афистов". В день премьеры  его  передали  по  радио
вместе с французским гимном  "Марсельеза",  и  оно  облетело  всю  страну,
наделав немало шуму.
 По контракту, подсунутому мне Джиксом, я не имела права говорить о себе
в первом лице. Только так: "Фру-Фру чихать на вас хотела" или: "Фру-Фру не
знает, куда засунула свою вонючую правую  туфлю".  Даже  со  своей  лучшей
подругой Рейчел  Ди,  торгующей  сорочками  "Эрроу"  в  Уэствуде.  Что  уж
говорить о других? Но для  моей  тронной  речи  Джикс  сделал  исключение,
позволил говорить как всем нормальным людям. Чудеса, да и только! Несмотря
на треск и хрипы, моя речь "явилась лучом надежды в сумерках  мирозданья".
Так писали все газетенки. Зачитала  я  ее  по  бумажке,  которую  сочинили
нанятые Джиксом борзописцы. Хотя все слова  там  были  написаны,  как  они
произносятся, прочитать их было для меня пыткой. Я спотыкалась  на  каждом
слове, состоящем из больше чем одного слога. Потому и слеза в  голосе,  не
по какой другой причине. Я сообщила, что фильм  "Глаза"  мне  дороже  всех
моих фильмов, потому что "в тяжкую годину, которую сейчас  переживает  все
цивилизованное человечество,  моя  роль  глухонемой,  вне  зависимости  от
мастерства исполнительницы, вырастает в символ", и все в таком духе. Далее
я  выразила  свою  глубокую  скорбь,  что  оторвана,  и,  увы,  неизвестно
насколько, от общества коллег, но притом заверила, что  храню  благодарную
память о радушии, с которым они приняли в свою среду французскую девчонку,
что явилось символом нерушимой дружбы, связывающей две великие  нации  еще
со времен Лафайета. Потом,  кажется,  я  помянула  Чарлза  Боера,  Эдварда
Г.Робинсона, Анабеллу. И, конечно, этих  сбежавших  от  нацистов  чертовых
режиссера  и  актеришку,  которых  подобрал  Джикс.  Понятно,  не  называя
фамилий. Странно, что меня не заставили помянуть и об Орлом-и-Решкой с  ее
очищенными креветками.
 Короче говоря, не успели мы еще сняться с якоря, как  "Глаза"  принесли
столько башлей, сколько "Шее" и не снилось, если б я даже в ней и не пела.
Каждый день за завтраком Джикс подсчитывал барыши. После  чего  лукаво  на
меня поглядывал и заявлял: "Если б сейчас под рукой был Бен Хеч  или  хотя
бы кто-нибудь из гарвардских сопляков, который разродился  бестселлером  и
теперь целыми днями дрочит в застенках "Фокса", мы б такое забацали".
 А я радовалась, что это все мечты. Никогда в жизни я еще так  чудно  не
отдыхала. Поскольку на берег мы не  сходили,  я  была  избавлена  от  всех
туристических прелестей: осмотра дерьмовых достопримечательностей,  всяких
там живописных руин, от разговоров о  болезнях  и  политике  Наряжалась  я
только к обеду, не агукалась с вонючими детишками на радость  их  мамашам,
не ублажала пропахших мочой старух, не  обязана  была  выслушивать  всякие
бредни  и  о  себе  не  говорила  в  третьем  лице,  да  и  вообще  никак.
Единственной моей обязанностью  было  валяться  на  корме  и  жариться  на
солнышке. Чтобы не ввести в соблазн морячков, которым, разумеется, никогда
еще не приходилось видеть голую бабу, пляж был отделен от остальной палубы
огромным полотнищем. Поверьте, я получила все, что мне надо  для  счастья:
содовую,  шоколад,  калифорнийскую  жару,  игру  в  картишки  с  небольшим
прибытком,   сигареты   "Кэмел",    четыре    смены    контактных    линз,
приспособленных, чтобы видеть на расстоянии от полуметра до бесконечности,
книжку о домашнем растениеводстве и последнее письмо от мамы, направленное
Жермене Тизон, абонентский ящик 424, Сен-Жюльен-де-л'Осеан.
 Это был самый счастливый период в  моей  жизни,  не  считая  детства  в
Монруже, когда, стоило открыть рот, мне туда совали  леденец.  До  четырех
лет все звезды. А потом уже больше не балуют. Но ключ от счастья  лежит  у
меня в кармашке - там его хранят не только кенгуру. Когда у  меня  уже  не
найдется ни одной части  тела,  достойной  появиться  на  экране,  я  рожу
девочку. Пускай вопит, орет, болеет желтухой, все равно я буду  ей  делать
каждое утро маникюр. Даже если на закате моей поганой жизни  мне  придется
подбадривать ее парой моих "Оскаров" и хорошим пинком. Пусть я сдохну,  но
так и будет.
 Короче говоря, валяюсь я на корме "Пандоры"  в  чем  мать  родила,  вся
платиновая, как новая Харлоу каждый день после обеда  я,  не  будь  дура,
заваливалась подремать на свой матрас. Тут-то в один прекрасный  день  вся
эта каша и заварилась. Месяц и год я точно не назову По-моему,  сороковой,
где-то в начале сентября. Если вы станете меня убеждать, что был август  -
спорить не стану Если станете настаивать, что тридцать девятый  или  сорок
первый - тоже не буду, но останусь при своем мнении. Да  какая,  к  черту,
разница?
 Помню, тогда стояла мертвая тишина. Зеленый  шар  катился  за  горизонт
Просыпаюсь я от плеска, протираю глаза и вижу сквозь  дырку  спасательного
круга, прямо как в кадре, - к "Пандоре" плывет какой-то тип. Море красное,
а он весь черный. Хватаю контактные линзы номер три и вскакиваю на ноги.
 А малый уже на последнем издыхании:  вижу,  что  руками  едва  шевелит,
слышу, как бульки пускает. Бросаю ему круг  на  канате,  а  заодно  и  все
подвернувшиеся под руку канаты. Если я не скинула адмиральские сходни, так
только потому, что их не оказалось под рукой. Добрых  две  минуты  у  него
ушло, чтобы обвязаться, а потом он с безумным взглядом стал карабкаться на
"Пандору", то и дело срываясь и при этом  бухтя:  "Ноно.  Ноно..."  Этакая
молитва великому "Но", которое фиг ответит.
 Наконец взобрался. Как только его  физиономия  появилась  из-за  борта,
хватаю его за  шкирку  и  как  половую  тряпку  швыряю  на  палубу.  Потом
присаживаюсь на корточки и разглядываю. Длинная  жердь  лет  тридцати  или
около, в сорочке "Лакост", красный от крови. Сначала он  только  кашлял  и
отплевывался, пыхтя, как боксер в конце раунда. Потом умоляюще  глядит  на
меня своими черными зенками и, заикаясь, шепчет:
 - Умоляю вас, никого не зовите. Я бежал из тюрьмы. Меня ранило...
 Я ума не могла приложить, что мне делать. Притом позабыла, что  на  мне
ничего нет, кроме стеклышек, которые, однако же, не скрыли от него, что  я
совсем обалдела. Он тут же всполошился.
 - Клянусь вам, - ноет, - я не виноват. Я не преступник.
 Парень был весь заляпан кровью, но рана  уже  не  кровоточила.  Он  был
кое-как перевязан под сорочкой.
 - Умоляю вас, - твердит.
 Конечно, малый совсем не прочь был сдружиться.  Оттого  поглаживал  мне
плечо, а потом по рассеянности принялся и за сиськи. Тут я шлепнула его по
руке и перешла к делу:
 - Вы можете встать и на меня опереться?
 Он благодарно моргнул глазами. Я тут  же  напялила  свои  причиндалы  и
накинула халат. Как раз и  стемнело.  Для  начала  надо  было  его  где-то
спрятать.
 Кое-как я сволокла его на нижнюю палубу, потом еще ниже, в  трюм.  Там,
между машинным отделением  и  резервуарами  с  мазутом,  была  комнатушка,
заваленная мешками с черт его знает чем и заставленная всякой ерундой: там
и бидоны с краской, и драные шезлонги, и почему-то облупленная  деревянная
лошадка. Лампочка здесь светила не слишком  щедро,  потолок  как  раз  для
лилипута, но зато вряд  ли  кому  взбрело  бы  сюда  сунуться.  Разве  что
озабоченная Джиксова психичка потихоньку затащит китайчонка-прачку.
 Я уложила бедного малого на мешки, а потом  сбегала  в  свою  каюту  за
одеялом и всякими лечебными штуками. Вернувшись, я обнаружила  его  совсем
голым, если не считать  обручального  кольца  на  левой  руке.  Одежду  он
развесил  на  трубах,  а  сам  пристроился  в   уголке:   расстелил   пару
прохудившихся матрасов и свернулся на них калачиком. Хотя  в  этом  чулане
было чертовски жарко, он дрожал.
 Я распутала его повязочку. Спереди, пониже плеча, но, тьфу-тьфу, сильно
выше сердца, у него зияла дыра. Такая же и сзади, даже еще больше. Морская
вода хорошенечко их промыла, но и я  еще  протерла  спиртом.  Он  даже  не
шевельнулся, так и лежал с закрытыми глазами. Я залепила раны  пластырями,
обляпанными мазью так, что смахивали на блины со свежей  сметанкой,  потом
наложила отличную, в меру плотную  повязку,  как  нас  учили  в  скаутском
отряде в Монруже. Обожаю лечить  -  почти  так  же,  как  делать  маникюр.
Толедо, одна из стюардесс, была раньше медсестрой, и мы  с  ней  постоянно
болтали о лечебных  процедурах.  Я  много  чего  от  нее  нахваталась,  но
случалось и мне заткнуть ее за пояс. С банками, к примеру. Банки я ставила
мастерски. Если бы за это вручали "Оскара", у меня бы полки не хватило.
 Когда я закончила и он наконец согрелся под одеялом,  я  спросила,  как
его зовут. Он прошептал:
 - Фредерик. Можете называть Фред, но так меня звали в тюрьме.
 - Долго вы там просидели?
 - Шесть лет.
 - И как же смылись?
 - Это секрет. На случай, если опять сцапают.
 Он снова закрыл глаза.
 - Расслабьтесь. Никто вас здесь не накроет. Хотите есть?
 Он повозил затылком по матрасу, что означало "нет".
 - Ну, спите, утро вечера мудреней.
 Ответа не последовало. Он спал.
 После ужина, уже ночью, я зашла на него взглянуть. Выглядел он неплохо,
только говорил во сне. Если я верно разобрала его тарабарщину, он бормотал
что-то о качелях, помидоре и корабельном колоколе. Он явственно  произнес:
"Да подавитесь вы своим колоколом, зануды!" И сжал кулаки, как для драки.
 На следующий день у него начался настоящий бред.
 Пришлось впутать в это дело еще одного человека. Кого -  не  скажу.  Да
потом-то уже чуть не вся команда пронюхала, и мне не  мало  бабок  стоило,
чтоб ребята не проболтались. Вы можете  с  моими  показаниями  делать  что
хотите:  пишите  книгу,  снимайте  фильм,  пусть  там  даже  меня  сыграет
какая-нибудь  крашеная  шлюшка,  пожалуйста,   меня   это   волнует,   как
прошлогодний снег, но кто мне помогал прятать Фредерика, вы все  равно  не
выудите. Некоторые из них все еще служат у Джикса, а прознав, он их уж как
минимум  вышвырнет.  Только  учтите,  что  это  была  ни  Эсмеральда,   ни
Орлом-и-Решкой и ни одна из стюардесс - ни Толедо, ни Бесси.  То  есть  ни
единая  телка  с  этой  дерьмовой  посудины.   Конечно,   я   всего   лишь
кинозвездочка с куриными мозгами, но все ж не такая дура, чтоб  довериться
бабе. Даже своей лучшей подруге Рейчел Ди, торгующей сорочками  "Эрроу"  в
Уэствуде, она меня уже наколола.  Еще  как  паскудно.  Причем  за  здорово
живешь. Чтоб мужика заарканить.
 Короче говоря, после обеда я пришла навестить доходягу уже не одна.
 С ней был Лавернь, повар-француз. Он сам  это  утверждает.  По  крайней
мере известно,  что  он  уволился  от  продюсера  уже  давно.  (Примечание
Мари-Мартины Лепаж, адвоката.)
 Мы решили подождать сутки. Я сменила бинты и приволокла еще два одеяла.
Фредерик весь горел. Когда у него в башке прояснялось, он твердил  одно  и
то же:
 - Пора сниматься с якоря. Пора в путь, иначе  я  никогда  не  дойду  до
конца. Колокол будет звонить и звонить, мне не хватит времени.
 На следующий день Фредерику стало получше. Я дала  ему  поесть.  Ел  он
очень мало, зато выпил много воды. Он был потный как мышь,  но  дрожал  от
холода. Когда я его переодевала, он смотрел на меня так, словно не  видел.
Я была уверена, что он принимает меня за какую-то другую женщину, хотя  он
ни разу не произнес имени.  Зато  называл  и  своей  красавицей,  и  своей
газелью, и своей толстушкой, и своей малышкой, и  своей  деткой,  и  своей
цыпкой, и своей крошкой. Так что, уж не знаю почему, я вообразила, что все
это относится к одной и той же. В общем, его здорово припекло.
 А через пару дней он был уже здоров. Чудо, да и только. Когда стемнело,
я, как  всегда,  отправилась  его  навестить  -  поглядеть  рану,  смерить
температуру и вообще взглянуть, как он там. Смотрю - он сумел выбраться  в
коридорчик, стоит, держится за дверь. Объяснил:
 - Не могу все время валяться, а в этой  крысиной  норе  даже  спину  не
разогнешь.
 Температура тридцать семь и две. Рана -  конфетка.  Однако  ж  порядком
скуксился, когда я ему сообщила, что поскольку ночью  он  уже  снимался  с
якоря, то теперь, коль он чудесным образом излечился, пора и на самом деле
отчаливать. Можно свистнуть спасательную шлюпку и доплыть до  берега,  так
что ни одна собака не заметит. Свою роль я отыграла клево, не хуже, чем  в
"Глазах", где шпики подсовывают мне бумагу, чтоб я написала донос на  того
гада, который бросил меня с малюткой, а я отказалась.  Теперь  я  тоже  не
донесла, но все-таки была не прочь, чтобы малый поскорей убрался.
 - Да куда ж мне идти? - вопрошал он. - Ну еще немножко потерпите. Может
быть, вы отплывете уже этой ночью. Я сойду в любом порту, только бы не  во
Франции, и больше вы обо мне никогда не услышите.
 Как сейчас помню - та конура, он лежит, растянувшись на драном матрасе,
а  я  сижу  рядом,  на  полу,  в  спортивном  купальнике  от   "Сакса"   с
красно-голубой ленточкой в своих окулярах. Вдруг он спрашивает:
 - Вы не могли бы на минутку снять очки?
 Подчиняюсь. Я уже знаю заранее, что сейчас он приподнимется на локтях и
уставится на меня с таким  видом,  словно  пытается  припомнить,  в  каком
таксишке мы с ним перепихнулись в рождественскую ночь.  Знаю  и  следующий
вопрос, на который мне приходится отвечать по сто раз на дню, почаще,  чем
на "привет-как-поживаешь":
 - Скажите, я не мог вас видеть в каком-нибудь фильме?
 Тоже отвечаю как всегда:
 - Да вы шутите, в каком же?

 "Сцена  в  черно-белом.  Действие  происходит  в  гостиничном   номере,
недорогом, но опрятном.
 Девушка с платиновыми волосами стоит, облокотившись  о  створку  двери,
которая медленно закрывается. Глаза ее полны слез.  В  своем  дешевеньком,
промокшем от дождя платьице она обворожительна.
 Молодой шофер грузовика складывает чемодан. Он  удивлен  ее  приходу  и
вместе с тем обрадован. Он оборачивается. Поношенная,  но  чистая  фуфайка
подчеркивает его могучие плечи.
 ОНА (взволнованно). Вы хотите знать правду, так  слушайте!..  Муж  меня
бросил, я осталась одна со своим мальчуганом.  Чтобы  получить  работу,  я
была вынуждена отдать его в приют. Но он не вынес этой тюрьмы! Он  сбежал!
Теперь малыш живет у бабушки.
 Молодой шофер крупным планом. Он потрясен. Протягивает девушке руку.
 Девушка крупным планом. Она неверными шагами идет ему навстречу.
 ОНА. О, не подумайте, что он совсем пропащий, нет же! Но  он  постоянно
делает глупости. Может поджечь газету и кинуть в  окно.  Любит  ходить  по
крышам, не понимая, что может обломиться черепица.
 С сочувственной улыбкой юноша обнимает  ее  за  плечи  и  усаживает  на
кровать. Видно, что он хочет ее поцеловать, но не решается.
 ОНА (горестно). Мне советуют поместить его к отцам иезуитам.  Он  такой
способный, он многого бы добился в жизни... Но у меня нет денег!
 Рыдает.
 Юноша,  держа  руки  в  карманах  вылинявшей,  но  чистой  спецовки,  с
решительным видом расхаживает по комнате.
 ОН. Выслушайте меня,  дорогая.  Я  всего  лишь  бедный  шофер.  Я  тоже
воспитывался в приюте. Но это не важно. Главное, что я  не  боюсь  никакой
работы!
 Юноша становится перед ней на колени. Два профиля  на  фоне  окна.  Все
громче звучит мелодия их первого вальса.
 ОН. Любимая, будь моей женой! Ваш сын станет моим  сыном.  Мы  поместим
его к отцам иезуитам. Я не  выпущу  из  рук  баранки,  целыми  днями  буду
колесить по дорогам...
 Обезумевшая от счастья, вся в слезах, девушка падает в его объятия.
 Музыка звучит все громче. Тем  временем  камера  постепенно  отъезжает,
пока в кадре не оказывается стоящий на ночном столике  слон,  играющий  на
цимбалах, которого они купили для малыша в первый день знакомства.
 КОНЕЦ".

 Патетический момент.
 Пришлось признаться беглецу, что это была одна из первых моих нетленок.
Название я позабыла, но точно помню, что  моим  партнером  был  тот  самый
Матье, который сейчас сшивается на "Пандоре". Предполагается, что действие
происходит в Марселе, но отсняли это барахло в Ницце, во время  карнавала.
Поэтому паренек, который должен был сыграть  моего  малютку,  потерялся  в
толпе и исчез с концами. Так что  пришлось  обойтись  без  крошки.  Срочно
вызванный на подмогу писака еще подсахарил, где нужно, а крошку сбагрил  в
приют. Можно только догадываться, куда б он запихнул меня, если б я  вдруг
потерялась.
 Фредерик глубоко вдохнул, откинулся на матрасе, закинув руки за голову,
потом изрек:
 - Нам крутили этот фильм в тюрьме. Честное слово, я плакал.
 Его глаза заметались, не зная, на чем остановиться, но  я-то  понимала,
что сейчас для него главное - меня разжалобить, чтоб я его не выкинула  до
ближайшего порта. Джикс действительно решил отчалить  этой  ночью.  Отчего
ему взбрендило ночью, я так и не поняла, хотя  размышляла  над  этим  весь
обед.
 Я вскочила на ноги, причем так удачно, что чуть балду не  разбила  этим
чертовым потолком. Каждый раз, когда я спускалась в чулан, я светила  себе
свечкой, но ни разу мне не удалось из него выбраться, не  набив  шишку.  Я
вскрикнула:  "Дьявольщина!",  а  потом   сообщила   Фредерику,   что   иду
переодеться, а там поглядим.
 Попробуйте дать кому-нибудь палец - увидите, что из этого получится.
 Прощальный ужин был обалденным, вряд ли я сумею его  достойно  описать,
просто спектакль. Никогда ничего  не  стеснялась,  но  все  же  не  решусь
пуститься в детали. И не потому, что вы тиснете статейку  в  "Конфиденшл".
Ну тиснете, ну "Тайм" перепечатает, и что? Сборы  вырастут  вдвое,  и  все
дела. Нет, у меня просто слов не хватает. Сыграть - другое дело. На это бы
хватило даже такой  дерьмовой  актриски,  как  я.  Так  бы,  черт  возьми,
сыграла, что любая старушенция,  которая  забрела  бы  на  меня  поглазеть
вместе со своей правнучкой, потому что не достоялась  на  "Верную  Лосси",
хорошенько бы усвоила, до какого скотства могут дойти мужики.
 Ладно, все на фиг. Затыкаю уши, чтоб самой себя не  слышать.  Начнем  с
декораций. Салон "Пандоры":  кругом  бронза  и  красное  дерево.  Огромный
овальный стол с белой скатертью. Посуда из английского  фарфора,  шандалы.
Жарко. Иллюминаторы  распахнуты,  блики  от  свечей  лениво  колышутся  на
волнах.
 Дальше. Действующие лица одеты мужчины - в смокинги, дамы - в вечерние
платья. Джикс со своей седой шевелюрой и брюзгливой миной сидит  во  главе
стола. У него под  рукой  ортопедическая  палочка  и  полсотни  склянок  с
лекарствами - так что никакая хворь  нипочем.  Напротив  него  сижу  я,  в
воздушном черном  платье,  контактных  линзах,  бриллиантовом  ожерелье  и
нефритовом сердечке на безымянном пальце  в  память  о  первых  нетленках.
Ногти,  ресницы  -  по  высшему  классу,  чувственные  губы  и  знаменитые
платиновые волосы, сияющие в свете шандалов.
 По левую и  правую  руку  от  Джикса:  Эсмеральда  в  белом  платье,  с
роскошными плечами и шеей, кудряшками, падающими на глаза, почти такие  же
зеленые, как мои, и с надменным видом  шарлатанки,  сдирающей  пару  сотен
баксов за  сеанс,  да  еще  Орлом-и-Решкой  -  метр  восемьдесят  роста  и
семьдесят кило  розового  филея,  упакованного  в  ярко-красное  платьице.
Волосы светлые, глаза голубые, сиськи непомерные, как два глобуса: никогда
еще не видала  таких  жутких  сисек,  текучих,  своевольных,  непослушных,
любопытных. Для одного мужика эдакий клад, конечно,  много  чести.  Оттого
она и обзавелась двумя супругами, которые сидят по обе стороны от меня. По
одну руку - режиссер Франц Стокаммер, подтянутый мужик  под  полтинник,  с
единственным волоском, аккуратно зачесанным назад, и  галльскими  усищами.
По другую - актер Матье: двадцать пять лет, нос и зубы поддельные,  улыбка
Гранта, мышцы Гейбла, бархатистый взгляд Рафта, голос Боера.  И,  несмотря
ни на что, вполне приятный малый.
 Да, чуть не забыла, обслуживали нас  две  стюардессы  -  обе  с  голыми
ляжками, в маечках и пилотках с надписью "Пандора" -  черненькая  Бесси  и
белокурая  Толедо.  Я  уже  говорила,  что  с  Толедо  мы  сдружились   на
медицинской почве. Бесси мне тоже очень нравилась, но тут