дело святое!
 После опять откинулся на подушки, руки опять заложил за голову - подпер
свою упрямую башку, ничего не желавшую слушать. Но хоть на минутку  я  его
заткнула. Я села рядом с ним. Он был небрит, волосы всклокоченные,  взгляд
уставлен в потолок.
 Честно говоря, отмывшись и приняв нормальный вид, я меньше всего хотела
обсуждать какие-то школьные страсти-мордасти. Хотя, с другой  стороны,  мы
накануне все радости жизни имели. Я сказала себе: не может он  уж  слишком
сильно взвинтиться, потому что  резьба  у  этого  винта  быстро  кончится.
Видно, вино попалось дрянь - только и всего. С Мишу такое бывало, и даже с
Магали, а  уж  она-то  самая  крепкая  тыква  на  нашем  огороде.  Вот  он
протрезвеет, соснет хорошенько в придачу - да сам же еще и  посмеется  над
своими бреднями, с пеной у рта будет  доказывать,  что  ничего  такого  не
думал.
 Минут через пятнадцать я  решила  проверить,  как  он  там,  и  вежливо
попросила у него сигарету. Он пошарил в кармане брюк и дал  мне  закурить.
Мне не очень-то хотелось курить -  надо  было  просто  немножко  разрядить
обстановку. Франсис прижался щекой к моему животу, чмокнул меня,  вздохнул
раз-другой. Я тихо-тихо, чтобы ничего не нарушить, спросила:
 - О чем ты думаешь?
 Он в тон мне осторожно и размеренно ответил:
 - Если у нее сохранился карцер, я ее там запру.
 Со мной он пробыл еще час, а может, и больше и все это время  продолжал
пережевывать эту историю. А когда собрался уходить, то,  перекинув  пиджак
через руку, поцеловал меня и сказал:
 - Если все будет в порядке - до завтра.
 Непреклонный такой, важный. Можно подумать, только что получил  путевой
лист - узнал точный  маршрут.  Вообще-то  я  обо  всем  этом  рассчитывала
рассказать Мадам - надо же было  ей  как-то  объяснить,  почему  он  такой
психованный явился. А Франсису я всего-навсего сказала, немножко  грустно,
но нежно:
 -  Бедный  мой  Франк,  втянешь  ты  себя  в  такую  заваруху,  которая
неизвестно когда и чем кончится.
 Я не ошиблась, и, на мою беду, никто мне ничего не может возразить  но
даже я не думала, не гадала, что это завихрение таким сильным окажется.
 Ну вот. Что могла, все рассказала.  Ничего  не  придумала:  все  своими
глазами видела, своими ушами слышала. Как хотите, можете верить не мне,  а
той, другой, - тому, что наболтала вам эта  дурочка.  А  знаете,  что  мне
сейчас пришло в голову? Вот вы что-то говорили насчет наследства, так вот
Жоржетта наверняка про эту  историю  пронюхала  -  где-нибудь  под  дверью
подслушала. Это в ее стиле, может, потому-то она и  напридумывала  черт-те
чего. Но это к делу не относится.
 В "Червонной даме" никто, кроме меня, с Франсисом  знаком  не  был.  Он
через мою жизнь прошел как сон, в одно мгновение. Если по пальцам считать,
то и разуваться не надо: я его знала  ровно  семь  дней.  Даже  не  успела
заметить, играет он на пианино или нет.
 Вы и сами хорошо знаете, что я его еще раз увидела, но в такую  минуту,
когда и он был уже не он и я была уже не я - ни белая, ни  негритянка,  ни
Сюзанна, ни Зозо, - и мне духу не хватает вспоминать об этом.  Может,  кто
другой лучше меня обо всем расскажет: и слова всякие сыщутся,  и  язык  не
будет заплетаться. Я-то с малых лет  так  картавлю  -  с  перепугу,  когда
однажды дом чуть не подожгла. Это  было  в  Сент-Уэне,  в  двух  шагах  от
газового завода. Еще чуть-чуть, и весь квартал на воздух взлетел  бы.  Вот
что бывает, когда родителям по четырнадцать лет  и  они  задрав  хвост  по
танцулькам бегают, вместо того чтобы присматривать  за  своей  малышкой  в
колыбели.



КАРОЛИНА (1)

 Я не стану называть ни числа, ни месяца, ни года,  ни  места,  где  это
произошло. Вдруг мой рассказ попадется на глаза кому-то, кто меня знает? А
я не хочу, чтобы меня теперешнюю сравнивали со мною тогдашней.  Я  слишком
много выстрадала и не позволю втаптывать себя в грязь.
 Допустим, это было в конце лета,  на  берегу  Атлантики.  В  городишке,
каких много на побережье, с маленьким портом и церковью  как  и  повсюду,
под ее сводами велись бесконечные сплетни и пересуды.
 Мне было двадцать пять лет, и я тогда уже четыре года как  овдовела.  О
своем муже я  тоже  ничего  не  скажу,  потому  что,  во-первых,  не  хочу
осквернять его память - он этого не заслужил, а во-вторых, я не знаю,  что
и сказать, - мы были знакомы всего несколько месяцев.
 Я  продолжала  начатое  нами  вместе  дело  -  содержала  пансион   для
мальчиков. Всего в пансионе жило двадцать  учеников,  в  основном  трудные
дети, старшему не было и десяти.  Во  время  учебного  года  мне  помогали
кухарка и еще одна учительница, а во время  каникул,  чтобы  не  сидеть  в
пустом доме сложа руки, я делала в округе уколы.
 И вот в пятницу вечером, заканчивая обычный обход  своих  пациентов,  я
позвонила в дверь парикмахерши, госпожи Боннифе. Я терпеть не  могла  этой
сплетницы. Как только мы с ней запирались в столовой,  в  ее  квартире  за
парикмахерской, она принималась обсуждать интимную жизнь всех, кого только
можно.
 Она была прямо помешана  на  этом.  Думаю,  ей  к  тому  же  доставляло
удовольствие мое ощущение. По врожденной стыдливости, по воспитанию я была
ей полной противоположностью, но она непрестанно заводила разговор о  том,
что  в  моем  вдовьем  положении  меня  совершенно  не  интересовало.  Она
отказывалась верить, что радости плоти мне чужды. Я  не  отрицала,  что  я
молодая, красивая и фигура  у  меня  точеная,  но  разве  честная  женщина
обязательно должна быть уродиной?
 Я, конечно, не высказывала этого вслух, потому что  была  уверена:  она
все извратит и разнесет  по  городу.  Ее  прозвали  Трещотка  -  этим  все
сказано. Я как-то имела неосторожность выразить ей наедине  мое  изумление
по поводу того, что она причесывает одну из обитательниц  домов  разврата,
попадающихся даже в такой глуши, как наша. С тех  пор,  встречая  меня  на
улице, потаскуха с наглостью на меня глазела, и мне приходилось переходить
на другую сторону.
 К тому же и сама Трещотка - отнюдь не образец добродетели.  Я  глуха  к
сплетням, но кухарка рассказывала о ней такие вещи! Однажды ночью в скалах
видели, как она... на четвереньках... Другой раз на пляже, в раздевалке...
стоя.
 Умолчу о худшем. По общему мнению, у мужа  парикмахерши  рога  до  того
велики, что в дверь не проходят.
 В тот вечер, о котором я говорю, в городе только и было разговору,  что
о бежавшем из тюрьмы заключенном. Произошло  это  где-то  в  наших  краях.
Устроили облаву, выставили заградительный кордон, но так его и не поймали.
О нем-то и заговорила Трещотка, когда спускала  трусы  и  укладывалась  на
диване на живот, всячески оттягивая время укола.
 Она страсть какая неженка и, когда приближается  шприц,  вечно  заводит
одну и ту же песню:
 - Умоляю вас, осторожно! Не сделайте мне больно!
 Когда эта цветущая блондинка, безусловно  соблазнительная  для  мужчин,
вот так выставляющая свой белоснежный зад, вся извивалась от  страха,  мне
всегда представлялось, что здесь, в точно такой же позе и, может  быть,  с
такими же словами, она  выставляется  навстречу  иным,  не  менее  опасным
нападениям.
 Я тихо приказывала:
 - Расслабьтесь! Не надо так сжиматься!
 Она глядела на меня широко раскрытыми глазами. Но не жалость  наполняла
мое сердце, нет, - мной овладевало сладкое мстительное чувство. Наконец-то
я  могла  отплатить  ей  за  все  издевательства   над   моим   смущением,
усугубляемым ее инсинуациями. Я еще целую минуту держала  ее  в  состоянии
ужаса, пока она, изнемогая от  пытки,  не  зажмуривалась  и,  закрыв  лицо
руками, почти желала, чтобы  неотвратимый  укол  был  сделан.  Всем  своим
существом она его хотела и всем существом ему противилась - тут-то я ее  и
колола. Сдавленно вскрикнув от неожиданности и беспомощности, парикмахерша
вытягивалась на диване, жалкая, дрожащая, платье  задрано,  трусы  спущены
ниже подвязок, и вот тут-то медленно, со злорадством, каплю  за  каплей  я
вводила ей целебное зелье.
 Потом  она  с  трудом  поднималась,  оправляла  платье,  не  переставая
жаловаться и стонать. А я принималась  уверять,  что  в  жизни  не  видела
такого упругого зада, и она мгновенно утешалась. Она была столь же  глупа,
сколь болтлива, - правда, следует отдать ей должное, совсем не злопамятна.
И тотчас же возобновляла начатый нами до  этого  разговор.  На  этот  раз,
роясь в ящике, чтобы заплатить мне за перенесенные  страдания,  она  снова
вернулась к теме преследования бежавшего преступника.
 - Знаете, как он скрылся  от  погони?  Залез  ночью  в  фургон  некоего
горожанина. Вы спросите, почему же фургон не обыскали? Да  потому,  что  в
нем одна парочка  отправилась  в  свадебное  путешествие.  Подумайте,  как
деликатны военные! Только я еще кое-что об этом знаю.
 Думаю, что всем уже ясно, что за особа эта  парикмахерша,  как,  думаю,
ясно и то, что если я согласилась присесть и спросить, что же, собственно,
она знает, то сделала это из вежливости.
 - В этом месяце, - продолжала она, понизив голос,  -  венчалась  только
одна пара - господин Северен и рисовальщица его реклам, юная Эмма. Я  сама
ее, милочку, причесывала к свадьбе. Волосы роскошные, ну и работа, я прямо
наслаждалась. И вот, чтобы поехать в  свадебное  путешествие,  они  купили
санитарную машину, оставшуюся еще с войны четырнадцатого года.  За  четыре
су, скажу - не  солгу,  мой  муж  самолично  им  ее  продал.  Вечером  они
тронулись в путь, и тут...
 Молчание.  Она  обожала  поджаривать  собеседника  на  медленном   огне
нетерпения. Я, конечно, имею в виду  других  ее  собеседников,  сама-то  я
спешила домой и спросила, только чтобы поддержать разговор:
 - Ну так и что же?
 Она быстро взглянула на дверь, затем приблизилась и,  схватив  меня  за
руку, проговорила чуть ли не шепотом:
 - В ту же ночь - один мой знакомый видел собственными глазами - Северен
вернулся в город без невесты... Хорошо, что  вы  сели.  Представляете,  он
вернулся босиком, в одной пижаме!
 Поверьте, я не сразу поняла, что тут такого. Я раньше видела  господина
Северена, рекламного агента, работавшего в порту. Встречала и его  невесту
- идет прямо, вся такая из себя, как угорь извивается,  прозрачное  платье
напялила - смотрите на нее. Сделать бы  ей  укол,  думала  я  всякий  раз,
небось спеси поубавится. Говорили, что они стали  любовниками  задолго  до
свадьбы. Как-то при мне кухарка  вывела  следующее  умозаключение,  по  ее
мнению  довольно  забавное,  но  заставившее  меня  покраснеть  до   ушей:
"Господин Северен с его комплекцией не принесет невесте большого вреда". Я
прочла в одной книжке, случайно мною обнаруженной у нас  на  чердаке,  что
мужчины невысокого роста, напротив, очень... но довольно. Оставим  это  на
совести автора, сама-то я абсолютно неопытна в таких вещах.
 Насладившись моим  недоумением,  Трещотка  наконец  прервала  молчание,
воскликнув:
 - Тут уж мне все стало ясно!
 Она потерла висок, опять взглянула на дверь и наклонилась  ко  мне  так
близко, что ее надушенная физиономия почти коснулась моего лица.
 - Вы еще не поняли? В ту же ночь на пути у них встал  преступник.  Увел
фургон и невесту, ее с тех пор никто не видел, а господин  Северен  теперь
заперся у себя и...
 - Погодите, он еще пожалуется в полицию, сообщит обо всем, -  возразила
я. - Для этого он слишком горд.
 - Они, само собой, поссорились в дороге!
 Парикмахерша развела руками, будто хотела сказать: "Думайте что хотите,
и все-таки..." Сунула мне деньги за укол.  Получив  их,  я  пожалела,  что
обошлась с ней так сурово, и, чтобы загладить свою  вину  и  доставить  ей
удовольствие, позволив выговориться, взяла ее  под  руку  и  уже  у  двери
спросила:
 - А как по-вашему, почему она не вернулась?
 - Слишком гордая. Тот, кто ее увез, шесть лет не видел женщин. Нужно ли
говорить, что он с ней сделал? А может быть, он  с  ней  расправился  -  к
примеру, задушил и бросил в океан.
 Можете судить, в каком состоянии  я  вышла  из  парикмахерской.  Я  уже
говорила, что Эмма мне никогда не нравилась. Но ведь и я тоже  женщина,  и
притом чувствительная. Я видела, как в день свадьбы она выходила из церкви
- свежая, светловолосая и, если не считать цвета волос,  прямо  вылитая  я
четыре года назад. Видела, как в сумерках  мимо  нас  проехал  ярко-желтый
фургон, завешенный белым  тюлем.  И  представляла  себе,  в  какой  кошмар
превратилась ее брачная ночь. Проселочная дорога, луна,  вокруг  ни  души.
Машина остановлена, она внутри, раздета, может быть,  связана.  И  что  ей
пришлось вынести перед тем, как он ее убил. И ее  лицо,  залитое  слезами,
глядящее с жалкой надеждой, что она останется жить.
 На полпути от дома  я  поняла,  что  идти  мимо  порта  мне  не  хватит
храбрости.  Мужчины,  пьющие  за  столиками  под  открытым  небом,  всегда
раздевали меня взглядами, некоторые даже свистели. Я, в  своем  неизменном
бежевом пальто, проходя мимо них, всегда  убыстряла  шаг.  Но  теперь  при
одной только мысли об их  голодных  взглядах  меня  прямо  передернуло  от
отвращения.
 На этот раз я решила идти мимо вокзала, он всегда охранялся  солдатами.
Конечно, они тоже смотрели на меня с безмолвным  тягостным  упорством,  но
все они служили в армии - самой доблестной армии в мире,  -  и  с  ними  я
чувствовала себя защищенной от всякой грубости.
 Красно-оранжевый цвет разгонял тени, освещая стены  вокзала.  Здесь,  в
отдалении, на скамейке сидел командир - крупный, плотный  мужчина  средних
лет, с мужественным лицом, с начавшими седеть волосами. Я узнала его.  Это
был капитан Котиньяк. Он присутствовал на похоронах моего мужа  и  теперь,
встречая меня в городе, всегда со мной  раскланивался  и  иногда  галантно
заводил разговоры о том о сем. Его считали нелюдимым молчальником, но  мне
кажется, он выделялся на общем фоне своими бесспорными  достоинствами,  и,
признаюсь, я находила его выправку безупречной.
 Увидев меня, он поздоровался, и,  поскольку  у  меня  не  было  никаких
неотложных дел, а возвращаться  в  пустой  дом  не  особенно  хотелось,  я
подошла к нему, и мы разговорились. После обычного обмена  любезностями  я
спросила, увидев, что у него на коленях разложена военная карта местности:
 - Ну что, капитан, еще не поймали преступника?  Весь  город  только  об
этом и говорил, так что мне казалось вполне естественным  задать  подобный
вопрос человеку, непосредственно ведущему поиски.
 Не удивил мой вопрос и Котиньяка. Только взгляд его стал суровым.
 - Наши посты охраняют дороги, вокзалы, пляжи, - ответил  он,  складывая
карту. - Я уверен, что сквозь эту цепь он не прорвется. Негодяй далеко  не
ушел, он прячется где-то здесь. - Он возвысил голос и хлопнул  ладонью  по
карте.
 - Говорят, что вы лично заинтересованы в поимке этого человека.
 - Человека?! - вскрикнул он. - Это не человек! Это лютый зверь!
 И сейчас же, вспомнив, что  перед  ним  женщина,  и  устыдившись  своей
резкости, почтительно снял фуражку и подвинулся, приглашая меня присесть.
 Мы оба глядели на алое  солнце.  Немного  успокоившись,  он  забормотал
глуховатым голосом:
 - Я, Каролина - вы позволите называть вас по имени?  -  еще  никому  не
рассказывал  о  воспоминании,  которое  меня  гложет.  Женщине-другу   это
рассказать легко.



КАРОЛИНА (2)

 "Было это много  лет  тому  назад,  -  начал  капитан.  -  На  праздник
Четырнадцатого июля нас расквартировали в одной деревне в Арле.  Меня  как
старшего сержанта разместили у старосты. Мы с ним быстро нашли общий язык.
Я ведь тоже из крестьян и не стыжусь этого.  Только  он  стал  деревенским
старостой, а я начал самоучкой и шел все дальше и дальше, пока не  получил
диплома о военном образовании. Сыновей у этого работяги не было, зато была
восемнадцатилетняя дочь, свеженькая, прехорошенькая, воплощение чистоты, -
Полина. Глядя, как она, скромная, аккуратно одетая, снует  взад-вперед  по
дому, кормит кур, вечерами шьет, я испытывал какое-то непривычное ощущение
тихой радости. Мне пошел четвертый десяток, к гарнизонным шлюхам я  всегда
испытывал только отвращение и вот теперь  мечтал  о  Полине,  как  ребенок
мечтает об ангеле. А по смущению, с каким  она  встречала  меня,  когда  я
возвращался со службы, по взглядам, украдкой бросаемым  поверх  вышивания,
легко было догадаться, что и я ей небезразличен.
 Накануне праздника в  деревне  устроили  фейерверк,  и,  поужинав,  вся
семья, кроме Полины, убиравшей со стола, пошла на него посмотреть.  "Такой
прекрасной возможности переговорить  наедине  с  очаровательным  созданием
может больше и не представиться", - сообразил я и тоже задержался у стола.
Я сидел в своей небесно-голубой форме, допивая вино и покуривая  сигарету,
а когда она подошла, чтобы убрать мою тарелку, - удержал ее, взяв за  руку
Девушка, смутившись, потупилась - легко догадаться, что она не привыкла  к
такому обращению Не меньше ее взволнованный, я поведал ей о своем  чувстве
со всей прямотой французского солдата.
 - У меня, Полина, нет дочери Будь у меня дочь, я хотел  бы,  чтобы  она
точь-в-точь походила на тебя.
 Она ответила тихо, не решаясь поднять на меня глаз,  -  от  ее  дыхания
веяло лавандой и розмарином:
 - Вы слишком добры ко мне, господин сержант.
 - Полина, - сказал я ей тогда, - оставайся такой же невинной, такой  же
чистой. Когда моя служба кончится, я, несмотря  на  нашу  досадно  большую
разницу в возрасте, попрошу твоей руки.
 Она с вполне понятным удивлением взглянула на меня. И сейчас же приняла
свой обычный сдержанный вид. Больше между нами не было сказано  ни  слова,
но, поверьте, только стыдливость помешала ей немедленно согласиться. Мы  с
ней стоим одни в общей комнате дома, моя рука чувствует  нежное  тепло  ее
руки, за  окном  слышен  отдаленный  треск  рвущихся  ракет,  восторженные
возгласы ее родителей. Взгляд синих глаз на мгновение встречается  с  моим
Полина.
 В следующий раз мне  суждено  было  увидеть  ее  мертвой,  -  продолжал
капитан прерывающимся голосом. - На другой день, после банкета  в  ратуше,
где я присутствовал по долгу службы, я шел по улицам, увешанным  знаменами
и заполненным ликующей толпой. Я надеялся разыскать ее.
 Посмотреть, как она, улыбающаяся, в национальном костюме, в белоснежном
кружевном чепце, танцует под звуки дудок и тамбуринов. Может быть,  самому
потанцевать  с  ней.  Я  радовался,  как  новобранец  радуется   весеннему
солнышку. Сталкивался  с  обнявшимися  парочками,  выслушивал  оскорбления
пьяной деревенщины, не предчувствуя, что сегодня же вечером  в  мою  жизнь
ударит молния и она разлетится на куски.
 Случилось  это  в  час,  когда  солнце  висит  над  равниной,   подобно
раскаленному шару Ко мне  подошел  капрал  с  сообщением,  что  в  деревне
случилось нечто ужасное  Он  не  сказал,  что  именно,  а  моя  душа  была
настолько полна Полиной, что я и подумать не мог ни о чем другом и даже не
спросил его, в чем дело. С несколькими  солдатами  вскочил  в  грузовик  и
помчался к дому старосты.
 Во  дворе   дома,   около   амбара,   меня   ждало   ужасное   зрелище.
Распростершись, как тряпичная кукла, в одной изорванной в клочья  рубашке,
на земле лежала Полина. Щека, повернутая к нам, испачкана в земле, слезах,
крови. И все нагое тело несчастной девушки  залито  кровью.  На  мгновение
сердце мое перестало биться, а когда я немного пришел в себя, первым  моим
движением  было  поскорей  прикрыть  ее  кителем.   Пусть   тела   Полины,
неприкосновенного при жизни, не коснутся даже взгляды моих солдат.
 Неприкосновенного?  Нет,  ее  обесчестили,  опозорили,  ее   насиловали
часами, пока она, изнемогающая от стыда, не выбросилась  из  окна  амбара,
спасаясь от пыток. Да  пожрет  пламя  преисподней  чудовище,  которое  это
сделало!
 Мы нашли его тут же, на соломе,  усыпленного  вином  и  разгулом  своих
звериных инстинктов. Один из солдат второго призыва - лживый, разболтанный
итальяшка, насквозь пропитанный всеми пороками своей  нации,  бахвал,  как
все  он