонну и сделаю
пипи в кропильницу? Эти чудовищные видения придают особую цену похвалам матери
после службы. Впрочем, я лгу самому себе - притворяюсь, будто мне грозит
опасность, чтобы приумножить свою славу. На самом деле никакие соблазны не
способны вскружить мне голову: слишком я боюсь скандала. Уж если я намерен
повергать окружающих в изумление, то только своими добродетелями. Легкость, с
какой я одерживаю эти победы, доказывает, что у меня хорошие задатки. Стоит мне
внять своему внутреннему голосу, меня осыпают похвалами. Дурные желания и мысли,
если уж они у меня появляются, приходят извне; едва закравшись в мою душу, они
хиреют и чахнут - я неблагодарная почва для греха. Добродетельный из любви к
рисовке, я при этом не лезу вон из кожи, не насилую себя - я творю. Я
наслаждаюсь царственной свободой актера, который, держа публику в напряжении,
шлифует свою роль. Меня обожают - стало быть, я достоин обожания. Вполне понятно
- ведь мир устроен превосходно. Мне говорят, что я хорош собой, и я этому верю.
С некоторых пор у меня на правом глазу бельмо, впоследствии я буду косить и
окривею, но пока это еще незаметно. Меня то и дело фотографируют, и мать
ретуширует снимки цветными карандашами. Одна из фотографий сохранилась: я на ней
белокур, розов, кудряв, щеки пухлые, во взгляде ласковая почтительность к
установленному миропорядку, в надутых губках затаенная наглость - я себе цену
знаю.
    У меня хорошие задатки, но этого мало: мне положено быть пророком, ведь
истина глаголет устами младенцев. Они еще не оторвались от природы, они сродни
ветру и морю - имеющий уши может почерпнуть в их лепете пространные и
расплывчатые откровения. Моему деду довелось плыть по Женевскому озеру в
обществе Анри Бергсона. "Я потерял голову от восторга, рассказывал дед. - Я не
мог наглядеться на сверкающие гребни, на зеркальный блеск воды. А Бергсон
просидел все время на чемодане, уставившись взглядом в пол". На основании этого
путевого наблюдения Шарль делал вывод, что поэтическое созерцание превыше
философии. И он созерцал меня: в саду, полулежа в шезлонге с кружкой пива под
рукой, он глядел, как я бегаю и играю, выискивал мудрость в моей бессвязной
болтовне и находил ее. Впоследствии я посмеивался над этой манией - теперь я в
этом раскаиваюсь: то было предвестие смерти. С помощью экстаза Шарль пытался
побороть страх. Он восхищался во мне восхитительным созданием земли, стараясь
убедить себя, что все прекрасно - даже наш жалкий конец. Повсюду - на вершинах
гор, в волнах, среди звезд, в истоках моей юной жизни - он стремился приобщиться
к природе, в лоно которой ему предстояло вскоре вернуться, приобщиться, чтобы
охватить ее целиком и принять всю без изъятия, вплоть до могильной ямы, уже
вырытой для него. Не истина, а ЕГО СОБСТВЕННАЯ смерть глаголела ему моими
устами. Немудрено, что пресное счастье

моих младенческих лет имело порой загробный привкус: своей свободой я был обязан
одной смерти - весьма своевременной, своим положением - другой, давно ожидаемой.
Впрочем, как-известно, пифии всегда вещают от имени загробного мира, дети -
всегда зеркало смерти.
    Помимо всего прочего, деду очень нравилось злить своих сыновей. Всю жизнь
они находились под пятой грозного отца; они входят к нему на цыпочках и застают
его на коленях перед мальчишкой - как тут не полезть на стенку! В борьбе отцов и
детей младенцы и старики нередко действуют заодно: одни прорицают, другие
толкуют прорицания. Природа глаголет, опыт комментирует - среднее поколение
может заткнуться. Если у вас нет ребенка, заведите пуделя. В прошлом году на
собачьем кладбище, читая взволнованный панегирик, который эстафетой передается
от одного надгробия к другому, я вспомнил изречения деда: собаки умеют любить,
они отзывчивей, преданней людей; они наделены тактом, безупречным чутьем,
которое помогает им распознать добро, отличить хорошее от дурного. "Полониус! -
взывала неутешная хозяйка. - Ты лучше меня: ты бы не пережил моей смерти - я
живу". Со мной был мой друг, американец. Он в бешенстве пнул ногой какую-то
гипсовую собачонку и отбил ей ухо. Я его понимаю: тот, кто ЧРЕЗМЕРНО любит детей
и животных, любит их в ущерб человечеству.
    Итак, я многообещающий пудель. Я прорицаю. Я болтаю по-детски - мои слова
запоминают, повторяют мне, по их образцу я изготовляю новые. Я болтаю и по-
взрослому, я наловчился с наивным видом высказываться "не по годам разумно".
Высказывания эти - истинные поэмы; рецепт их прост: наобум, на авось, наудачу
заимствуй у взрослых целые фразы, расставь их как бог на душу положит и
повторяй, не вникая в смысл. Словом, я изрекаю пророчества, и каждый толкует их
по своему разумению. В глубинах моего сердца рождается само добро, в тайниках
моего юного сознания - сама истина. Я восхищаюсь собой, положившись на взрослых:
иногда до меня даже не доходит, в чем прелесть моих слов и жестов, но взрослым
она бросается в глаза. Ничего не попишешь! Я готов самоотверженно доставлять им
изысканное наслаждение, недоступное мне самому. Мое кривлянье рядится в тогу
великодушия: горемыки-взрослые страдали, не имея детей; растроганный, в порыве
альтруизма, я вышел из небытия, обернувшись дитятей, дабы им казалось, будто у
них есть сын. Мать и бабушка частенько подбивают меня разыгрывать одну и ту же
сцену - акт неизреченного милосердия, вызвавшего меня к жизни. Они потворствуют
причудам Шарля Швейцера, его любви к театральным эффектам, они устраивают ему
сюрпризы. Меня прячут позади какого-нибудь кресла, я стараюсь не дышать, женщины
уходят из комнаты или делают вид, будто забыли обо мне. Входит дед, усталый и
угрюмый, каким он и был бы, не живи я на свете, и вдруг я выхожу из своего
тайника, являя деду милость своего рождения. Он замечает меня,

входит в роль, с просветленным челом воздевает руки к небу: я существую, больше
ему нечего желать. Иными словами, я одариваю собой, одариваю всегда и повсюду,
одариваю всех. Стоит мне приоткрыть дверь - и мне, как деду, начинает казаться,
что я являю себя народу. Построив дом из кубиков, слепив пирожок из песка, я
кричу во все горло: на мой зов всегда кто-нибудь прибежит и ахнет. Одним
счастливцем больше - и все благодаря мне! Еда, сон, переодевание, смотря по
погоде, - таковы основные развлечения и обязанности, предусмотренные строжайшим
ритуалом моей жизни. Ем я на людях, словно король; если я ем с аппетитом, меня
осыпают поздравлениями. Даже бабушка восклицает: "Вот умница, проголодался!"
    Я неустанно творю себя: я даритель и я же даяние. Останься мой отец в живых,
я бы познал свои права и обязанности. Но он умер, и я о них ведать не ведаю: у
меня нет прав, потому что я взыскан любовью, у меня нет обязанностей, потому что
я дарую из любви. Я призван нравиться, и только: все напоказ. Наша семья - какой
разгул великодушия: дед дает мне средства к жизни, я даю ему счастье, мать
жертвует собой ради всех. Теперь, по зрелом размышлении, только одно ее
самопожертвование и кажется мне непритворным, но в ту пору мы были склонны
обходить его молчанием. Так или иначе, жизнь наша - вереница церемоний, и все
наше время уходит на воздаяние взаимных почестей. Я чту взрослых при условии,
что меня боготворят; я правдив, откровенен, ласков, как девочка. Я благонамерен,
доверяю людям; все они добры, ибо всем довольны. Общество рисуется мне строгой
иерархией заслуг и полномочий. Тот, кто находится на верхних ступенях лестницы,
отдает все, что имеет, тем, кто находится внизу. Лично я отнюдь не претендую на
самую верхнюю ступень: мне известно, что она отведена суровым, благомыслящим
людям, которые блюдут порядок. Я устроился на скромной боковой жердочке
неподалеку от них и излучаю сияние во всех направлениях. Словом, я стараюсь
держаться подальше от мирской власти, ни наверху, ни внизу - в стороне. Внук
служителя культа, я с детства проявляю наследственные склонности: во мне
елейность князей церкви, меня влекут утехи рясоносцев. С меньшой братией я
обращаюсь как с равными; это ложь во спасение, я лгу, чтобы их осчастливить, а
им надлежит попадаться на удочку, но не до конца. К няне, к почтальону, к
комнатной собачонке я обращаюсь терпеливым и сдержанным тоном. В нашем
упорядоченном мире есть бедные. Бывают также всякие диковинки, сиамские
близнецы, железнодорожные катастрофы. Но в этих несообразностях никто не
повинен. Честные бедняки не подозревают, что их жизненное назначение - давать
пищу нашей щедрости. Это стыдливые бедняки - они жмутся к стенкам. Я бросаюсь к
ним, сую им в руку мелочь и, главное, одариваю их п



ленительной улыбкой улыбкой равенства. Вид у них дурацкий, и мне противно
прикасаться к ним, но я принуждаю себя это искус. К тому же необходимо, чтобы
они меня

любили, любовь ко мне скрасит им жизнь. Я знаю, что им не хватает насущного, и
мне нравится быть для них предметом роскоши. Впрочем, как бы они ни бедствовали,
им не изведать тех страданий, что выпали на долю моего деда: ребенком он вставал
до рассвета и одевался в потемках, зимою, чтобы умыться, приходилось разбивать
лед в кувшине с водой. К счастью, времена изменились: дед верит в прогресс, я
тоже. Прогресс - это длинный крутой подъем, который ведет ко мне.



    То было райское житье. По утрам я просыпался в радостном изумлении, ликуя,
что мне так неслыханно повезло и я родился в самой дружной на свете семье, в
самой лучшей под солнцем стране. Недовольные шокировали меня: на что им было
роптать? Смутьяны, да и только. В частности, родная бабушка внушала мне живейшую
тревогу: я с грустью должен был отметить, что она недостаточно восторгается
мной. Луиза и в самом деле видела меня насквозь. Она открыто уличала меня в
лицедействе, за которое не осмеливалась укорять мужа, она называла меня клоуном,
шутом, кривлякой, требовала, чтобы я прекратил свое ломанье. Меня это возмущало,
в особенности потому, что я угадывал тут насмешку и над дедом. Устами бабушки
говорил дух всеотрицания. Я спорил, она требовала, чтобы я извинился; уверенный,
что найду поддержку, я отказывался. Дед пользовался случаем проявить слабость -
он принимал мою сторону против жены, она, негодуя, уходила к себе в спальню и
запиралась на ключ. Испуганная мать, боясь бабушкиной злопамятности, шепотом
робко журила деда, а он, пожав плечами, удалялся в свой кабинет; тогда мать
начинала уговаривать меня. чтобы я попросил прощенья у бабушки. Я упивался своим
могуществом: чем я не Михаил-архангел, сокрушивший лукавого? Чтобы исчерпать
инцидент, я небрежно извинялся перед бабушкой. Впрочем, если не считать подобных
размолвок, я, разумеется, обожал Луизу - ведь это была МОЯ бабушка. Меня научили
называть ее Мами, а главу семьи - его эльзасским именем Карл. Карл и Мами - это
звучало почище, чем Ромео и Джульетта или Филимон и Бавкида. Мать не без умысла
по сто раз на дню повторяла мне: "Карлимами нас ждут", "Карлимами будут рады",
"Карлимами...", подчеркивая интимным союзом этих четырех слогов полное взаимное
согласие действующих лиц. Я попадался на эту удочку лишь отчасти, но притворялся
- прежде всего перед самим собой, - будто попадаюсь до конца. Отблеск слова
ложился на самый предмет: с помощью Карлимами я мог наслаждаться безукоризненной
спаянностью семьи и оделять Луизу малой толикой добродетелей Шарля. Мою б



абку, существо ненадежное, склонное к греху и поминутно готовое оступиться,
поддерживала десница ангелов, могущество слова.
    Есть в мире настоящие злодеи - пруссаки, они отняли у нас Эльзас-Лотарингию
и все наши часы, кроме тех, больших, на

подставке из черного мрамора, что стоят на камине у деда и подарены ему как раз
группой его учеников-немцев: интересно, где они их украли? Мне покупают книжки
Ганси и показывают картинки; я не ощущаю ни малейшей неприязни к этим розовым
марципановым толстякам, которые как две капли воды похожи на моих эльзасских
дядей. Дед, выбравший в 1871 году французское гражданство, время от времени
ездит в Гунсбах и Пфаффенхофен навестить родню, которая осталась там. Берут и
меня. В поезде, если немец-контролер просит нас предъявить билеты, в кафе, если
официант не торопится нас обслужить, Шарль Швейцер багровеет от прилива
патриотического гнева. Обе женщины хватают его за руки: "Шарль! Образумься!
Неужто ты хочешь, чтобы нас выслали?" Меня подталкивают к его коленям, я гляжу
на него с мольбой, он смягчается. "Ну ладно, ради малыша", - вздыхает он, гладя
меня по голове сухими, шершавыми пальцами. Эти сцены настраивают меня не против
оккупантов, а против деда. Кстати, в Гунсбахе Шарль при каждом удобном случае
накидывается на свою невестку: за неделю он несколько раз швыряет на стол
салфетку и, хлопнув дверью, выходит из столовой, а невестка вовсе не немка.
После обеда мы с мольбами и рыданиями припадаем к стопам Шарля - дед внемлет с
каменным лицом. Как тут не согласиться с бабушкой. "Эльзас вреден Шарлю! Незачем
так часто туда ездить". Я и сам не в восторге от эльзасцев, которые не проявляют
ко мне ни малейшего почтения, и меня не слишком печалит, что их у нас отняли.
Выясняется, например, что я слишком часто бегаю в лавку пфаффенхофенского
бакалейщика господина Блюменфельда и беспокою его по пустякам. Моя тетка
Каролина высказала моей матери "свое мнение" на этот счет, мать передала его
мне. На сей раз мы с Луизой солидарны: она терпеть не может мужнину родню. В
Страсбурге из номера гостиницы, где мы остановились, я слышу лунную дробь
оркестра, лечу к окну - армия! С восторгом глядя, как под звуки этой ребячливой
музыки марширует Пруссия, я хлопаю в ладоши. Дед не шелохнулся в кресле - он
брюзжит. Мать шепчет мне на ухо, ч



тобы я отошел от окна. Я подчиняюсь, слегка надув губы. Черт побери, конечно, я
ненавижу немцев, но без должного убеждения. Впрочем, и Шарль может себе
позволить только самую невинную дозу шовинизма. В 1911 году, покинув Медон, мы
обосновались в Париже на улице Ле Гофф, в доме номер 1. После того как он вышел
в отставку, деду, чтобы содержать семью, пришлось основать Институт новых
языков, где обучают французскому заезжих иностранцев. Обучают "прямым методом".
Большинство учеников - немцы. Они хорошо платят. Дед, не считая, прячет луидоры
в карман пиджака; по ночам бабушка, страдающая бессонницей, крадется в прихожую,
чтобы взыскать дань "шито-крыто", как она сама говорит дочери. Одним словом,
враг дает нам хлеб насущный. Франко-германская война возвратила бы нам Эльзас,
но положила бы конец Институту - Шарль

стоит за поддержание мира. К тому же есть на свете и хорошие немцы, те, что
бывают у нас в гостях: краснолицая усатая романистка - Луиза с ревнивым смешком
зовет ее Карлова Дульцинея, лысый доктор, который, притиснув Анн-Мари к дверям,
пытается ее поцеловать; в ответ на ее робкую жалобу дед мечет громы и молнии:
"Вам только бы ссорить меня со всеми!" Пожав плечами, он решает: "Тебе
померещилось, дочь моя!", и Анн-Мари еще чувствует себя виноватой. Все эти гости
понимают, что им надлежит восхищаться моими достоинствами, и послушно тискают
меня, следовательно, несмотря на их немецкое происхождение, им не чуждо смутное
представление о добре. На ежегодных юбилейных торжествах в честь основания
Института - больше сотни приглашенных, легкое вино, мать и мадемуазель Муте в
четыре руки играют Баха. Я в голубом муслиновом платьице, с диадемой из звезд и
крыльями за плечами обношу гостей корзиной с мандаринами. "Ну, {сущий} ангел!" -
восклицают они. Выходит, не такие уж они плохие люди. Само собой, мы не
отказались от планов мщения за Эльзас-великомученик: в семейном кругу, понизив
голос, мы, так же как наши родственники из Гунсбаха и Пфаффснхофена, изничтожаем
бошей насмешкой; в сотый раз мы потешаемся над ученицей, которая во французском
сочинении написала: "На могиле Вертера Шарлотту прохватило горе", или над
молодым учителем, который за обедом долго и недоверчиво разглядывал ломтик дыни,
а потом съел его целиком - с семечками и коркой. Эти промахи настраивают меня на
снисходительный лад; немцы - низшие существа, но, на их счастье, они живут по
соседству с нами, мы их просветим.
    Поцелуй безусого, говорили в те годы, как пища без соли, или, добавлю я, как
добродетель без греха, как моя жизнь с 1905 по 1914 год. Если человеческая
личность определяется в борениях с самим собой, я был неопределенность во плоти
и крови. Если любовь и ненависть суть две стороны одной медали, я не любил
никого и ничего. С меня взятки гладки: тому, кто хочет нравиться, не до
ненависти. И не до любви.
    Выходит, я Нарцисс? Нет, даже и не Нарцисс. Всецело поглощенный тем, чтобы
пленять окружающих, я забываю о себе. По правде говоря, вовсе не так интересно
лепить пирожки из песка, рисовать каракули и удовлетворять естественные нужды -
мои деяния приобретают цену в моих глазах не раньше, чем хоть один из взрослых
придет от них в восторг. К счастью, в рукоплесканьях недостатка нет. Слушают ли
они мою болтовню или фуги Баха - на губах у взрослых та же многозначительная
улыбка гурманов и соучастников. А стало быть, по сути своей я - культурная
ценность. Культура пропитала меня насквозь, и я посредством излучения возвращаю
ее своей семье, как пруд возвращает по вечерам солнечное тепло.
    Я начал свою жизнь, как, по всей вероятности, и кончу ее среди книг. Кабинет
деда был заставлен книгами; пыль

с них разрешалось стирать только раз в году - в октябре, накануне возвращения в
город. Еще не научившись читать, я благоговел перед этими священными камнями:
они расположились на полках стоймя и полулежа, кое-где точно сплошная кирпичная
кладка, кое-где в благородном отдалении друг от друга, словно ряды менгиров. Я
чувствовал, что от них зависит процветание нашей семьи. Они походили одна на
другую как две капли воды, и я резвился в этом крохотном святилище среди
приземистых памятников древности, которые были свидетелями моего рождения,
должны были стать свидетелями моей смерти и незыблемость которых сулила мне в
будущем жизнь столь же безоблачную, как и в прошлом. Я украдкой дотрагивался до
них, чтобы причаститься их пылью, но не представлял себе